Краткая история Австралии

[ZHAN]

Любая краткая история неизбежно опирается на очень большое число научных исторических исследований. Австралийские историки увидят, насколько широко я основываюсь на их работах. Любая краткая история страны предназначенная для международной аудитории, дает автору возможность обратиться к широкому кругу читателей, но одновременно бросает ему вызов. Местный любитель истории выискивает знакомые вехи и ждет привычного описания предмета. Зарубежный читатель меньше знаком с уже устоявшимися подходами.

Повествовательная история, составленная из стандартных описаний, вряд ли сможет помочь понять Австралию тем, у кого нет никаких предварительных знаний о ней. Недостаточно просто упомянуть имя, если читатель не встречал его где-то раньше. Я исходил из того, что мой читатель знает об Австралии не много, и пытался писать свою картину грубыми мазками, подчиняя детали общему впечатлению.
Это всегда рискованно. Специалисты будут досконально изучать текст, выискивая упоминание о волнующих их проблемах. Тот, кто уверен, что знает конкретные причины событий, станет уделять главное внимание именно им, что в конечном счете и определит его отношение к тексту в целом. Такое «взвешивание» пропорций в содержании книги является неизбежным.

Впрочем, то, как я расставил акценты, вполне ясно указывает на характер моего собственного понимания и мои приоритеты. Моя задача, тем не менее, состояла в том, чтобы представить такое повествование, которое бы объясняло, почему его составные части занимают свое законное место в национальной истории и то, в силу чего они вызывают споры. Я пытался представить австралийскую историю в рамках более широкого исторического контекста, частью которого она является, и провести сравнения с историей других частей мира. Тем самым я обращался к зарубежному читателю, который, быть может, видел австралийские фильмы и в какой-то степени знаком с природой этой страны по телевизионным передачам, но который редко встречает упоминания о ней в новостях.

Работая над темой, я представлял себе приезжего, который уже получил представление о том, как выглядит страна, и как ведут себя австралийцы, но которому трудно понять логику, соединяющему и то и другое. Я надеялся, что эта тема поможет ему увязать то, что он на самом деле видит и слышит, с тем, как все это возникло.

[ZHAN]

По одной из версий происхождения страны — той, которую преподают уже многим поколениям школьников и которая утвердилась в литературе и искусстве, в монументах и празднованиях годовщин, — австралийская история берет свой отсчет с конца XVIII в. Европейцы уже в течение нескольких столетий плавали в южных морях, когда английский мореплаватель лейтенант Джеймс Кук в 1770 г. достиг восточного побережья континента, дал ему название Новый Южный Уэльс и объявил его владением британского монарха. Через 20 лет английское правительство отправило экспедицию с целью заселения Нового Южного Уэльса. Двадцать шестого января 1788 г. командующий экспедицией Артур Филлип принял на себя управление восточной частью страны. Тысяча офицеров, солдат, гражданских чиновников и заключенных, которые высадились у Сиднея с одиннадцати судов Первого флота, создали плацдарм для прибытия последующих иммигрантов — заключенных и свободных людей, распространившихся по всему континенту, которые исследовали его, расселялись на нем, владели им и подчинили его себе.


Это история дремлющей земли, которая была разбужена целеустремленностью энтузиастов. Приход цивилизации на эту землю зафиксирован летописцами Первого флота, описавших, как новые переселенцы выгружали привезенное с собой добро, расчищали лесистые склоны Сиднейской бухты, возводили первое жилье. Стук топора — удары английской стали о древние эвкалипты — нарушил тишину девственной природы. Благодаря научным устремлениям Кука и неутомимой прозорливости Филлипа эта странная и далекая цитадель природы вышла из забвения.

Пришельцы привезли с собой скот, растения и инструменты. Они также взяли с собой ментальный инструментарий, сформированный объективной рациональностью Просвещения и связанной с ней верой в человеческие способности. Для них были свойственны моральная определенность и незыблемое чувство долга, присущие евангелическому христианству, а также неодолимое стремление к приобретательству, рожденное рынком. Благодаря такому образу мыслей и действий установилось европейское господство над остальным миром. А оно, в свою очередь, сформировало определенное понимание того, что есть экономика, ресурсы, мореплавание, торговля, ботаника, зоология, антропология — и история.

История стала новым механизмом регулирования и управления природой, понимания событий и даже влияния на них. Новое осознание географии и хронологии, пространства и времени как объективно заданных и измеряемых явлений содействовало пониманию истории как отрасли знаний, не зависящей от позиции наблюдателя, хотя в то же время оно отражало непрекращающийся процесс совершенствования и прогресса, оправдывающих приход нового на смену старому. В этом смысле история Австралии стала одной из последних глав в британской, европейской и мировой истории.

Такая версия рождения Австралии подчеркивала ее необычность и архаичную новизну. Во флоре и в фауне, даже в ее жителях смешались все существующие классификации; они были одновременно и старыми и новыми. Однопроходные и сумчатые — теплокровные животные, размножавшиеся яйцами или носившие детенышей в сумке, воспринимались как первобытные предшественники плацентарного млекопитающего и в то же время как причуда природы. Именно это привело в замешательство судью и поэта Нового Южного Уэльса первых лет Баррона Филда.

Кенгуру! Кенгуру!
Ты — дух Австралии самой
С ее воссозданной судьбой,
Отринувшей свое уединенье
И возвестившей скорое рожденье
На свете новой части пятой —
Наследницы, счастливо воспринятой…

В этом варианте австралийской истории новизна места (до того как стать Новым Южным Уэльсом, Австралия называлась Новой Голландией) сглаживалась причастностью ее судьбы к имперским истокам. Колониальная история начинается с британских и европейских достижений. За грубыми импровизациями на самой дальней границе поселений Британской империи стояло наследие институтов, обычаев и ожиданий. Военно-морской офицер, который в 1803 г. наблюдал за усилиями группы каторжан, впрягшихся в телегу, по самые оси увязшей в нескончаемых песках дюн, успокаивал себя предвидением рождения «второго Рима, вырастающего из коалиции этих бандитов… который не будет иметь себе равных в обращении с оружием и в занятиях искусством».

Селение это было впоследствии всеми покинуто, офицер вернулся в Англию, а другие не уехали — остались и превратили его мечты в реальность. Но они уже не представляли себе Австралию как имитацию чего-то уже существующего, они изобретали нечто совершенно новое — Новый Свет, который сможет избежать ошибок Старого Света. тех, кто пришел вслед за Первым флотом, этот просторный остров-континент открывал возможность расстаться с бедностью, классовыми различиями, привилегиями и начать все заново.

С превращением к середине XIX в. колонии для преступников в свободные, самоуправляемые доминионы сместились акценты — на смену колониальному копированию пришло национальное экспериментирование. С началом золотой лихорадки, заселением земель и ростом городов мысль повернулась от зависимости к самостоятельности и от истории, разрабатывавшей имперское наследие, к истории процесса самопознания.

В течение XIX в. и значительной части ХХ в. настроения колониального национализма питали стремление к отмежеванию Австралии от Англии и Европы. Затем, когда последние связи с империей были разорваны, даже этот способ отличать отпрыска от родителя утратил смысл. На его месте выросла идея Австралиии как пристанища для всех желающих со всех частей света. Эта идея взрастила принципы мультикультурного общества, сформировавшиеся в последние десятилетия ХХ в., и еще глубже подорвала фундаментальное значение 1788 г.

Размытость истоков превратила австралийскую историю в рассказ о путешествиях и прибытиях, давно ставший общим достоянием и бесконечно повторяемый. Но эта смутная история имела слишком условный характер. Она не отвечала потребности в эмоциональной составляющей и не могла успокоить совесть. Желание иметь объединяющее национальное прошлое, которое связало бы людей с этой землей, было подавлено ощущением отсутствия корней и новизны, лишенной глубины. Стремление к собственной национальной культуре, принадлежности к ней было отвергнуто изначальной узурпацией. История колонизации уступила истории вторжения.

К концу ХХ в. было уже невозможно дальше поддерживать вымысел об Австралии как о terra nullius, где до ее заселения в 1788 г. не обитал человек, где не было ни законов, ни власти, ни истории. Существование альтернативных истоков стало очевидным. В Австралии или, вернее, на части древнего материка Сахул — крупного острова-континента, простиравшегося на север до Папуа — Новой Гвинеи и охватывавшего современный остров Тасмания — существовала цивилизация, уникальная по своей долговечности. Она была заселена, по меньшей мере, 40 тыс. лет назад. Приобретавшая все более широкое признание, намного более объемная история Австралии нашла отклик в сознании людей конца ХХ в. В этой истории обнаружились древнейшие и богатейшие образцы социальной организации, экологических приемов и методов, языков, искусств, духовных верований. Усвоив аборигенное прошлое, некоренные австралийцы обрели чувство принадлежности к своей стране.

Однако для них это было связано не просто со стремлением к примирению и гармонии, а с тем, что они находились лицом к лицу с аборигенами. Открытие более давней истории и возрождение аборигенной организации и культуры происходили одновременно, при этом один процесс подпитывал другой, и все же у каждого из них была своя динамика.

Для аборигенов и островных народов пролива Торреса европейское вторжение было травмирующим событием с далеко идущими последствиями для их образа жизни, здоровья, благосостояния и самой идентичности. Но их история — это также и история выживания, сохранения обычаев и традиций, рассказов и песен, в которых они содержались. Хотя, приобретая известность, культура аборигенов привлекла внимание к проблеме их выживания и принадлежащих им прав; уступать кому-нибудь контроль над ней они не желали.

Для ученых, даже наиболее сочувственно настроенных к коренному населению, в связи с этим возникла необходимость поиска новых условий, при которых они могли бы продолжать свои исследования. Антропологи больше не могли рассчитывать поселиться внутри местной общины, наблюдать за ее образом жизни, записывать ее свидетельства и выступать от ее имени. Этнологи больше не имели возможности определять племена или степень кровного родства аборигенов. Археологи не могли продолжать раскопки, не считаясь с чувствами аборигенов; фактически им пришлось прекратить сбор артефактов и человеческих останков. Даже отодвигая назад первое известное датирование присутствия аборигенов в Австралии, они были вынуждены соблюдать все эти ограничения.

Вторая версия истории Австралии — та, что начинается она не с 1788 г. н. э., а, по меньшей мере, 50 тыс., а возможно, и 60 тыс. или более лет назад, одновременно более противоречива и изменчива и более убедительна.

Противоречива она не только из-за вопросов о принадлежности культуры, но и в силу содержащихся в ней вызовов интеллектуального и эмоционального характера. Даже если присвоение других культур допустимо, то возможно ли их постичь? Старая версия истории видела в аборигенах только трагическую и раздражающую помеху, рассматривала их как жертву железным законам прогресса. Латинский термин аЬ origines буквально означает: «те, кто был здесь с самого начала». Несмотря на попытки найти взамен другие, более конкретные обозначения, вроде тех, что используются в отношении коренных народов в других районах мира, термин аборигены применительно к исконным жителям Австралии устоялся, потому что как нельзя лучше подчеркивает неизменность их присутствия на континенте.

Остатки образа жизни аборигенов были собраны и вставлены в причудливую мозаику доисторической эпохи, чтобы раскрыть иерархию народов, находящихся на различных стадиях социального развития, в зависимости от степени его сложности, изощренности и наличия внутреннего потенциала. Вызывала интерес их устная традиция, которая проливала свет на эту доисторическую эпоху. Ведь, не имея письменных свидетельств, хронологии и политической власти, аборигены не имели и собственной истории. Лишенные как реальной индивидуальности, так и роли в истории, начавшейся в 1788 г., они были не более чем объектом истории.

Именно такое понимание истории сегодня подвергается сомнению в новой концепции прошлого Австралии. В 1992 г. Высший суд страны установил, что применение доктрины terra nullius в момент, когда британское правительство предъявило претензии на владение континентом, «опиралось на дискриминационные измышления о коренном населении». Выступая полгода спустя перед аборигенами, премьер-министр пошел еще дальше.

«Мы забрали исконные земли и разрушили исконный образ жизни, — заявил Пол Китинг. — Мы принесли болезни. Алкоголь. Мы совершали убийства. Мы забирали детей у матерей. Мы осуществляли политику дискриминации и исключения из общества».

Китинг говорил об этих несправедливостях прошлого в духе примирения, утверждая, что, «признавая историческую правду, нам нечего бояться и нечего терять». Тем не менее в последние годы каждое из его высказываний встречало возражения. Его преемник Джон Говард отклонил рекомендации Совета по примирению. Правительство Говарда отвергло выводы официального расследования проблем детей «украденного поколения», отнятых у родителей из семей туземцев, и ограничило действие права аборигенов на землю. Другие настаивали на том, что коренные жители страны были примитивным народом, не способным оказать серьезное сопротивление, и что заселение Австралии Британией «было наименее насильственным из всех столкновений европейцев с Новым Светом». Вопрос о происхождении нации еще никогда не вызывал таких ожесточенных споров.

[ZHAN]

Остров-континент Австралия образовался в далеком прошлом; по мнению ученых, при расколе огромного праматерика Пангея. Сначала расположенная на севере Лавразия отделилась от Гондваны на юге. Затем от Гондваны отделилась территория, из которой впоследствии образовались Индия, Африка, Южная Америка и Новая Зеландия. Она стала перемещаться на север, а еще позже — вероятно, 50 млн лет назад — то же самое произошло с Австралией и Новой Гвинеей, пока они не остановились, не дойдя до архипелага, протянувшегося от Индокитая до Тимора.

Несмотря на подъемы и спады океанических вод в периоды потепления и похолодания, этот похожий на плот массив земли всегда был окружен водой. Глубокий пролив, отделяющий сегодня Юго-Восточную Азию от северо-западного побережья Австралии, иногда сужался буквально до сотни километров, но никогда не смыкался. Море всегда отделяло Сахул — континентальный шельф, охватывающий Австралию, Тасманию и Новую Гвинею, — от Сунды — архипелага, включавшего в себя Малайзию, Суматру, Борнео и Яву. Этот разрыв стали называть линией Уоллеса по имени ученого, в XIX в. показавшего, что именно здесь неизменно пролегала граница между евразийской и австралийской, а также новогвинейской флорой и фауной.

Таким образом, Австралия была изолирована. При этом в геологическом отношении она была необычайно стабильна: там было не много разломов и складок земной коры, которые в других местах порождали высокие горные массивы или глубокие ущелья. Все это вместе с почти полным отсутствием оледенений и незначительной вулканической деятельностью сохранило древний, плоский материк, богатый полезными ископаемыми, но с неглубоким почвенным покровом. Погодные явления и эрозия вымывали из почвы питательные вещества. Поразительно многообразный растительный и животный мир, который сформировался и расцвел в этих условиях, адаптировался к значительным изменениям климата. Тропические леса то разрастались, то сокращались, внутренние озера разливались и пересыхали. Плотоядные животные были менее выносливыми, чем травоядные.

Когда примерно 10 тыс. лет назад завершился последний ледниковый период и сформировалась современная береговая линия, Австралия протянулась на 3700 км от северных тропиков до южных широт и на 4400 км с востока на запад. Большую территорию занимала засушливая равнина, а значительная часть осадков, выпадавших на горную цепь, расположенную вдоль восточного побережья, стекала в Тихий океан. Дождей здесь выпадало намного меньше, чем на любом другом континенте, и осадки были неустойчивыми.

Не так давно учеными был выведен индекс колебаний Эль-Ниньо для измерения климатического феномена, наступающих в период прекращения действия пассатов, дующих с востока через Тихий океан. Тогда теплая вода скапливается у побережья Южной Америки и приносит на американский континент сильные бури; более холодная вода на другой стороне Тихого океана, напротив, сокращает испарение и образование облаков и тем самым вызывает продолжительные засухи на востоке Австралии. Цикл Эль-Ниньо длится от двух до восьми лет, и климатологи смогли это проследить по регистрационным записям в ретроспективе вплоть до начала XIX в. Вероятно, он существовал задолго до начала наблюдений и повлиял на формирование природы Австралии.

Специалисты в области естественной истории, которых восхищает богатое разнообразие этой своеобразной среды, обнаруживают в ней удивительную приспособляемость. Растения, выжившие в таких условиях, пускают глубокие корни в поисках влаги, имеют узкие листья и твердую кору, что сводит к минимуму испарение и потерю драгоценной жидкости, а разбрасываемые ими семена сохраняют всхожесть, даже пролежав в течение длительного времени на сухой земле. Они экономны при восполнении питательных веществ и расточительны при размножении. Некоторые из них, например эвкалипты, над лесами которых стоит голубоватая дымка, вызванная раскаленным солнцем, активно использовали эти условия, усыпая землю горючим опадом, чтобы сжечь конкурентов и стимулировать собственное возобновление. Если посмотреть на Австралию с этой точки зрения, то весь обширный, будто бы дремлющий континент выглядит как арена жестоких сражений, где победа достается эвкалиптам, способным вызывать огненные вихри.

Такие пожары периодически вызывались и ударами молний или другими природными явлениями, но впоследствии появился еще один поджигатель — человек. Обретение человеком власти над огнем обеспечило защиту, тепло, свет и энергию: домашний очаг стал местом и символом человеческого общества. Вполне вероятно, что именно привлеченные зрелищем столбов дыма, поднимающихся над северо-западным побережьем материка Сахул, люди с оконечности островов Сунда решили пересечь разделяющее их море. Мы не знаем, когда был совершен этот переход, почему и даже каким образом. Возможно, использовались бамбуковые плоты, причиной могло стать перенаселение, а случилось это, по-видимому, в то время, когда Тиморское море было мелким.

Ближайшая к нам по времени известная нижняя точка — на 100 м ниже современного уровня моря — существовала около 18 тыс. лет назад, однако есть четкие свидетельства заселенности материка в более ранний период. Такая же нижняя точка существовала около 140 тыс. лет назад, но это, наверное, слишком ранее время для заселения. В промежутке между этими двумя приблизительными датами — около 70 тыс. лет назад — уровень моря упал примерно на 60 м по сравнению с сегодняшним днем и восстановился до современного уровня только после окончания последнего ледникового периода за последние 10 тыс. лет.

Археологические свидетельства присутствия человека в Австралии находятся практически на пределе возможностей достоверной датировки. Прибытие сюда людей не позднее 40 тыс. лет назад сегодня общепризнанно; есть убедительные доводы в пользу 60 тыс. лет, но нельзя исключать и их более длительного присутствия. Кроме того, увеличивается совокупность доказательств быстрого заселения Австралии, причем при протяженности области проживания человека от насыщенных буйной растительностью тропиков на севере до ледниковой суровости юга, на богатых влажных почвах побережья и в засушливой глубинной части. Когда бы ни появился впервые след человека на австралийской земле, он знаменовал собой новое достижение homo sapiens — миграцию морем с африкано-евразийского массива на новую землю.

На самом деле, конечно, мой собственный народ — Риратьюнга — происходит от великого Дьянкавы, который пришел издалека, через море, с острова Баралку. Когда мы умираем, наши души возвращаются на Баралку. Дьянкава приплыл сюда со своими двумя сестрами на каноэ по пути, указанному утренней звездой, которая привела их к берегам Йелангбара на восточном побережье Земли Арухем. Они прошли пешком далеко через всю страну, следуя за дождевыми облаками. Когда им была нужна вода, они втыкали посох в землю, и оттуда шла пресная вода. От них мы узнаем названия всех существ на земле, они научили нас всем нашим Законам.

История Дьянкавы, рассказанная Вандьюком Марикой, лишь одна из множества историй аборигенов. Другие рассказывают об ином происхождении, о предках, пришедших с земли или с неба, и о способности людей к мутации вместе с другими формами жизни. Это история о происхождении, начавшемся с путешествия, о знаках, которые привели предков к месту назначения, о щедрости земли, поддержавшей их.

Такие истории сотворения есть и у других народов, есть они и в книгах Бытия и Исхода в Ветхом Завете, но они мало затрагивают сознание тех, кто все еще их читает сегодня. Истории предков, зафиксированные в рассказах, песнях и ритуалах, имеют особое значение в жизни аборигенов, поскольку выражают особенно тесную связь с их землей. События, которые произошли во Время сна или Сновидений — неточный перевод слова «алчера» («алтьерре»), которое использует народ аррернте в Центральной Австралии, — сотворили холмы и впадины, растения и животных и запечатлели свой дух в этих местах.

Сохранение и практическое применение этих знаний, таким образом, подтверждает, что эта земля хранима. Вот как человек из Северной территории, Падди Япальярри Стюарт, объясняет их значение.

Первым моим учителем был дед моего отца, а потом, некоторое время спустя, отец учил меня так же, как его отец, рассказывая «юкуррпа» [Сновидение], а затем мой отец рассказывает ту же историю, что и его отец, а сейчас он учит меня, как жить по такой же «юкуррпа» и следовать по тому же пути, которому следовал мой дед, а затем мой отец, а потом я собираюсь учить моих внуков так же, как меня учил отец.

Когда отец был жив, вот чему он меня учил. Он учил меня традициям, таким, как традиционные узоры на теле, или голова кенгуру Сновидение (то, что мы называем марлу Сновидение), или орел Сновидение. Он научил меня петь песни больших обрядов. Наши родные в семье должны иметь такие же Сновидения и петь песни так же, как мы, танцевать, как мы, делать рисунки на теле или на щитах или на вещах, и этому меня научил отец. Мое Сновидение — кенгуру Сновидение, орел Сновидение и волнистый попугай Сновидение, так что у меня в моей «юкуррпа» три вида Сновидений, и я должен их держаться. Вот чему научил меня отец, и этому я должен научить моих сыновей, а мой сын должен учить своих сыновей так же, как мой отец учил меня, и так это будет передаваться от дедов сыновьям и следовать этой «юкуррпа». Никто не знает, когда она закончится.

Падди Япальярри Стюарт записал это свидетельство на магнитофон на своем родном языке в 1991 г. Он говорит о преемственности Сновидения, о передаче его от деда и отца к сыну и внуку, из поколения в поколение и в потоке времени; однако настойчивое повторение об обязанности сохранять и передавать свои три «юкуррпа» свидетельствует о возможной коррозии традиции под влиянием секуляристских изменений. Затем он доказывает, что сохранение Сновидения должно быть «действительно строгим», чтобы его семья не «потеряла его, как документ, или не выбросила и не отдала другим семьям».

Наложение новых технологий на традиционное знание усиливает контраст между обязательной традицией и хрупким прошлым, с которым можно легко расстаться. Историю, зафиксированную на бумаге, как и другие документы, например, свидетельство о праве на землю, можно потерять или уступить другим. История, которая проживается и возобновляется в семейных узах, остается вашей собственностью.

[ZHAN]

Аборигенная Австралия, с указанием расположения групп населения, упоминаемых в данной теме


Источник: Horton D.R. (ed.). The Encyclopaedia of Aboriginal Australia. Canberra: Australian Institute of Aboriginal and Torres Strait Islander Studies and Auslig 1994.
Редактор энциклопедии предупреждает, что «на карте указаны только общие места расположения крупных народов, в которые могут входить более мелкие группы, например, роды, диалекты или отдельные языки группы. Границы приблизительные. За подробной информацией о грyппах аборигенных народов в конкретных районах обращайтесь в соответствующие земельные советы. Данная карта непригодна для использования при предъявлении исков о признании права собственности и других земельных претензий коренных жителей».

Аборигены, заселяя Сахул, сталкивались с условиями, коренным образом отличавшимися от тех, в которых они жили на островах Сунда. Отсутствие хищников — здесь было не много хищных соперников людей — давало им изначально огромное преимущество. Они селились в чрезвычайно разнообразных экологических зонах — тропических северных лесах, ледниковых нагорьях Тасмании, засушливых внутренних районах — и были вынуждены приспосабливаться к основательным климатическим изменениям. На протяжении сотен поколений люди адаптировались к другим, изменчивым условиям окружающей среды и, со своей стороны, научились манипулировать ими, увеличивая запасы пищи.

Занимаясь охотой и собирательством, они жили за счет окружающей природы, при этом четко и глубоко знали ее возможности и характер сезонных изменений. В социальном плане аборигены организовались в расширенные семьи с конкретными правами и конкретными обязанностями и правилами, регулировавшими их взаимодействие с другими людьми.

Охотник-собиратель — это и технический термин, и нечто большее. Он указывает на способ материальной жизни и означает этап в человеческой истории.

Сорок тысяч лет назад, когда Австралия была населена охотниками-собирателями, каждое человеческое общество в каждой части света занималось охотой и собирательством. Впоследствии на смену охоте-собирательству пришло сельское хозяйство в Европе, большой части Азии, Африке и Америке. Сельское хозяйство позволило увеличить производительность человеческой деятельности, обеспечило большую плотность населения, привело к возникновению городов и связанных с ними всевозможных удобств жизни. Поскольку появилась возможность производить больше, чем нужно для обеспечения существования, началось накопление богатства и разделение труда. Такая специализация содействовала совершенствованию техники, развитию торговли и промышленности; она поддерживала армии, правителей и бюрократов, способных контролировать крупные политические образования при соответствующем расширении производства.

Когда англичане и другие европейские исследователи впервые столкнулись с австралийскими аборигенами, они нашли для этого общества охотников-собирателей место лишь на нижней ступени лесенки прогресса человечества. Историк XIX в. Джеймс Бонвик, много писавший об истории аборигенов, подчеркивал идиллические достоинства их образа жизни, но всегда исходил из того, что они обречены уступить место европейским порядкам. Для него, как и для большинства его современников, коренное население представляло первобытную древность, лишенную возможностей для изменений, — «они не знали прошлого, они не хотели будущего».

Более поздние интерпретации предлагают противоположное объяснение. Исследователей, изучающих доисторическую эпоху (впрочем, одно только сохранение в научном обиходе термина «доисторическая эпоха» указывает на то, что «чувствительность» наших способов измерять историческое время несовершенна), поражает удивительная живучесть и приспособляемость обществ охотников-собирателей. Демографы полагают, что они поддерживали весьма удачный баланс численности населения и ресурсов. Экономисты приходят к выводу, что охотники-собиратели производили излишки продуктов и изделий, торговали ими, добивались технических достижений, и все это при затрате меньших усилий, чем земледельцы. Лингвистов изумляет многообразие и развитость их языков. Антропологи различают сложные религии, регулировавшие жизнь и деятельность этих народов, закодированную экологическую мудрость, гарантированное генетическое разнообразие и сохранявшееся социальное единство. Учитывая их эгалитарную социально-политическую структуру, обширные торговые сети и прежде всего богатство духовной и культурной жизни, знаменитый французский антрополог Клод Леви-Стросс называл австралийских аборигенов «интеллектуальными аристократами».

Такой пересмотр изменил жесткую иерархию стадий исторического прогресса, проходившего через последовательные этапы — от первобытного до современного, — и позволяет нам оценить совершенство самой долговечной цивилизации в мировой истории. Тем не менее сохраняется задача объяснения очевидной неспособности австралийских аборигенов противостоять вторжению 1788 г. При всех своих преимуществах и умении справляться с проблемами на протяжении более чем сорока тысячелетий коренное население не сумело сохранить суверенитет при столкновении с английскими колонистами. Безусловно, в проявлении такой неспособности оно было далеко не одиноко: другие общества охотников-собирателей, а также сельскохозяйственные общества и даже общества, имевшие более широко развитые институты торговли, уступали европейским завоеваниям в XVII, XVIII и XIX вв. Австралийский опыт указывает на особую уязвимость изолированной цивилизации перед лицом внешней агрессии.

Аборигены не были полностью отрезаны от внешних контактов. Местная собака динго появилась в Австралии примерно 4 тыс. лет назад; она стала первым и единственным одомашненным животным. Торговцы из Юго-Восточной Азии бывали на северном побережье прежде европейских колонистов, они привозили посуду, ткани, металлические орудия труда. Такие внешние влияния имели, однако, гораздо меньшее значение, чем внутренние процессы перемен, производимых самими аборигенами.

Заселение континента аборигенами почти наверняка ускорило истребление прежней мегафауны. Использование огня для выжигания поросли и создание новых пастбищ для оставшихся сумчатых животных, а также систематические сборы урожая основных культур изменили ландшафт. Введение технических новшеств ускорялось по мере того, как создавались новые инструменты: палка-копалка и лопата, рыболовная сеть и каноэ, бумеранг и копьеметалка, силок и копье, топор с рукояткой и специализированные каменные инструменты. Строительство запруд и каналов для ловли угрей обеспечивало компактное существование населения численностью несколько сотен человек, которые вели полуоседлый образ жизни.

Об их изобретательности свидетельствует то, что многие из таких предметов отсутствуют на острове Тасмания, который отделился от материка 10 тыс. лет назад, тогда как исчезновение общин аборигенов на более мелких островах Флиндерс и Кенгуру говорит о неустойчивости удаленных поселений. Интенсификация экономики охоты и собирательства, вероятно, обеспечивала жизнь более многочисленного населения — численность населения нам неизвестна, но, по последним оценкам, в 1788 г. здесь проживало, вероятно, до 750 тыс. человек.

Такой образ жизни поддерживал население на уровне, обусловленном наличием пищи в особо скудные периоды, но это не была постоянная борьба за существование. Охота на дичь, рыболовство, ловля зверей и сбор растений были элементами сложной системы управления окружающей средой; а наряду с ними существовали и другие виды деятельности: обеспечение жильем и одеждой, новыми инструментами, торговля и коммуникация, поддержание закона и порядка, проведение обрядов и ритуалов.

Образ жизни аборигенов, видимо, оставлял много времени для отдыха, занятий культурой и искусством, но, проводя разграничение между работой и отдыхом, мы разделяем сферы жизни, которые существовали в единстве. В равной мере художественное выражение вошло в самые важные формы материальной практики, религия аборигенов охватывает все аспекты жизни. Именно эта органичность верований и социальной жизни привлекает большое количество современных поклонников мудрости Времени Сновидений: космология, которая предписывает людям необходимые знания и наполняет каждое их действие духовным смыслом.

Может быть, именно глубокое уважение традиций гасило более радикальные преобразования, которые могли позволить аборигенам противостоять вторжению 1788 г.? Течение времени и изменения во времени, занимающие такое существенное место в западной мысли, не так важны в онтологии аборигенов. Если территория первична и место неизменно, то история не может иметь такого же определяющего значения. Для европейцев, которые завладели землей, история была мощным прогрессивным импульсом постоянных перемен и улучшений. Для аборигенов рисунок событий был ритмичным и линейным. Время Сновидений было, собственно, не временем, а набором неизменных событий. В обществе, состоящем из мелких групп, члены которых осторожно ступают по следам тех, кто шел перед ними, изменения могли иметь только постепенно нарастающий характер.

Конечно, может показаться, что их экономика и формы организации ограничивали возможность концентрации ресурсов или оказания дружного сопротивления. Базовой единицей была расширенная семья, входившая через брачные союзы, верования и язык в более крупные территориальные группы. Европейцы называли такие группы племенами, но сейчас у этого термина осталось мало приверженцев и предпочтительным обозначением стало слово «народ», например народ эора современного Сиднея или народ вайюк современного Перта. Эти народы, в свою очередь, взаимодействовали с соседними народами посредством торговли, вступая в союзы или враждуя: существовало около 250 различных языковых групп, но большинство аборигенов многоязычны. Время от времени они собираются вместе в больших количествах на торжества, размеры и продолжительность которых определяется количеством еды. Будь у них зерно и домашний скот, эти ограничения, возможно, были бы слабее, увеличилась бы плотность заселения, накапливались бы в значительных объемах богатство и власть; но аборигены не одомашнивали животных, за исключением собаки динго, и не занимались земледелием.

Это не говорит об отсутствии подобной практики. Перемещение людей в Сахул происходило, пока Австралия еще была соединена с Новой Гвинеей перешейком у полуострова Кейп-Йорк, исчезнувшего 8 тыс. лет назад. К тому времени в горах Новой Гвинеи держали свиней, а сады расчищались для выращивания колоказии [многолетнее травянистое растение с клубневидно утолщенными корневищами и крупными сердцевидными листьями. Имеет пищевое и кормовое значение]. Аборигены в районе Кейп-Йорка продолжали добывать мясо охотой, а растительную пищу — собирательством. Такое предпочтение — а это мог быть только намеренный выбор, поскольку аборигены Кейп-Йорка овладели такими предметами новогвинейцев, как барабаны, бамбуковые трубки и каноэ с выносными уключинами, — возможно, объясняется различиями в качестве почв и климатических условиях.

На остальной территории Австралии производство и хранение сельскохозяйственной продукции в силу природных условий, вероятно, было невыгодно. Если Эль-Ниньо представляет собой явление не одного лишь последнего времени, то из-за периодического отсутствия дождей на двух третях территории материка в восточной его части полагаться на выращивание зерновых было бы слишком рискованно. Аборигены занимались мигрирующим земледелием с использованием палки для разжигания огня, а не оседлым подсечно-огневым земледелием; они ухаживали за своими растениями, посещая места их произрастания, пасли скот на открытых пастбищах, не используя кормушки, забивали скотину на мясо на выгуле, а не на ферме. Они отыскивали другие источники существования, используя простые жилища, а не рассчитанные на долгое время строения, и переносной набор инструментов, отвечавших их потребностям.

Такой была их изобретательная и точно выверенная реакция на вызовы уникальной природной среды.

[ZHAN]

Рассказы, посвященные Сновидению, говорят об истоках, имеющих одновременно специфический и общий характер. Они описывают конкретные события, случившиеся в конкретных местах, но эти события не датированы, поскольку охватывают и прошлое, и настоящее, неся в себе непреходящий смысл. Археологи и специалисты по доисторической эпохе стремятся к разной степени точности, тем не менее их гипотезы и предположения способны обеспечить лишь весьма приблизительные данные относительно первого появления человека в Австралии.

История второго заселения, напротив, известна до мельчайших подробностей. В Австралию отправились 1066 человек. Они прибыли на одиннадцати судах в Новый Южный Уэльс из Портсмута — морского порта на юге Англии — через Тенерифе, Рио-де-Жанейро и Кейптаун. Плавание длилось немногим более восьми месяцев и было тяжелым — во время перехода 31 человек умер. Остальные достигли северного берега залива Ботани 18 января 1788 г., но высадились восемь дней спустя в 12 км к северу, в заливе Порт-Джексон. На расчищенной площадке лесистого склона, на месте центральной части современного Сиднея, был поднят британский флаг, ознаменовавший официальное вступление во владение новой колонией командира экспедиции капитана Артура Филлипа.

В нашем распоряжении есть его отчет об этой экспедиции, о заселении и другие опубликованные документы, а также официальные инструкции, донесения, судовые журналы, дневники и письма тех, кто находился рядом с ним. Нам известны имена каждого из них, их должности и обязанности, привезенные ими грузы, скот, растения и семена, даже книги, которые они принесли на берег, создавая колонию. Мы можем восстановить действия колонистов подробнее, чем любые другие аналогичные события, поскольку это был один из позднейших эпизодов в истории европейской экспансии, вобравший в себя организационные возможности, накопленные самым мощным государством Европы. Кроме того, поселение в Новом Южном Уэльсе стало плацдармом для британского овладения всей Австралией, а высадка в Сиднейской бухте — моментом формирования новой нации, которая впоследствии вновь законодательно закрепила свое происхождение в праздновании 26 января — Дня Австралии.

Тем не менее при праздновании годовщин, а также в бесконечном потоке литературы о создании европейской Австралии ведутся непрерывные дебаты. В 100-летнюю годовщину британского заселения Австралии, в 1888 г., радикальные националисты выступили против официальных торжеств в связи с тем, что из истории страны вычеркнуты упоминания о каторжниках, которые составляли большинство среди прибывших с Филлипом. Пятьдесят лет спустя критики со стороны аборигенов бойкотировали повторное законодательное закрепление факта высадки переселенцев и провозгласили 26 января Днем протеста и скорби. Во время празднования 200-летия в 1988 г. официальные устроители организовали проход по Сиднейской гавани судов со всего мира и предпочли отказаться от повторения флотилией маршрута от Портсмута; но это стремление к всеобщему коммерческому участию вместо соблюдения вызывающей споры точности воспроизведения события не смягчило протеста аборигенов, которые выбросили в воды Сиднейской бухты экземпляр новой книги о двухсотлетней истории страны. Даже государственный орган, ответственный за организацию празднования Дня Австралии, подробно рассматривал альтернативы празднику 26 января, более приемлемые с учетом щепетильных моментов в настроениях общества конца ХХ в.

Как общественная церемония празднования, так и трактовка учеными такого явления, как переселение англичан — его зарождение, цели, достижения и последствия, — все это сегодня, как никогда прежде, вызывает бурные дебаты. Это был один из пунктов крупного имперского замысла или спонтанная импровизация? Каково было предназначение Австралии: служить местом ссылки преступников или быть стратегическим и торговым плацдармом? Страна начиналась с «неописуемой безысходности и сумятицы», как выразился виднейший историк страны, или была средоточием порядка и искупления грехов? Это было вторжение или мирное завладение, расхищение или модернизация, место ссылки или надежды, отчуждение или присоединение?

Накапливаются результаты научных исследований, которые расширяют более точные сведения о событиях периода формирования страны, но с течением времени ослабевает наша связь с этими событиями, они обретают многозначность. С окончанием эпохи европейских империй и возрождения коренных народов история второго заселения Австралии не более понятна, чем первого.

Расширение Европы началось с внутренних завоеваний. Навязывание с начала II тысячелетия христианской эры монархической системы правления и рыночной экономики варварам и язычникам в пограничных районах подготовило почву для продвижения европейцев на север — на Балтику, на восток — через Урал, на запад — в Атлантику, на юг — к африканскому побережью и дальше — в Восточную Азию. Эти передвижения набирали темп начиная с XV в., но сначала численность участвующих в них была ограничена. Целью были новые приобретения с помощью торговли и завоеваний, при этом европейцы получали новые знания (компас и порох), осваивали технологии (арбалет и печатный станок) и узнавали новые продукты питания (картофель и томаты) других цивилизаций.

В Азии, где предприимчивые европейцы встретили просвещенные общества с высокоразвитой экономикой, они создавали гарнизоны и торговые центры для приобретения специй, кофе, чая и тканей. На американском континенте неожиданные доходы им принесли драгоценные металлы, а в странах Карибского бассейна они эксплуатировали сахарные и табачные плантации, используя рабов, доставляемых из Африки. В значительных количествах они селились только в Северной Америке и районах Южной Америки с умеренным климатом: даже в 1800 г. лишь 4 % европейцев проживало за рубежом.

Существовали неевропейские империи — маньчжуры в Китае, Великие Моголы в Индии, Османы и Сефевиды, ацтеки и инки, — но ни одна из них не устояла перед растущей европейской мощью. Они создавались на больших континентальных территориях; европейские империи представляли собой перекинутые через океаны обширные структуры, европейцы были мобильнее и предприимчивее.

Испания, Португалия, Голландия, Франция и Англия — основные морские государства на Атлантическом побережье европейского полуострова — сталкивались и соперничали друг с другом, форсируя дальнейшее развитие и обновление. Однако такое соперничество требовало все больших затрат. Англия и Франция, ставшие в XVIII в. двумя ведущими европейскими державами, были истощены непрерывными войнами на море и на суше. Из Семилетней войны (1756–1763) Англия вышла победительницей, получив контроль над Северной Америкой и Индией. В следующей схватке Франция захватила несколько островов Вест-Индии, а Англия уступила большинство территорий в Северной Америке своим собственным колонистам в итоге Войны за независимость (1774–1783). К тому времени Франция находилась на грани революции, а Англия — под бременем жестокой нехватки средств и людских ресурсов, необходимых для содержания своего имперского гарнизонного государства.

Утрата Англией американских колоний в конце XVIII в. ознаменовала новый этап в существовании империи. Англия была вынуждена повернуться от Атлантики на восток, и заселение Австралии стало частью ее экспансии в Азии и Тихоокеанском регионе. Этот же поворот привел к пересмотру путей управления империей. После завершения в 1815 г. Наполеоновских войн произошло смещение акцента с дорогостоящей военной акции, необходимой для защиты торговых монополий, с сопутствующим ей бременем внутреннего налогообложения, на экономическое развитие на основе самодостаточности и на свободную торговлю. Этот переход был менее заметен в Индии, где затраты на расширение империи были переложены с британских налогоплательщиков на плечи местного крестьянства, чем в таких переселенческих колониях, как Канада, Австралия, Новая Зеландия и Южная Африка.

Эти колонии переселенцев, как и бывшие британские колонии в Соединенных Штатах и испанские колонии в Аргентине и Уругвае, выделяются как особая зона европейской экспансии. В них почти не предпринималось усилий по поддержанию существующего порядка, налаживанию коммерческих отношений с местными жителями или привлечению их в качестве рабочей силы; напротив, эти территории расчищались и заселялись как новые плацдармы для активной деятельности европейцев. Умеренный климат вполне подходил для содержания европейского домашнего скота, пастбищ и сельскохозяйственных культур; местная флора и фауна были менее разнообразны и менее устойчивы к сорнякам и сельскохозяйственным вредителям, которых принесли с собой европейцы; коренное население истребляли завезенные болезни. До XIX в. поселенческие колонии играли в европейской имперской системе второстепенную экономическую роль. Позднее, по мере того как широкая индустриализация создавала массовый рынок для продукции этих целинных земель, они стали наиболее богатыми и быстро растущими регионами за пределами Европы.

Описание колониального заселения Австралии, исходящее из логики экономического и экологического империализма, оставляет слишком много неясностей, нуждающихся в объяснении. Подразумеваемый вывод о том, что австралийские аборигены просто исчезли с появлением европейских болезнетворных микроорганизмов, столь же неудовлетворителен, как и предположение, что в Новой Зеландии маори не оказали никакого реального сопротивления пришедшим туда белым людям. Европейцам пришлось приложить серьезные усилия, чтобы подчинить себе коренные народы в районах заселения; не меньше усилий потребовалось и для оправдания экспроприации того, что им принадлежало.

Отношение к местным жителям как к культурно и расово неполноценным людям оправдывалось ссылками на провидение и судьбу. Англичане пришли в Тихоокеанский регион с сознанием собственного превосходства как наследники западной цивилизации и носители сокровенных смыслов христианства, усиленных дальнейшими достижениями в области научных знаний, промышленного прогресса и свободы. Последнее может показаться маловероятным преимуществом для колонии, начавшей свое существование с заключенных, но это не умаляло его влияния. Свобода британца базировалась на повиновении монарху при системе конституционного правления, охранявшей права подданного. Пример американских колоний и республиканских принципов, провозглашенных там, а также во Франции, служил полезным напоминанием о последствиях нарушения этих прав.

Поселенческие общества, созданные Европой, стали ее продолжением и новыми истоками. С громадным успехом они применяли и адаптировали технологии, наряду с растениями культивировали принципы и возвращали их туда, где они возникли с новыми возможностями. Тем не менее даже в Соединенных Штатах и бывших испанских и португальских колониях в Центральной и Южной Америке, освободившихся от их господства с целью формирования характерных черт демократических национальных государств, граждане из числа переселенцев сохраняли привязанность к своему происхождению. Новые республики определяли себя как белые братства. Как бы они ни подчеркивали свое отличие от родственников в метрополиях, как бы ни адаптировались — сознательно или непроизвольно — к местному образу жизни, они оставались чуждыми коренным народам. Нация, возникшая на лугах Австралии, как и те, что сформировались на просторах Северной Америки, на равнине и в пампасах Аргентины, пыла креольским обществом, претендующим на свое место в европейской диаспоре.

В Тихоокеанском регионе британцы отставали. Испанцы, португальцы и голландцы раньше их пришли на архипелаг, протянувшийся по западному краю океана. Всей восточней частью региона от Магелланова пролива до Калифорнии владела лишь одна Испания. Между этими двумя сторонами бассейна Тихого океана протянулось 15 тыс. км водного пространства, испещренного тысячами вулканических и коралловых островов, лишь немногие из которых могли привлечь внимание европейцев достаточной площадью или богатством. За 40 тыс. лет до прихода европейцев люди стали плавать на эти острова и заселять их.

С началом освоения Сахула в океан отправились несколько волн переселенцев. Этот процесс достиг своей кульминации в начале прошлого тысячелетия, когда люди достигли острова Пасхи на юге и Новой Зеландии на востоке. Эти морские народы занимались земледелием, держали домашний скот и имели самые разнообразные формы государственного устройства. В 1567 г. испанцы отправили экспедицию на Соломоновы острова в поисках золота, но она закончилась массовыми убийствами с обеих сторон. В 1595 и 1605 гг. они повторили это рискованное предприятие на Соломоновых островах и островах Вануату, которое испанский мореплаватель португальского происхождения Педро де Кирос назвал «Австралией Святого Духа», с тем же результатом. В 1660 г. его коллега, испанец Луис Торрес, плавал на запад через пролив, отделяющий Австралию от Новой Гвинеи.

[ZHAN]

Австралия и регион

Тем временем португальцы двинулись на юг из Индии и дошли до Тимора, а возможно, и до австралийского побережья. За ними пришли голландцы, которые в XVII в. создали торговую империю в Вест-Индии. Плавая по маршруту от Голландии до Батавии, их суда огибали мыс Доброй Надежды и шли затем на восток при ветре преимущественно с Индийского океана, а затем поворачивали на север, к острову Ява. Учитывая сложность определения долготы, многие из их кораблей ошибочно приходили к западному побережью Австралии иногда с роковыми для себя последствиями — благодаря работам по определению местонахождения, изучению и извлечению содержимого обломков голландских судов Западная Австралия стала центром морской археологии. В середине XVII в. голландцы составили карту западной части Австралии, которую они называли Новой Голландией, и пометили некоторые детали побережья, тянувшегося дальше на восток. В 1606 г. Вильям Янсен прошел через пролив Торреса и, не зная этого, вдоль северовосточной оконечности Австралии. В 1642 г. Абель Тасман возглавил экспедицию, которая нанесла на карту южную часть острова, названного сегодня его именем, и восточное побережье Новой Зеландии.

Были ли это берега одного материка, оставалось тогда неясным. Очевидно было лишь, что большая южная земля была отделена от Антарктиды и что она омывалась и Индийским, и Тихим океанами. Такое расположение продолжает создавать неопределенность. Начиная с 1788 г. австралийское население в основном обитало на восточном побережье, омываемом Тихим океаном, а его острова привлекали австралийских торговцев и миссионеров, администраторов и путешественников. Австралийцы обычно считают себя, так же как и новозеландцы, частью Океании, им нравится думать, что у них особая связь с самыми мощными из всех англоговорящих стран на другой стороне океана. Но для тех, кто живет в Западной Австралиии, ближайшим соседом является Индонезия, при этом у них более тесные исторические связи с Индией, Южной Африкой и даже Маврикием. По мере смещения баланса сил в регионе австралийцы все больше претендуют на то, что они входят в Азию, и рассматривают свое прежнее присутствие в Тихоокеанском регионе как романтический эпизод на тропических островах, далеко удаленных от деловых центров азиатских «тигров».

Разница заключается не только в экономических преимуществах. Тихий океан означает целый мир широко раскинувшейся плеяды островных народов, живущих в гармонии с природой, где колониальное воображение найдет спокойную первобытность благородных дикарей, настроенных дружелюбно и гостеприимно. Азия представляла собой тугой узел народов с формами государственного управления, культурами и традициями, устоявшимися еще прочнее, чем европейские. Молодые национальные государства на Атлантическом побережье, устанавливая контроль над более древними цивилизациями евразийского континента, закрепляли различие между Западом и Востоком. Территории к востоку от Средиземного моря стали называться Востоком — местом, откуда приходит солнце. Восток стал обозначать образ жизни, который в целом был хуже, чем жизнь на Западе: праздный, иррациональный, деспотичный и обветшалый.

Такая типизация чужих, которую критик Эдвард Сэд называет «ориентализмом», имела особое значение в колониальной Австралии, где география вступала в противоречие с историей. В восприятии колонистами пространства, лежащего между ними и метрополией, очарование смешивалось со страхом. В качестве британской колонии Австралия приняла терминологию, которая различала Ближний, Средний и Дальний Восток, пока перед угрозой японского вторжения в 1940 г. ее премьер-министр внезапно не признал:

«То, что Великобритания называет Дальним Востоком, для нас ближний север».

Для первых европейских мореплавателей Австралия была Terra Australis Incognita — южной землей за пределами известного мира. В воображении тех, кто давно ее предчувствовал, это была земля мифических животных и несметных богатств, чистое пространство, открывавшее простор для фантазий. Первые картографы начертили неотчетливой формы материк и украсили его пышной растительностью и великолепием дикой природы. Однако испанская экспедиция на Соломоновы острова не обнаружила «ни экземпляров биологических видов, ни золота и серебра, ни товаров для торговли, ни каких-либо других источников дохода, а все люди там оказались обнаженными дикарями». А Тасман сообщал, что на открытом им на острове, названном им Землей Ван-Димена (современная Тасмания), нет «ничего, что может приносить доход», «только бедные, голые люди, которые бродят по берегу; без риса, без обилия фруктов, очень бедные и злые». После того как ее коммерческие перспективы свели к нулю, большая южная земля стала местом фантазий. В «Путешествиях Гулливера» (1726) Джонатан Свифт поместил свою воображаемою Лилипутию в Южную Австралию, а в заключительной, 12-й главе сатирически изобразил обычную историю заселения Нового Света.

…Например, буря несет шайку пиратов в неизведанном им направлении. Наконец юнга открывает с верхушки мачты землю. Пираты выходят на берег, чтобы заняться грабежом и разбоем. Они находят безобидное население, оказывающее им хороший прием. Дают стране новое название, именем короля завладевают ею, водружают гнилую доску или камень в качестве памятного знака, убивают две или три дюжины туземцев, насильно забирают на корабль несколько человек в качестве заложников, возращаются на родину и получают прощение. Так возникает новая колония, приобретенная по божественному праву.

(Перевод Б.М. Энгельгардта.)

Это было удивительное пророческое предсказание основания Нового Южного Уэльса.

Обобщенный портрет кисти Августа Эрла под названием «Женщина Нового Южного Уэльса». Классическая красота фигуры и лица вступает в контраст с уничижительной карикатурой на аборигенов, подвергшихся влиянию европейских пороков, того же художника, представленной далее (Национальная библиотека Австралии)

Интересы Франции и Англии в Тихом океане возродились в середине XVIII в. с возобновленным ощущением существующих там возможностей. Обе страны направляли ряд кораблей; названия некоторых — «Географ», «Натуралист», «Начинание», «Открытие», «Исследователь» — свидетельствуют о целях этих экспедиций. Экспедиции снаряжались правительствами в сотрудничестве с учеными Французской академии и деятелями британского адмиралтейства. Они испытывали новые навигационные приборы и доводили картографию до новых стандартов. В этих экспедициях участвовали естествоиспытатели, астрономы, пейзажисты, рисовальщики-ботаники, которые проводили измерения, составляли описания, собирали и классифицировали образцы флоры и фауны, неизменно ведя поиск растений, пригодных для распространения и использования. Это были благоразумные мужи, жаждавшие скорее знаний, чем богатства.

Самым известным среди этих мореплавателей стал Джеймс Кук — опытный моряк, возглавивший три экспедиции в Тихий океан. Первая экспедиция (1768–1771) направилась к острову Таити для ведения наблюдений за прохождением планеты Венера через солнечный диск затем на юг и, позже, на запад для подробного изучения двух островов Новой Зеландии и восточного берега Австралии в проливе Торреса. Всего с одним судном — реконструированным углевозом, переименованным в «Индевор» («начинание»), — да и оно было длиной всего 30 м, он смог нанести на карту более 8 тыс. км береговой линии и определить границы австралийского острова-материка. Со второй экспедицией (1772–1774) Кук проплыл на юг дальше, чем кто бы то ни было до него, и провел испытания нового хронометра для определения долготы на море по лунным таблицам. Во время третьей экспедиции (1777–1779) он был убит островитянами на Гавайях. Кук стал примером для следующих поколений морских исследователей. Он был героем своего времени — настоящий провидец, находчивый и смелый человек, укрощавший свою горячность, предпочитавший догадкам точные наблюдения, сочетавший любознательность с внутренней убежденностью. Впоследствии Кук был назван основателем и открывателем Австралии. На посмертной гравюре он изображен возносящимся после смерти в облака с секстантом в руке.

В первой экспедиции рядом с ним был молодой дворянин — ученый Джозеф Банкс, впоследствии директор сада «Кью-Гарденз» в Лондоне, который он превратил в главный центр сбора и рассылки образцов ботаники, а также президент Королевского общества, член Тайного совета и патрон колонии Новый Южный Уэльс. Участвовал в ней и Дэниэл Соландер — ученик шведского натуралиста Карла Линнея, чья система классификации растений послужила основой для обработки сотен образцов, собранных в ходе экспедиции. Инструкции Кука предписывали после проведения наблюдений за проходом Венеры плыть на юг от Таити, где «есть основания предполагать возможность обнаружения континента или земли большого размера»; в случае если она не будет найдена, Кук должен был следовать на запад и совершить плавание вокруг Новой Зеландии. Он выполнил и то и другое — первое безрезультатно, второе превосходно — и затем решил продолжить плавание в западном направлении.

Девятнадцатого апреля 1770 г. на «Индеворе» увидели землю у входа в Басов пролив у юго-восточной оконечности австралийского материка. По мере того как судно продвигалось вдоль побережья на север, Банкса поразила земля, пустая, «как тощая корова» с «костями, упирающимися в настил из досок». Двадцать восьмого апреля «Индевор» вошел в большую бухту, окаймленную, по словам Кука, «прекрасными лугами, какие только могуг быть». Банкс и Соландер целую неделю были заняты сбором образцов растений, птиц и животных, до тех пор неизвестных европейской науке. Они назвали ее «залив Ботани». Еще четыре месяца экспедиция продвигалась на север, пережив катастрофу в районе Большого Барьерного рифа, и фиксировала многочисленные подходы к берегу, делая зарубки на деревьях. Наконец, на острове Позешн самой северной точки Кейп-Йорка, Кук заявил права на все восточное побережье под названием Новый Южный Уэльс.

Представление о том, что Кук открыл Австралию, поражает сегодня многих точно так же, как претензии Великобритании на суверенитет над ней. Как можно найти то, что уже известно? Его плаванию к Новой Зеландии предшествовали походы полинезийких моряков тысячу лет назад, он высадился в Австралии через 40 тыс. лет после первоначального обитания здесь человека. Часто цитируемое описание Куком аборигенов свидетельствует о восприятии благородных дикарей с позиций европейского Просвещения.

Из того, что я сказал о коренных жителях Новой Голландии, кому-то может показаться, что это самые несчастные люди на Земле, но на самом деле они намного счастливее нас, европейцев; не имея никакого представления не только об излишествах, но даже о самых необходимых удобствах, к которым так стремятся в Европе, они счастливы в том, что не знают их. Они живут в Безмятежности, не нарушаемой Неравенством положения; Земля и море по собственной воле снабжают их всем необходимым для жизни.

Тех аборигенов, которых встретил Кук, безусловно, не интересовали европейские удобства. Они отвергли предложенные им безделушки, воспротивились его попыткам завязать дружеские отношения и подожгли кустарники, когда он высадился на берег. «Все, что им было нужно, — это чтобы мы ушли». Присутствие Кука в районе Тихого океана в качестве исследователя, присвоение нм владений, попытка преодолеть культурные различия с помощью одновременно примирения и применения силы привели к его смерти на гавайском побережье. В международных дебатах среди антропологов постколониальной эпохи он фигурирует как символ решающей проверки предела понимания одной культуры другой. В австралийской истории белого населения Кук предстает как герой, образ которого тускнеет, в устных повествованиях аборигенов он представляется мощным разрушителем, вторгшимся на чужую территорию. Он не столько открыл Австралию, сколько сделал ее доступной для заселения британцами.

Решение о заселении было принято британским правительством через 15 лет после возвращения Кука и Банкса, представивших свои доклады о Новом Южном Уэльсе. К тому времени Британия утратила свои североамериканские колонии и не имела больше возможности перевозить туда заключенных, что она делала в течение большей части XVIII в. Был разработан план создания новой исправительной колонии. Первоначально предполагалось разместиться в Африке, но, когда там не удалось найти подходящего места, в «Тезисах плана», представленных кабинету лордом Сиднеем — министром внутренних дел, отвечавшим за дела колоний, выбор пал на залив Ботани, и в 1786 г. план утвердили.

Причины такого выбора вызывают бурные споры. Одни считают, что главной целью было убрать опасную социальною проблему — и чем дальше, тем лучше. Другие утверждают, что залив Ботани имел стратегические преимущества. Расположенный на стороне, скрытой по отношению к Голландской Ост-Индии, он мог служить военно-морским плацдармом для британской экспансии в Азиатско-Тихоокеанский регион. После утраты острова Нантакет в Соединенных Штатах это позволило бы возобновить китобойный промысел. Главное, полагают они, эта территория давала два ценных товара — древесину и лен. В обоих остро нуждался флот для изготовления мачт, парусов, канатов и снастей, а вторая экспедиция Кука обнаружила, что на острове Норфолк, расположенном в 1700 км от залива Ботани, и то и другое произрастало в изобилии.

Споры вокруг мотивов заселения трудноразрешимы ввиду обстоятельности имеющихся в архивах официальных документов. «Тезисы плана» дают основания в пользу обеих версий, поскольку в них план описывается как «реальное избавление от заключенных, а их транспортировка выгодна и им самим и государству». Возможно, английский чиновник, который готовил этот план, объединил наличие льна и древесины с «устранением ужасных преступников из страны». Те, кто утверждает, что Австралия заселялась как свалка для заключенных, видят в таком зловещем замысле новое начало. Те, кто придерживается идеи геополитического замысла, стремятся к более решительной преемственности с имперскими планами.

Новая колония явилась результатом морских исследований, торговли и пенологии. Хотя затраты на расширение империи легли тяжелым бременем на британскую экономику, коммерческие выгоды распределялись неравномерно. Новое богатство и новые пути его увеличения, проникновение коммерции и погони за доходами во все аспекты человеческих отношений усиливали тяжесть социального положения и взаимных обязательств, что увеличивало рост преступности. Правительство, которое представляло собой временное собрание обладавших собственностью законодателей, крохотные административные органы и местные судьи отвечали на возникающие проблемы расширением уголовного кодекса, квалифицируя даже малейшее нарушение как тяжкое преступление. Между таким недостаточно серьезным устрашением, как дисциплинарное взыскание в виде штрафа или телесного наказания, и применением смертной казни существовало промежуточное наказание — длительное заключение, но местные тюрьмы не могли вместить непомерно возросшее количество заключенных. Поэтому раньше осужденных переправили в американские колонии, где их труд мог эксплуатироваться путем продажи его местным предпринимателям. Те, кто прибывал до суда и избегал виселицы, составляли теперь основу нового поселения.
Пенология — наука о наказаниях и тюрьмах.

Создание колонии из заключенных было более чем смелым предприятием. Поскольку покупать труд заключенных здесь было некому, они должны были стать самостоятельной общиной крестьян-собственников. Среди 759 заключенных мужчин было больше, чем женщин, в соотношении три к одному. Поскольку их следовало контролировать, вместе с ними были отправлены четыре экипажа моряков. В связи с отсутствием правительства предусматривалась военная колония, но для соблюдения верховенства закона были созданы суды для защиты обычных прав. Губернатор колонии Артур Филлип был капитаном военно-морского флота, но выполнял гражданские функции.

Первый флот, включавший два военных корабля, шесть транспортных судов и три судна с запасами, вез с собой семена и рассаду, плуги и упряжь, лошадей, скот, овец, свиней, коз и домашнюю птицу, а также запас продовольствия на два года. Первоначальное обследование залива Ботани показало, что эта песчаная, болотистая местность непригодна для заселения; Кук и Банкс осматривали ее поздней осенью, а Филлип прибыл туда в разгар лета, когда зеленый покров уже был выжжен солнцем, и было видно, насколько он скуден. К северу располагалась превосходная гавань — Порт-Джексон — обширное защищенное водное пространство, имевшее небольшие бухты; залив окружал великолепный амфитеатр лесистых склонов. Сиднейская бухта имела источники пресной воды. Однако даже здесь почва была бедной, и впервые посеянные овощные культуры в скором времени завяли и погибли. Топоры тупились о сучковатые, искривленные стволы шарикового и приречного эвкалиптов, лопаты ломались о песчаник, скрытый под тонким слоем земли, скот отбивался от стада, животные умирали или были съедены. Моряки отказывались охранять заключенных, большинство из которых не брали земельные участки, а трудились на государственных фермах за питание. Для женщин, которых призывали создавать супружеские пары, было большим везением найти надежного спутника жизни. Тем временем экспедиция, направленная на остров Норфолк, обнаружила, что местный лен не поддается обработке, а сосны оказались пустотелыми.

[ZHAN]

В октябре 1788 г. Филлип отправил корабль к мысу Доброй Надежды за дополнительными запасами и сократил рацион питания; корабль вернулся в мае 1789 г. с провизией, а большое судно снабжения, отправленное из Англии, так и не прибыло. Рацион питания все сокращался и сокращался, пока в апреле 1790 г. недельный паек не был доведен до килограмма крошащейся соленой свинины, килограмма кишащего долгоносиками риса и килограмма старой муки, которую ссыльные кипятили с местной зеленью. Это были голодные годы — люди боролись за пищу, вялая апатия охватывала даже самых энергичных. Ситуацию облегчало то, что продовольствие распределялось поровну, без каких-либо привилегий, без различия чинов. И тем не менее хирург колонии писал о «стране и местности настолько страшной и омерзительной, что она заслуживает лишь отвращения и проклятий».

Прибытие в середине 1790 г. Второго флота с новыми запасами и в следующем году — Третьего флота облегчили кризис, хотя к тому времени четверть бывших на борту заключенных умерли во время плавания, а те, кто выжил, были не способны работать. Возделывание плодородной почвы в районе Парраматта в верхней части залива гарантировало выживание.

К концу 1792 г., когда Филлип вернулся в Англию, посевы зерновых, огороды и фруктовые сады занимали 600 га. В гавани была рыба, на равнине Камберленд — пастбища. Стоило колонистам приспособиться к палящей летней жаре — в декабре 1788 г. температура достигала 44 °C, — климат смягчился. Организм британцев, настроенный на более высокие широты, суровую зиму и влажную, плодородную землю с обилием растительности, привыкал к пьянящим запахам раскаленного, сухого и скудного растительного покрова, приглушающего ослепительную яркость солнечных лучей. Командующий полком Нового Южного Уэльса, направленным туда в 1792 г., к своему огромному удивлению, обнаружил «вместо камней, которые я ожидал увидеть… цветущие и приносящие всевозможные плоды сады».

Филлип руководил всей колонией в течение отчаянных первых лет, пока обострение почечнокаменной болезни не вынудило его вернуться в Англию. В декабре 1792 г. он забрал с собой кенгуру, собак динго, растения, геологические образцы, рисунки и двух аборигенов — Беннелонга и Йеммерраванни.

Главная неудача постигла его в отношениях с коренным населением района. Ему было поручено «наладить контакт с коренными жителями и добиться их расположения, обязав всех наших подданных жить с ними в мире и дружбе». Филлип попытался выполнить задание, предлагая в знак доброй воли подарки и наказывая любого из своих, кто докучал местным жителям. В 1790 г., даже когда в него самого было пущено копье, он запретил применять карательные меры. Убедившись в безуспешности своих усилий по установлению близких отношений, Филлип захватил несколько коренных жителей. Первый — Арабану умер во время эпидемии оспы, охватившей местное население через год после прибытия европейцев. Другой — Беннелонг бежал, но после ранения Филлипа вернулся, чтобы вновь наладить отношения. Только когда копье было пущено в британского охотника Джона Макинтайра, губернатор решил прибегнуть к беспощадному возмездию, приказав солдатам принести шесть голов аборигенов.

Эта военная операция провалилась, и Филлип вернулся к своим бесплодным попыткам сохранения мира. Не все контакты были враждебными, аборигены помогали колонистам ловить рыбу, обменивали свои инструменты и оружие на топоры, зеркала, одежду. Европейцы оказывали помощь аборигенам, нуждавшимся в лечении оспы. Это общение проходило в процессе преодоления языкового барьера и различий в восприятии, особенно остро проявлявшихся, когда одна сторона захватывала имущество или нарушала обычаи другой.

Европейское огнестрельное оружие и европейские болезни давали оккупантам смертоносное преимущество, и около 3 тыс. жителей территории вокруг залива Порт-Джексон обходили стороной постройки, сгрудившиеся на его берегу, а также группы людей, выходивших оттуда на поиски пропитания.

«Наше общение с ними не было ни частым, ни сердечным», — писал один из морских офицеров. Сначала он думал, что метание копий и нападение с дубинками на отставших были вызваны «духом злобного легкомыслия», но, исходя из последующего опыта, он пришел к «выводу, что эти беды нам приносили ничем не спровоцированные грубость и оскорбления в их адрес со стороны безнравственных личностей среди нас».

Другой полагал, что до тех пор, пока аборигены «придерживаются мысли о том, что мы отняли у них их жилища, они должны неизменно считать нас врагами».

Британцы завладели Новым Южным Уэльсом согласно выведенной из международного права доктрине о том, что это была terra nullius — «ничья земля». Территория может быть получена во владение на основании завоевания, согласия или первоначального проживания. В первых двух случаях приобретение суверенитета не ликвидирует имущественных прав жителей, а в третьем — таких прав не существовало, поскольку жители считались находящимися в первобытном состоянии без государственной власти, права или собственности.

Кук отправился в плавание в 1768 г. на поиски большой южной земли с заданием «с согласия коренных жителей вступить во владение… или, если вы обнаружите, что эта земля необитаема, объявить ее владением Его Величества, установив надлежащие знаки и надписи в качестве первооткрывателей и первых владельцев». Исходя из своих наблюдений в ходе плавания вдоль восточного побережья в 1770 г., Кук и Банкс поручились, что аборигены немногочисленны и являются просто кочевниками, а не собственниками. Соответственно они оставили свои надписи на деревьях и объявили территорию британским владением; по тем же основаниям британское правительство посчитало Новый Южный Уэльс более удачным местом для колониального заселения, чем Новая Зеландия, поскольку здесь не требовалось никакого договора или акта покупки у жителей.

Поэтому Филлипа и его офицеров удивило количество аборигенов вокруг поселения. Они вскоре поняли, что у этих людей существовали социальная организация, поселения, обычное право и имущественные права. Все претензии на суверенитет и владение на основании статуса «ничьей земли» явно базировались на ошибочном толковании ситуации в Австралии, что не помешало Филлипу поднять в 1788 г. британский национальный флаг «Юнион Джек» и экспроприировать собственность жителей Сиднейской бухты.

Только после того, как Высокий суд вынес в 1992 г. решение по делу Мабо, состоялось юридическое признание того факта, что аборигены были собственниками и владельцами своих традиционных территорий. Аналогичное признание более раннего или продолжающегося суверенитета еще предстояло.

Мы не располагаем прямыми свидетельствами тех аборигенов, которые имели дело с первыми европейскими переселенцами, и не можем воссоздать их восприятие процесса узурпации. Из описаний того времени нам известно, что Арабану, Беннелонга и других приводили в ужас такие варварские эксцессы, как порка, они были потрясены демонстрацией мушкетного огня, их забавляли европейские манеры и формы подчинения. Мы можем только догадываться, какой была реакция аборигенов на вторжение в священные места, разрушение среды обитания, косившие их болезни и растущее понимание того, что незваные гости намерены остаться. Их общество характеризовалось общей и обязательной традицией. Семейные и общинные ограничения вносили порядок, взаимопомощь и преемственность. Аборигены столкнулись с новым общественным устройством, в котором преобладала самостоятельность индивида, и формой политической организации, основанной на обезличенной регламентации. Свобода выбора и потенциал для совместных действий вели к обновлению и наращиванию капитала. Его эгоизм и нравственные разногласия вели к социальным конфликтам, преступности и ссылке.

Такая встреча не могла не быть травмирующей.

[ZHAN]

Тюрьма, расположенная в 20 тыс. км от суда, вынесшего приговор ее обитателям, неизбежно обходилась дорого. Когда выяснилось, что за счет производства оснастки для военно-морского флота издержки на содержание такой тюрьмы покрыть не удастся, особую актуальность приобрела необходимость достижения хотя бы некоторого самообеспечения этих отдаленных поселений. Труд в кандалах сковывал производительность, поэтому колонию Нового Южного Уэльса следовало организовать как тюрьму «на открытом воздухе». Отбывание срока без надежды в итоге получить свободу вызывало у людей чувство гнетущего отчаяния, так что колонию для преступников нужно было как-то видоизменить.

Помимо признания необходимости перемен британское правительство давало своей новой территории очень мало указаний. В 1789 г. Францию потрясла революция, из которой родилась радикальная республика, провозгласившая в качестве своей национальной цели и международной миссии принципы свободы, равенства и братства. В 1793 г. Англия присоединилась к европейскому альянсу, стремившемуся покончить с революционной угрозой. После временного перемирия в 1802 г. бывший республиканский генерал Наполеон Бонапарт, теперь уже император, одолел всех своих оппонентов на континенте, и Англия осталась единственным препятствием на пути к французскому господству.

За то время, что понадобилось для окончательного разгрома Наполеона в 1815 г. при Ватерлоо, войны на море и на суше крайне истощили силы Англии. Из-за острой потребности в живой силе количество вывозимых преступников сокращалось: после прибытия 4,5 тыс. заключенных в первые четыре года в 1793–1800 гг. их было менее 2 тыс., а в следующем десятилетии — только 4 тыс. человек. Джон Хантер, морской капитан, служивший на Первом флоте и вернувшийся в Англию еще до Филлипа, возвратился в Австралию, чтобы сменить его на посту губернатора, только в конце 1795 г., предоставив офицерам управлять колонией. Преемником Хантера в 1800 г. стал военный моряк Филипп Гидли Кинг, который до этого был губернатором острова Норфолк и которого в 1806 г. сменил Уильям Блай, служивший под командованием Кука.

Эти назначения свидетельствуют, что война усилила стратегическое значение британского контроля в Тихом океане. После столкновения Мэтью Флиндерса с французской экспедицией на южном побережье Австралии во время его плавания вокруг Австралии в 1802 г. Кинг выслал из Сиднея отряд для занятия Земли Ван-Димена (название Тасмании, данное голландским мореплавателем). Другой флот из моряков и заключенных отправился из Лондона в 1803 г. для создания поселения в заливе Порт-Филлип в юго-восточной части материка; найдя место непригодным, он ушел к Земле Ван-Димена и присоединился к ранее высланному отряду в Хобарте, в устье реки Деруэнт. Еще одна группа основала дополнительную базу в Лонсестоне в устье реки Теймар на севере острова в 1804 г. В том же году Кинг восстановил колонию-поселение в Ньюкасле в устье реки Хантер — в 100 км к северу от Сиднея.

Первые годы на Земле Ван-Димена были такими же голодными, как и на материке. Они ознаменовались неурожаем, воровством и побегами заключенных. Губернатор Дэвид Коллинз все это уже видел раньше в Сиднейской бухте. Он так же упорно, как и Филлип (у которого он служил секретарем), пытался поднять в колонии дисциплину, но в 1807 г. ограбили его самого. Колония на острове выживала за счет дичи и рыбы, пока не была засеяна пахотная земля и собран урожай. Деньги колонисты зарабатывали охотой на китов и тюленей.

За эти годы поселения англичан сконцентрировались на побережье. Такие населенные пункты, как Сидней, Хобарт и Лонсестон, были выбраны благодаря их близости к океану, а также в надежде на перспективы развития удаленных от побережья территорий. Восторженное описание Сиднейской гавани Филлипом — «тысяча линейных кораблей может маневрировать там в абсолютной безопасности» — подчеркивало значение этого фактора. Быстрое возведение портовых сооружений, внимание, которое уделялось завершению исследования побережья Австралии, говорили не только о заселении австралийского материка, но и о вступлении во владение юго-восточной частью Тихого океана, о создании новых морских баз для расширения британского присутствия к востоку от Индии.

В начале своей деятельности колонисты тоже сначала смотрели на море и лишь потом обращали свой взор внутрь страны. Еще в 1792 г. вновь прибывшие офицеры Корпуса Нового Южного Уэльса организовали доставку одним из кораблей товаров из Кейптауна; в том же году в Сидней прибыло первое американское торговое судно. В Тихом океане уже велась охота на китов, из которых добывался жир, а транспортные суда, зафрахтованные в Первый флот в качестве китобойных, высадив людей, могли плавать по соседним морям. Вскоре в Бассовом проливе начали забивать тюленей и экспортировать шкуры в Китай — тюлений и китовый промыслы будут приносить в колониальную экономику больше средств, чем продукция земледелия вплоть до 1830-х годов. Купцы привозили свинину с Таити, картофель из Новой Зеландии, ром из Бенгалии. Они получали и перепродавали сандаловое дерево с Фиджи, жемчуг и beche-de-mer (трепангов) с островов Меланезии. Резкий запах смолы и соленого воздуха, крики морских птиц перебивали запах эвкалипта и веселые крики сорок.

Первыми торговлей занялись офицеры колонии, но вскоре к ним присоединились предприимчивые бывшие каторжники и амбициозные молодые люди, занимавшиеся торговлей в других частях Британской империи, которых увлекли открывшиеся здесь возможности. Выигрыш от земельных операций здесь у них был, очевидно, больше и, безусловно, прочнее. С 1793 г. те, кто занимался вопросами обороны и управления в колонии, получили право иметь земельные наделы, при этом если солдаты, так же как и бывшие каторжники, получали наделы площадью до 20 га, то для их начальников никаких ограничений не было. Кроме того, военные и гражданские чиновники могли использовать труд каторжников на своих фермах. Наконец, для них существовал готовый рынок сбыта в лице государственного комиссариата, который закупал сельскохозяйственную продукцию для продовольственных пайков.

В силу двойственной роли чиновников, выступавших в качестве государственных служащих и одновременно частных предпринимателей, очень скоро возникла двойственная экономика. Ее формировали государственный сектор, куда входили государственные фермы и их работники из числа каторжников, другие рабочие на стройках и в сфере обслуживания, а также частный сектор торговцев и фермеров, получавших выгоду от государственных щедрот. Оба сектора зависели от британского правительства в том, что касалось получения земли, которую правительство забирало у аборигенов и передавало поселенцам, предоставления рабочей силы в виде доставки заключенных, а также капиталов, вливавшихся в колонию в виде расходов государства нa содержание комиссариата.

Руководство этой необычной системой со стороны английского правительства осуществлялось эпизодически и непоследовательно. Время от времени оно отдавало губернатору распоряжения о расширении государственных ферм и требовало экономить на закупках у частных производителей. Однако губернаторы, от которых Лондон ожидал сокращения расходов, по понятным причинам не могли устоять перед искушением исключить заключенных из списков получателей пайков, приписав их к тем самым чиновникам, которые давали рекомендации по распределению рабочей силы и земельных наделов. В результате происходила приватизация государственного сектора, расцветало кумовство, и в конечном счете возникла клика разбогатевших за счет государства колонистов. Так, к 1801 г. казначей Новоюжноуэльского корпуса Джон Макартур стал обладателем более чем 1 тыс. га земли и 1 тыс. овец.

Макартур и его жена жили вблизи реки Парраматта на ферме «Элизабет», названной в честь супруги казначея. Там они выращивали пшеницу и садовые деревья.

«Сейчас весна, — писала миссис Макартур своей английской подруге в сентябре 1798 г., — и глаз радует невероятно красивый разнообразный пейзаж — миндаль, абрикосы, груши и яблони — все в цвету».

К 1800 г. в районе Парраматты и окружающей ее местности, покрытой редколесьем, которую Элизабет Макартур сравнила с «английским парком», насчитывалось 1500 колонистов. Основная часть этой территории была больше пригодна для выпаса овец и скота, чем для выращивания сельскохозяйственных культур, и крупные землевладельцы на равнине Камберленд быстро переключились с земледелия на овцеводство и скотоводство.

Зерновые выращивали на плодородных низинах вдоль реки Хоксбери, которая течет через равнину на север и на которой к 1800 г. поселилась еще тысяча колонистов. Это были в основном бывшие каторжники, которые на небольших участках вручную обрабатывали землю, выращивали пшеницу и маис, могли иметь домашнюю птицу или несколько свиней, жили в мазанках с земляными полами, вечером готовили пищу в облаке дыма на огне, над которым поднималась выложенная из торфа и древесной коры труба. Не имея средств, они не могли вырваться из оков мелкого фермерского хозяйства, оставаясь в зависимости от цен и кредитов, контролируемых торговцами. Среди таких фермеров текучесть была очень высокой.

Существовавшая модель расселения на реке Хоксбери привязывала и солдат, и бывших каторжников к земле. Это старый прием, который римляне и китайцы применяли задолго до того, как его взяли на вооружение англичане для обеспечения безопасности на неспокойных границах. Набеги на колонистов у Хоксбери начались почти сразу же, как только аборигены из народа даругу попытались собрать новый урожай с участков, где у них раньше рос батат. Конфликт из-за скудных ресурсов быстро перерос в серьезные столкновения, и уже в 1795 г. из Сиднея была направлена военная экспедиция, перед которой поставили задачу убить туземцев и их повесить на виселицах, — прежний приказ о проявлении дружелюбия и доброты остался в прошлом. К 1800 г. в войне на Хоксбери пострадало 26 белых и много больше аборигенов. Тем временем человек из народа эора Пемулвуй, метнувший копье в Джона Макинтайра в 1790 г., организовал сопротивление колониальному вторжению, в том числе предприняв нападения на колонистов Парраматты, которые прекратились лишь в 1802 г., когда его застрелили, а голову заспиртовали в бочке и отправили в Англию Джозефу Банксу.

В Австралийском словаре биографий нет статьи о Пемулвуе. В 1960-х годах, когда редакторы этого авторитетного справочного издания готовили к печати том, в который она должна была войти, аборигены считались чем-то вроде мелкой помехи на пути колонизации и упоминались в лучшем случае как трагический след в истории Австралии. Теперь Пемулвуй возвышен до положения героя: в 1987 г. вышел роман, прославлявший его как «Воина радуги» (Rainbow Warrior), а в 1991 г. его именем была даже названа школа для аборигенов в старой части Сиднея. Сейчас Пемулвуй считается первым великим лидером сопротивления, пытавшимся отразить британское вторжение и положившим начало непрерывной борьбе за выживание аборигенов.

Сопротивление вторжению, безусловно, было всеобщим, и последующее его отрицание в колониальной истории свидетельствует только о том, какой страх оно вызывало в то время, но оно не было единственным проявлением ответной реакции. Аборигены, кроме всего прочего, передавали свои знания о земле; они обменивали продовольствие и сырье на английские товары; они адаптировались к присутствию пришельцев на приграничных пастбищах. Но для установления более стабильных экономических отношений требовалось, чтобы аборигены отказались от своего особого образа жизни, а захватчики — признали их права собственности на ресурсы или инкорпорировали их в трудовой процесс. Ни одна из сторон не была готова к такому компромиссу.

Одной из причин регулярных конфликтов были сексуальные отношения. С самого начала среди колонистов существовало огромное несоответствие в численности мужчин и женщин — в соотношении примерно четыре к одному до конца 1820 г. Основатели колонии понимали, что в такой ситуации будут возникать беспорядки, и сообщили Филлипу, что его мужчины могут брать женщин с тихоокеанских островов. Во время плавания Первого флота Филлипу и офицерам с огромным трудом удалось изолировать заключенных женщин от мужчин, а поддержка, которую он оказывал прибывающим парам, должна была означать поощрение цивилизующей роли семейных отношений. Губернатор при этом особо опасался распространения гомосексуализма среди мужчин и считал, что наказание за содомию должно быть чрезвычайно жестким.

«Я хотел бы, чтобы такой преступник содержался под стражей, пока не появится возможность передать его туземцам Новой Зеландии и позволить им съесть его».

Поскольку эти варианты тихоокеанского сожительства и наказания были изначально обречены, физическое влечение и беспорядочные сексуальные отношения создавали тяжелую проблему для начальства исправительной колонии.

Филлип также считал, что со временем аборигены, возможно, «позволят своим женщинам выходить замуж и жить» с каторжниками. Как только взоры колонистов обратились к местным женщинам, они стали воспринимать их как свою собственность. Сначала отчеты офицеров о встречах в окрестностях Сиднея излагались изящным языком цивилизованных мужчин, встретивших женщин, живших в природной среде, «лесных нимф» и «черных, как сажа, сирен», невинных в своем обнаженном бесстыдстве. В тщательно составленных повествованиях эти образованные англичане подчеркивали, что туземки находятся в полном подчинении у своих спутников жизни, и, исполненные нравственного отвращения, порицали аборигенов, которые предлагали им женщин. Сексуальные контакты между солдатами, каторжниками и аборигенками были обычным явлением и отмечены распространением венерических болезней. Тем не менее длительные отношения устанавливались нечасто, а отсутствие взаимопонимания относительно характера этих контактов обычно вызывало трения. Созданию семьи мешало то, что слишком часто страсть и любовь пересиливали позор и презрение, которые вызывали смешанные браки.

На рубеже веков уже были налицо зачатки постоянного проживания. Пять тысяч британских постоянных жителей Нового Южного Уэльса были поровну поделены между Сиднеем и территорией в глубине страны (и еще тысяча на острове Норфолк), что указывает на равновесие между торговой и сельскохозяйственной деятельностью. Колония приближалась к достижению самообеспечения продовольствием, а быстрый рост местного предпринимательства поддерживал уровень жизни, по крайней мере сопоставимый с уровнем жизни метрополии. Такое успешное переселение, состоявшееся намного быстрее, чем это ранее происходило при колонизации в Северной Америке, вызывало изменение принципов, на которых основывалась колония, начинавшаяся как место наказания.

В соответствии с предназначением поселения как места ссылки Филлип запретил строительство любых судов, кроме самых мелких; тем не менее с 1800 г. на западном побережье Сиднейской бухты активно функционировала судостроительная верфь. Колония организовывалась как место отбывания наказания в целях сдерживания преступности, но само по себе ее успешное создание казалось наградой для преступников. Это нашло отражение в ироничном замечании английского священнослужителя Сиднея Смита о том, что «старинное занятие — карманные кражи, — разумеется, не станет более постыдным оттого, что оно может в конце концов привести к владению фермой в тысячу акров на реке Хоксбери».

Более того, условия жизни заключенных, видимо, убеждали их в собственной неисправимости. Критически настроенный капеллан колонии Сэмюэл Марсден в 1798 г. жаловался губернатору Хантеру, что «беспорядки, распутство и безнравственность… насквозь охватили все поселение»; сам Хантер сообщал, что «никогда нигде в мире не были собраны вместе более испорченные, распутные и нерелигиозные люди». Джереми Бентам, реформатор уголовного права, призывал британское правительство принять его проект строительства в Англии тюрьмы нового типа, архитектура которой позволила бы держать всех заключенных под постоянным наблюдением, что приведет их к раскаянию. Однако схема транспортации преступников имела изъяны как экономического, так и нравственного характера.

Все эти мнения диктовались ценностями и исходными посылками, которые есть в любом рассуждении о заключенных и до сих пор присутствуют в доводах даже наиболее последовательно объективных историков.

Те, кто сочувствует заключенным, широко используют популярные баллады и листовки, а также протесты современных гуманистов, представляя колонистов жертвами сурового уголовного кодекса и жестокого режима. Восстанавливая широкую панораму прошлых событий в книге «Роковой берег» (The Fatal Shore, 1987), Роберт Хьюз рисует Австралию раннего периода как место изгнания, ссылки, лишений и смерти — своего рода ГУЛАГ.

Тот, кто подходит к истории со строгими мерками, определяя характер заключенных по архивам уголовных дел, считает их преступниками. Специалисты по экономической истории, которых заключенные интересуют больше как рабочая сила, прорабатывая эти же архивы, видят в них людей, владевших практическими навыками, которые они правильно использовали.

Историки феминистского направления в 1970-х годах рассматривали мужскую озабоченность безнравственностью женщин-заключенных как свидетельство деспотичного патриархата, однако последующие поборники женских подвигов воссоздавали истории их жизни, представляя этих женщин образцовыми матерями.

Каждая из этих школ толкования истории стремится освободить каторжников от оков предрассудков, но любая попытка безнадежно увязает в сложном переплетении слов и образов, используемых для их изображения.

[ZHAN]

Среди заключенных, прибывших в первые годы, большинство составляли англичане, одну пятую — ирландцы и небольшую часть — шотландцы. Большинство были осуждены за имущественные преступления и везли с собой лишь кое-какие пожитки. Среди них были Генри и Сьюзен Кейбл — обоим было по двадцать с чем-то лет, — которые познакомились в тюрьме Нориджа и, прибыв с Первым флотом, привезли с собой ребенка. Узел с одеждой, купленной для них на пожертвования, исчез во время плавания, и по первому гражданскому иску, рассмотренному в колонии, они получили компенсацию. Кейблам невероятно повезло — Генри стал констеблем, а затем успешным коммерсантом. Благодаря этому делу был создан важнейший прецедент. Эти сосланные не были преступниками, которые «не могут рассчитывать на закон», как выразился знаменитый английский юрист XVIII в. Блэкстоун, но были подданными Короны, которые обладают законными правами.

В период основания колонии, кроме того, были определены основные условия содержания заключенных. Те, кто находился на общественных работах и на государственном довольствии, работали в первой половине дня, а затем им разрешалось работать на себя — зарабатывать на оплату жилья, поскольку правительство их жильем не обеспечивало, и на спиртное, табак или другие «утехи». Те, кто был определен к хозяину, получали от него питание и жилье, а нередко тоже дополнительный доход — учетные книги лавочников свидетельствуют о разных покупках, сделанных каторжниками, вплоть до нарядной одежды. В обоих случаях дисциплина наводилась с помощью плети; могли применяться порки до 500 ударов, но только по указанию судьи. К тем, кто продолжал проявлять неповиновение, применялись дальнейшие санкции, в том числе перевод в специальный штрафной поселок, организованный в Ньюкасле в 1804 г. Эти карательные меры дополнялись «пряником» в виде досрочного освобождения, дававшего право работать на себя, — это новшество ввел губернатор Кинг. Женщины-заключенные, не имевшие партнера или не назначенные прислугой, выполняли более легкие работы, хотя в первые годы некоторые из них подвергались порке; обычным наказанием было заключение под стражу.

После истечения срока приговора или при досрочном помиловании законченный получал свободу. К 1800 г. две трети колонистов Нового Южного Уэльса были свободными, но большинство из них были бывшими каторжниками, и избавиться от этого статуса было нелегко. Даже те, у кого не было шрамов на спине, в глазах уважаемых колонистов несли на себе несмываемое клеймо. Разногласия между «избранными» и «отбывшими срок» — теми, кто прибыл свободным, — и сосланными касались всех аспектов коллективной жизни в замкнутом, тесном обществе и находили продолжение в следующих поколениях, пока в конце концов «местных уроженцев» не стало больше по численности и среди колонистов не возобладали их воззрения.

Ответная реакция каторжников не поддается однозначной оценке. Те из историков, кто стремится «нормализовать» опыт каторжников, подчеркивают сравнительные преимущества новых возможностей, более хороший климат и питание, их демографическую активность и права, парадоксальным образом заново восстановленные в условиях режима, в котором место социальных связей и обычаев заняли нормы и правила. В этих аргументах многое справедливо: некоторые каторжники накопили значительные состояния, большинство из них лучше питалось, их дети находились в более благоприятной ситуации, они острее чувствовали свои права, чем сельскохозяйственные рабочие или городская беднота в Великобритании.

Тем не менее как измерить в этих сопоставлениях роль тирании плети? Как просчитать одиночество и оторванность от родных, неизбежность подчинения произволу и абсолютную беспросветность будущего?

С самых первых лет некоторые заключенные предпочитали либо скрываться в лесах, либо, рискуя жизнью, уходить в океан на утлых суденышках. Джордж Басс, хирург и мореплаватель, который в 1797 г. впервые прошел проливом (названным его именем), отделявшим Землю Ван-Димена от материка, обнаружил на необитаемом острове пять беглецов и вернул их на берег, откуда им предстояло пройти пешком 700 км до Сиднея. Некоторые заключенные, скрываясь от правосудия, погибали, другие подолгу жили среди аборигенов. В 1791 г. группа из двадцати одного каторжника отправилась на север от Парраматты и на вопрос одного из колонистов, куда они направляются, ответили: «В Китай».

Офицеры, сообщившие об этой нелепой затее, истолковали ответ заключенных как свидетельство их полного невежества, на что, вероятно, те и рассчитывали. В отношениях между надзирателями и заключенными проявлялся взаимный антагонизм: в противовес официальной и принудительно навязанной власти преступники создали свой собственный стиль личного общения, использовали блатной язык бывалых каторжан и соответствующие способы уклонения от обязанностей даже при видимости повиновения. Характер подчинения и сопротивления определялся официальными правилами, правами, установленными британскими законами, а также менее ощутимыми, но иногда более действенными понятиями обладания правом, заложенными в народных обычаях. Заключенные пользовались своим знанием норм и правил, подавая жалобы по поводу жестокого обращения или недостаточного питания. Они проводили коллективные акции протеста: отказ от работы, порчу имущества, демонстрации молчаливого несогласия или театральных жестов, как это сделала, например, группа женщин-заключенных, которые повернулись спиной к губернатору и, задрав юбки, пошлепали себя по ягодицам.

Определенный уровень безопасности обеспечивала численность протестующих, но в 1804 г. в отношении самого массового и открытого выступления против тюремного режима были применены беспощадные карательные меры. Ирландские заключенные, осужденные за участие в восстании 1798 г., подняли мятеж на государственной ферме в Касл-Хилл. Триста мятежников сначала двинулись к Парраматте, а затем направились за помощью к фермерам на реку Хоксбери. Военные догнали повстанцев, мятеж был подавлен. Человек десять убили на месте, восемь повесили, многие были подвергнуты порке с целью получения информации.

Второе восстание последовало через четыре года и получило название «ромовой революции». Оно прошло без кровопролития, а осуществили его офицеры из Корпуса Нового Южного Уэльса, которые сбросили губернатора Уильяма Блая. Его прислали в 1806 г. для наведения порядка. Блай имел репутацию сторонника строгой дисциплины во флоте. За четверть века до этого он спровоцировал знаменитое восстание экипажа корабля «Баунти», а затем отправил 18 человек в открытой лодке; им пришлось пересечь половину Тихого океана. По прибытии в Сидней Блай своим деспотизмом быстро сумел восстановить против себя полковых офицеров, отдав приказ о запрете выдачи продовольствия или жалованья спиртными напитками. Этот вид бартера возник в 1792 г., когда группа офицеров во главе с Джоном Макартуром закупила партию рома. Он обычно использовался в качестве платежного средства и нередко становился причиной разорения фермеров из бывших каторжан.

Губернаторы Хантер и Кинг пытались ограничить торговлю спиртным; Кинг вернул в Лондон одного из ее инициаторов — Макартура за то, что тот на дуэли ранил вышестоящего офицера. Макартуру удалось выйти в отставку. Показывая влиятельным британским оптовикам привезенные им образцы шерсти, он убедил их в потенциальных выгодах разведения в Австралии овец и вернулся из Лондона с ордером на выделение ему дополнительных 2 тыс. га. Когда после одной из стычек Блай конфисковал торговую шхуну и отдал Макартура под суд, последний уговорил своих бывших коллег захватить власть. Блай был помещен под домашний арест, а в 1809 г. отплыл в Хобарт. Командующий войсками принял титул лейтенанта-губернатора, а Макартур стал именовать себя «секретарем колонии». Члены хунты обзавелись дополнительными землями и рабочей силой.

Лондон не мог оставить без внимания этот вызов своему законно установленному правлению и прислал полковника Лаклана Маккуори со своим полком на смену дискредитировавшему себя Корпусу Нового Южного Уэльса. Еще до того, как в результате завершения Наполеоновских войн в 1815 г. пошла новая волна переселенцев, полковник существенно укрепил колонии, и, как это нередко случалось в Британской империи, местный кризис дал толчок новой экспансии. Маккуори был организатором и строителем. Он открыл банк и ввел местные деньги, произвел перепланировку Сиднея и начал реализацию обширной программы общественных работ. В рамках этой программы происходило строительство дорог, мостов, маяка на мысе Иннер-Саут-Хед, казарм для солдат, а также мужских и женских бараков для заключенных, здания больницы (финансируемой за счет лицензии на импорт спиртных напитков), настолько солидного, что часть его до сих пор занимает одна из палат парламента. Маккуори предпочитал прямоугольную планировку и застройку в стиле георгианской симметрии.

Через три года после его прибытия европейцы обнаружили путь через горный хребет, спускавшийся к восточному побережью. Выглядевшее с берега темно-синей линией горизонта равнины Камберленд, это рельефное плато оказалось лабиринтом из крутых уступов, препятствовавших всем предыдущим поискам прохода. После того как завоевание Голубых гор в 1813 г. открыло колонии путь за пределы равнины Камберленд, Маккуори построил большую дорогу к расположенному по другую сторону гор новому городу Батерсту, что способствовало широкому заселению богатых пастбищных земель. Крошечные поселения Хобарт и Лоунсестон стали одновременно разрастаться на север и на юг в коридоре плодородной земли, одинаково пригодной для земледелия и пастбищного скотоводства и хорошо обеспеченной водными ресурсами.

В 1816–1820 гг. быстро увеличивался приток заключенных — более 11 тыс. прибыло в Новый Южный Уэльс, 2 тыс. — на Землю Ван-Димена. Население материковой колонии достигло в 1820 г. 26 тыс., островной части — 6 тыс. человек.

Маккуори, потомственный шотландский помещик, ставший профессиональным военным, был ревностным деспотом, считавшим Новый Южный Уэльс местом для «перевоспитания, так же как и наказания осужденных». Для этого требовалось укрепление дисциплины (отсюда строительство бараков для заключенных), но и предоставление возможности искупления вины, поскольку «как только человек выходит на свободу, его прежнее положение не должно оставаться в памяти или вредить ему». Губернатор свободно распоряжался данной ему властью помилования заключенных за хорошее поведение; он продолжал выделять им земельные наделы по истечении срока заключения, одобряя их сельскохозяйственную деятельность в большей степени, чем развитие овцеводческих хозяйств крупных землевладельцев.

Первый известный выполненный маслом портрет аборигена был выставлен Августусом Ерлом в 1826 г. На нем изображен Бунгари — человек из племени куринг-гай, которого первые губернаторы ценили как переговорщика; Маккуори наградил его нагрудным знаком «Король чернокожих». Художник изобразил Бунгари в торжественной позе на фоне форта в Сиднейской гавани. На более поздней литографии его лишили сановного достоинства, поместив рядом аборигенку с трубкой и выпивкой на одной из грязных улиц Сиднея (Национальная библиотека Австралии)

Особое снисхождение Маккуори проявлял к образованным и успешным бывшим каторжникам, таким, как хирург Уильям Редферн, архитектор Фрэнсис Гринуэй, купец Симеон Лорд и поэт Майкл Робинсон. Назначение этих людей на официальные должности и то, что их принимали у губернатора дома, возмущало местную «элиту», равно как и то, что Маккуори препятствовал приезду свободных переселенцев, которых после 1815 г. стала привлекать все более процветающая колония. «Неужели нет другого способа попасть в Новый Южный Уэльс, кроме воровства?» — задавал вопрос один из сотрудников Британского казначейства в 1812 г. Не пугала Маккуори и неконституционность назначения им членами нового Верховного суда адвокатов из бывших каторжников, несмотря на возражения председателя Суда. Он настаивал: «Эта страна должна стать домом, и при этом счастливым домом, для каждого освобожденного заключенного, который этого заслуживает».

Дисциплина и перевоспитание требовали соблюдения общественной морали и личной сдержанности. Маккуори запретил купание нагишом и непристойное поведение в пабах и борделях. Он отказывал в разрешении на сожительство с женщиной-заключенной, а широкие возможности, которые он предоставлял исправившимся мужчинам, прочно удерживали женщин в лоне семьи и домашнего уюта. Он ввел день отдыха в воскресенье. Такое активное вовлечение в колониальный проект христианства ознаменовало разрыв с прошлым, поскольку, когда первые губернаторы Филлип, Хантер и Кинг сгоняли неохотно собиравшихся каторжников на проповеди о гражданском повиновении, они делали это не столько из благочестия, сколько потому, что Англиканская церковь была одной из ветвей государства.

Священнослужители, пытавшиеся перевоспитать своих подопечных, успеха не достигли. Мужчины-заключенные делали из Библии и молитвенников игральные карты; женщины сворачивали из религиозных брошюр папильотки. Один испанский священник, посетивший колонию в первые годы, был поражен поверхностным характером богослужений. «Первое, что приходит в голову колонистам и правительству наших колоний, — это установить крест и возводить храмы». Первые годы основания колонии в Новом Южном Уэльсе благоприятствовали отправлению религиозных обрядов в стиле военных капелланов, что было поверхностным по форме и мало касалось личной веры.

Религиозный подъем начался с новых форм пастырства. В 1798 г. с острова Таити прибыли одиннадцать миссионеров, потерпевших неудачу в своих попытках обращения в христианство полинезийцев. Это были члены Лондонского миссионерского общества, основанного тремя годами раньше нонконформистскими конфессиями с целью обращения язычников. С появлением проповедников методистского и конгрегационалистского толка религия стала менее формализованной и иерархичной, с особым акцентом на личное обращение к Богу и спасение. Если Сэмюэл Марсден, выдающийся англиканский священник, выступая с места мирового судьи и с кафедры проповедника, громко порицал безнравственность уголовных преступников, то нонконформисты стремились вернуть грешника на путь добра.

Признавалось также право католиков на отправление своего культа. Еще в 1803 г. Кинг позволил ирландскому заключенному выполнять функции священника, но в следующем году тот был лишен этой привилегии, когда возникло подозрение, что ирландец использовал мессы для планирования мятежа в Касл-Хилл. В 1820 г. из Ирландии по собственной воле прибыли еще два священнослужителя с официальным разрешением на отправление религиозных обрядов для своих соотечественников.

Марсден сам был новообращенным. Через миссионерское общество Англиканской церкви в надежде на христианизацию жителей тихоокеанских островов в 1814 г. он лично возглавил миссию на Северный остров Новой Зеландии. Маори как представителей «высшей расы» можно было освободить от грехов дикости и обратить в христианство с помощью осознания преимуществ цивилизации, которые стали бы для них очевидны, если их обучить сельскому хозяйству и торговле. Торговля и Евангелие оказались ненадежными партнерами в поселении Марсдена в заливе Пленти, однако он не питал особых надежд на то, что аборигены их освоят, и не стал участвовать ни в учебной ферме, которую в том же году для них организовал Маккуори, ни в Туземном институте, основанном для обучения их детей, которым руководил миссионер, принадлежавший к Конгрегационалистской церкви.

«Нужны, видимо, только воспитание временем, мягкими методами и дружелюбным обращением, чтобы поднять этих бедных непросвещенных людей на существенный уровень цивилизации», — убеждал губернатор министра по делам колоний. Он учредил ежегодное собрание, или Конгресс аборигенов, в Парраматте. Все началось в 1814 г. с раздачи ростбифа, сливового пудинга, табака, одежды и одеял в качестве символов даров христианской цивилизации, а также с вручения мужчинам-аборигенам нагрудных знаков как легко различимых атрибутов власти.

Эти попытки вовлечения аборигенов в жизнь колонии вылились в колониальную экспансию и привели к возобновлению конфликта. В 1816 г. Маккуори предпринял карательную акцию, в результате которой четырнадцать человек были убиты. Хотя он все еще сохранял «приверженность своему первоначальному плану стараться приручить и цивилизовать этих диких, грубых людей», стало ясно, что добиться этого можно, только вырвав их из привычного образа жизни. Аборигенки, участвовавшие в Конгрессе 1816 г., заплакали, когда группа детей из Туземного института в опрятных костюмах и платьях прошествовала мимо них вместе с миссис Маккуори и женой миссионера. Эти слезы отзываются до сих пор.

К тому времени у губернатора возникли собственные проблемы. Он внес в жизнь колонии порядок и организованность, настаивал на том, что она должна быть местом исправления, так же как и наказания, и соразмерял требования «избранных» и нужды вышедших на свободу. Фермеры-овцеводы продолжали получать землю и рабочую силу, поскольку Маккуори занимался распределением большинства вновь прибывших, но им не позволялось монополизировать предоставляемые возможности, так чтобы 90 % населения, бывшие каторжники и их потомки, владели половиной материальных ценностей. Но из-за многочисленности прибывших после 1815 г. система распределения нарушилась. С увеличением количества заключенных, находившихся на попечении губернатора, росли и расходы. К местным критикам Маккуори, утверждавшим, что он предпочитал падших свободным и предприимчивым, присоединились лондонские чиновники, которые осуждали его за затраты на организованные им общественные работы. В 1819 г. Лондон направил главного судью колонии в Тринидаде Дж. Т. Бигге для проведения расследования в Новом Южном Уэльсе. Прежде чем Бигге представил свой первый отчет в 1822 г., Маккуори подал в отставку.

[ZHAN]

В 1803 г. Мэтью Флиндерс, составив для Британского адмиралтейства карту побережья Австралии, прибыл в Сидней. Поскольку его судно «Инвестигейтор» было непригодно для дальнейшего плавания, он отправился в Англию на шхуне, но она тоже не выдержала перехода через Индийский океан, и он зашел на французский остров Маврикий за помощью.

К тому времени Франция снова оказалась в состоянии войны с Англией, и местный губернатор арестовал Флиндерса. Он пробыл под стражей до 1810 г. В 1814 г. вышел рассказ Флиндерса «Путешествие в Terra Australis», но прошло еще три года, прежде чем Маккуори обратил внимание на содержащееся в нем суждение автора.

«Если бы я позволил себе несколько изменить первоначальное название, то я бы переделал его в АВСТРАЛИЯ; поскольку так приятнее для уха».

В конце года Маккуори предложил дать это название всему острову-материку вместо принятого «Новая Голландия», которое, строго говоря, относилось только к его половине. Двадцать шестого января следующего года он отметил тридцатую годовщину основания колонии официальным выходным днем и праздничным балом. День годовщины стал ежегодным праздником, а слово Australian («Австралиец») — названием независимой газеты, основанной в 1824 г.

Британцы заняли лишь небольшую часть Юго-Восточной Австралии. На Земле Ван-Димена они расположились на центральной равнине; в Новом Южном Уэльсе распространились на север и юг вдоль побережья и на запад по трансальпийским склонам. Охотники на тюленей и другие искатели приключений пытались пройти дальше, но заселение материка было ограничено дугой в 150 км от Сиднея. Если к тому времени на Земле Ван-Димена завоеватели численно превосходили аборигенов, то в Новом Южном Уэльсе они все еще оставались в меньшинстве, составлявшем, видимо, не более одной трети всего населения.

В центральной и западной части Нового Южного Уэльса было много аборигенных народов, но гораздо больше их жило на севере и западе континента, где они еще не повстречали белого человека, не видели его скот и сельскохозяйственные культуры и не слышали звука его мушкета. И тем не менее пришествие завоевателей оставило там свои следы, так же как остались шрамы от оспы у выживших в период распространения этой болезни, завезенной колонистами. Эти следы поселения служили плацдармом для последовавшей за ним гораздо более быстрой экспансии, верными признаками которой стали опустевшие тюленьи лежбища, вырубленные деревья и истощенные пахотные земли, предвещавшие дальнейшее опустошение.

Империя переселенцев, по словам одного американского географа, означала «укоренение европейцев на завоеванных землях», трансплантацию технологий, институтов и образа мыслей таким образом, что «колонии переселенцев стали жить собственной жизнью настолько, что ничего подобного не было ни в каких других имперских владениях». Процесс колонизации в Австралии был очевиден, но не менее очевидным был и связанный с ним процесс приспособления к новому месту со стороны колонистов. В новой жизни сливалось то, что они привезли с собой, с тем, что они нашли здесь.

«Безусловно, это новый мир, новое творение. Каждое растение, каждая раковина, дерево, рыба и животное, птица, насекомое отличаются от старого мира», — писал Томас Палмер3, миссионер-унитарий, радикал, высланный из Шотландии за подстрекательство к мятежу. И для него условия жизни изменялись. Он был свободен от обычных ограничений, имел право заниматься торговлей и судостроением и даже посылать свои критические замечания в адрес губернатора Хантера.

Все здесь было шиворот-навыворот, и даже попытки воссоздания знакомых институтов рождали некоторый гибрид. Сформировалось энергичное и зачастую озлобленное общество, в котором неволя означает свободу, джентльмен ропщет, а отверженный пользуется расположением губернатора. Но затем, после прибытия комиссара Бигге, империя нанесла ответный удар.

[ZHAN]

Через месяц после прибытия Джона Бигге в Сидней у него возникли разногласия с Лакланом Маккуори по поводу назначения освобожденного из заключения хирурга Уильяма Редферна на должность мирового судьи. За последующие 15 месяцев своего расследования комиссар пришел к выводам о будущем австралийских колоний, которые находились в явном противоречии с представлениями губернатора.

Вероятно, эти разногласия были неизбежны. У Бигге и Маккуори было разное происхождение, образование, темперамент и ожидания в отношении империи. Маккуори — профессиональный военный и горячий сторонник патернализма — всегда считал Новый Южный Уэльс «крупномасштабным исправительным учреждением или убежищем». Здешнему обществу, по его мнению, было предначертано превратиться из пенитенциарного в свободное и «однажды стать одной из величайших и самых процветающих колоний, принадлежащих Британской империи», но это будет зависеть от реабилитации преступников под попечительством самого Маккуори. Бигге, хладнокровный и методичный, а к тому же и более молодой, привнес с собой менталитет юриста и склонность к оценке местной ситуации по английским стандартам.

Они принадлежали к разным поколениям, были представителями разных эпох. Маккуори, которому было далеко за пятьдесят, был свидетелем распада кланового общества на Гебридских островах у западных берегов Шотландии и превращения нации, к которой он принадлежал, в северных британцев на службе у империи. В нем сочетались ценности разума и настроений XVIII в. с привычкой командовать, а порядок, к которому он стремился, был проникнут идеями патернализма и покровительства. Теперь, когда у него за плечами было сорок лет военной службы, в империи царил мир. Поражение Наполеона избавило Англию от внешней угрозы, огромные усилия, которых требовала война, теперь можно было направить на развитие торговли и промышленности. Проведя ряд политических и административных реформ, имперское гарнизонное государство сократило бремя расходов, повысило свою эффективность и преобразовало олигархический режим правления в более широкое представительное правление. Накопление богатств за счет ограничительного регулирования и исключительных прав торговли постепенно уступало место открытому рынку, в котором могли участвовать все желающие. Свобода торговли и максимально возможное невмешательство государства в дела частного бизнеса — laissez faire — стали к середине XIX в. руководящим принципом британской политики.

По мере того как логика рыночных отношений одерживала победу, она проникала во все аспекты жизни личности и общества. Строй, опирающийся на рядовых членов общества, взаимоотношения в котором строятся на личной и частной основе, породил представление об обществе как о совокупности самостоятельных, самоуправляемых индивидов, каждый из которых стремился к максимальному удовлетворению своих потребностей или к максимальной выгоде. Прагматики предлагали простой алгоритм поведения: при наличии соответствующих институциональных стимулов естественное стремление человека испытывать наслаждение и избегать страданий будет выливаться в поведение, способствующее общему благу.

Бигге как государственный чиновник, приверженный господству закона, которому к завершению вызванной войной чрезвычайной ситуации было всего тридцать с лишним лет, стал одним из первых проводников соответствующей политики трансформации власти. В сфере исполнения наказаний, как и в политической экономии и большинстве других областей социальной политики, закрепилась доктрина утилитаризма, направленная на преобразование субъекта в объект бюрократического управления. Преступник нуждается в устрашении. Бигге предстояло изучить перспективы Нового Южного Уэльса и как тюрьмы, и как колонии, но в указаниях министра по делам колоний в первую очередь подчеркивалось, что транспортация должна «вызывать настоящий ужас».

В трех отчетах, представленных Бигге в 1822 и 1823 гг., предлагалось, как это сделать. Устрашение требовало более жесткого наказания осужденных за счет укрепления порядка. Нельзя проявлять к ним особое снисхождение или позволять им зарабатывать в свободное время на городские развлечения; напротив, следует назначать их на сельскохозяйственные работы под строгим надзором. Заключенные по истечении срока наказания должны не получать земельные наделы, а зарабатывать на жизнь. Их нельзя допускать на ответственные государственные должности, им следовало оставаться в подчиненном положении.

В рекомендациях Бигге относительно пенитенциарной системы одновременно определялось будущее развитие колонии. Оно опиралось на свободных колонистов, которые будут владеть землей, нанимать заключенных в работники и производить шерсть, — Джон Макартур был услышан. Для этого потребуется система правления, подходящая для свободных подданных Короны: законодательство, ограничивающее произвол губернатора, и судебная система, охраняющая правопорядок.

По мере осуществления этих рекомендаций трансформировалось колониальное присутствие в Австралии. Овцеводство процветало, а привлеченное им значительно возросшее число колонистов хлынуло за пределы поселений. Землепроходцы и землемеры открывали внутренние территории, на южном и западном побережье планировались новые поселения. Отношения между аборигенами и колонистами на широко раздвинувшейся границе ухудшались, выливаясь в постоянные столкновения. Ужесточение надзора над осужденными, численность которых намного возросла, усугубляло конфликты между освободившимися и избранными. Ограничения, введенные в отношении правления на основе чрезвычайных полномочий, открыли путь трехсторонней борьбе за власть между этими двумя группами и губернатором. Австралия была инкорпорирована в империю торговли, техники, этикета и культуры, хотя в то же время стали более заметны ее собственные отличительные особенности.

Исследование внутренних территорий страны после пересечения Голубых гор в 1813 г. пошло быстро. Серия экспедиций начиная с 1817 г. использовала Батерст в качестве базы, с которой они двигались по рекам внутренней части страны, стекавшим с западных равнин Нового Южного Уэльса в реку Муррей, и к 1830 г. исследовали ее до устья на южном побережье. Северные экспедиции вышли через высокогорье Новой Англии на Дарлинг-Даунс в 1827 г. и в Западный Квинсленд в 1832 г. Путешествие в Порт-Филлип состоялось в 1824 г., в 1836 г. были подробно изучены пастбища Западной Виктории, а в 1840 г. был открыт путь через Сноуи-Мауртинс в Гипсленд. К тому времени были установлены топография и ресурсы юго-восточной части страны.

Маршруты землепроходцев

В колониальной версии истории Австралии землепроходцы занимают центральное место. Они были знамениты в свое время, а впоследствии память о них увековечена в статуях и памятных знаках, их прославляют в учебниках — даже сегодня школьники наносят маршруты их путешествий на контурные карты континента. В рассказах землепроходцы предстают героями имперской мужественности: мечтатели, проникавшие в дикие места, переживавшие нападения необузданных и коварных туземцев, побеждавшие голод и жажду в стремлении познать эту землю.

В публикациях последнего времени их героический образ померк. В эпической версии истории исследования новых земель опускается роль охотников на тюленей и перегонщиков скота, путешественников и отверженных, которые зачастую предшествовали землепроходцам. Когда помощник топографа Земли Ван-Димена Джон Ведж в 1826 г. совершил землепроходческую экспедицию в горный юго-западный район, он обнаружил там тайное жилище беглого преступника. Томас Митчелл, главный топограф Нового Южного Уэльса, достигший Викторианского побережья в 1836 г., нашел там хижины китобоев и неподалеку семейную ферму.

Прославлявшие землепроходцев сводили до минимума и роль проводников-аборигенов. У Митчелла их было трое, и, когда он радовался «земле, такой притягательной и при этом необитаемой», редко выдавался день, чтобы в его дневнике не было записи о встрече с хозяевами этой земли. Если присутствие там аборигенов признается, то на смену представлениям о совершении открытий первопроходцами приходит понимание того, что они привносили свой собственный вид знаний в своих собственных целях.

Землепроходцы, таким образом, изымаются из сферы имперского величия и мужественности и становятся объектом беспристрастных культурологических исследований. Современные авторы, работающие в этом направлении, подробно изучают архивы землепроходцев, рассматривая текстуальные особенности, записи о деталях ландшафта, названиях и об их значении, обращая внимание на то, как они уходят от описания своих землепроходческих изысканий как акта завоевания. Критики постколониального периода показывают, как землепроходцы использовали литературные приемы, чтобы представить эту страну живописной и многообразной, и как стремились к картографической точности, чтобы представить ее изученной и доступной. Они указывают на экспрессивность повествования, с помощью которой землепроходцы описывали угрозу, исходившую от враждебных аборигенов.

Находчивость таких исследователей иногда все проясняет. Они дают возможность убедиться в том, что эта земля не пребывала в спячке, ожидая, что ее откроют, но обрела фактическое существование лишь в результате самого акта прибытия, завоевания и присвоения ей имени. Но эта же находчивость иногда избыточна. Нам вряд ли необходимо разбирать и читать между строк записи Томаса Митчелла, чтобы понять, что его землепроходческая деятельность представляла собой акт завоевания, поскольку об этом открыто говорится в его дневниках. Об этом же говорит и его отчет о столкновении на реке Муррей в 1836 г., в ходе которого аборигены

«бросились к реке, мои люди преследовали их, стараясь застрелить как можно больше… Таким образом, за очень короткое время на берегах реки Муррей вновь воцарились обычная тишина пустыни, и мы продолжили свой путь в безопасности».

Майор Митчелл был человеком военным, шотландским профессиональным военным, который применил знания топографии, приобретенные на полях сражений в Испании в период Наполеоновских войн. Некоторые эпические подвиги землепроходцев в XIX в. совершали британцы, которые родились слишком поздно, чтобы добиться военной славы, и для которых завоевание неизвестной территории служило свидетельством мужественности, проявленной на службе империи, — эта традиция продолжалась долго и прекратилась накануне Первой мировой войны с экспедицией Роберта Скотта на Южный полюс в 1912 г. В Австралии она достигла кульминации в не менее амбициозной экспедиции от южного к северному побережью под руководством дворянина англо-ирландского происхождения Роберта О'Хара Берка, которая отправилась в путь в 1860 г. из Мельбурна и погибла в Центральной Австралии годом позже.

К тому времени местные жители добились более значительных успехов. Они путешествовали налегке в необжитые места, у них было меньше забот и приспособленное к местным условиям снаряжение. Когда рассказами о них насильно пичкают школьников, землепроходцы сливаются в их представлении в скучный образ какого-то бородатого мужика; свободные от подтекстов культурных исследований, их мотивы и методы становятся более понятными.

Быстрыми темпами развивалось овцеводство. На протяжении 1820-х годах скотоводы переместились с равнины Камберленд (которую теперь окружали 19 новых графств, растянувшиеся на расстояние более 250 км от Сиднея) через Голубые горы и вдоль ручьев и рек во внутреннюю часть страны. В 1830-х они вышли за границы 19 графств и в скором времени заняли пастбища к югу от реки Муррей, которые стали называться районом Порт-Филлип. На Земле Ван-Димена в 1832 г. линии заселения к северу и югу от баз в районе устья реки сомкнулись и стали быстро расширяться. Поголовье овец на материке возросло со 100 тыс. в 1820 г. до 1 млн в 1830 г. и со 180 тыс. до 1 млн в островной колонии. Разведение других животных, особенно крупного рогатого скота, и выращивание зерновых культур также быстро расширялись, но в течение следующих двух десятилетий по объему производства овцеводство превышало все другие отрасли европейской экономики. Овцеводы со своими стадами шли в авангарде захвата земель. Поголовье овец Нового Южного Уэльса насчитывало 4 млн в 1840 г. и 13 млн в 1850 г. К тому времени в районе дуги, протянувшейся более чем на 2 тыс. км от Брисбена к Мельбурну и далее до Аделаиды, было примерно две тысячи скотоводов.

Австралийские овцы давали шерсть для английского прядильного и ткацкого производств. С механизации текстильного производства началась промышленная революция, превратившая Британию в центр мирового производства текстиля. Хотя самых впечатляющих успехов добилась хлопчатобумажная промышленность Ланкашира, в фабричных городах Йоркшира постоянно увеличивалось производство шерстяных тканей, одежды, одеял и ковров, требовавшее все больше высококачественной шерсти. В 1810–1850 гг. английский импорт овечьей шерсти вырос в десять раз. Испания, а затем и Германия обеспечивали этот спрос, но, поскольку австралийские производители повысили качество шерсти благодаря внедрению породы мериносов, они все больше завоевывали британский рынок — одну десятую его в 1830 г., четверть в 1840 г., половину в 1850 г. К тому времени объем продаж австралийской шерсти достигал более 2 млн ф. ст. в год — более 90 % общего объема экспорта. Это был главный продукт Австралии, в течение столетия обеспечивавший ее процветание и экономический рост.

[ZHAN]

Шерсть производилась в условиях, которые позволяли вновь прибывшим быстро добиваться успеха: обилие земли по минимальной цене; мягкий климат, в котором зимой не требовалась раздача корма вручную; дорогостоящая продукция, которая не портилась за время длительного путешествия к рынку и покрывала транспортные расходы.

Такие возможности привлекали демобилизовавшихся после Наполеоновских войн армейских и морских офицеров, а также младших сыновей из дворянских семей Англии и Шотландии, стремившихся обладать собственным имением. Приезжающему нужен был начальный капитал для закупки скота; затем он нанимал работников и отгонял своих животных на окраину колонии; предъявлял права на территорию, которая могла простираться на 10 км и больше; формировал стада под присмотром пастухов, которые их пасли днем и собирали в загон на ночь; сводили баранов с овцами для увеличения стада; стригли, мыли, прессовали шерсть и отправляли ее на продажу.

На этом первом, головокружительном этапе в овцеводстве можно было сколотить состояние, но это было занятие для молодого мужчины, и притом не робкого десятка. Засуха, пожар или болезнь могли разорить даже самых решительно настроенных. Снижение спроса на шерсть в Британии в конце 1830-х годов привело к обвалу цен, и миллионы овец пришлось пустить на сало. Ненадежность условий, так же как отсутствие права собственности на землю, заставляла овцевода заботиться о скорой прибыли, поэтому помимо улучшения поголовья мало что делалось для повышения эффективности или сохранения ресурсов. Стада съедали местные травы. Копыта утрамбовывали почву, препятствуя подросту. Участки голой земли вокруг скотных дворов, разрушенные овраги и грязные водные источники служили признаками вторжения овцеводов.

Об этом же свидетельствовали человеческие потери, разрушенная среда обитания и обезлюдевшие места сбора местных аборигенов, черепа и кости, брошенные непохороненными на местах массовых убийств, и названия, которые стали ассоциироваться с некоторыми из них. Был ручей Бойня на реке Гуидир на севере Нового Южного Уэльса, где в 1838 г. 60–70 аборигенов «перестреляли, как ворон на деревьях»; река Рыжая в низовьях Муррея, в которой в 1841 г. вода была красной от крови, и другие места, запечатлевшие злодеяния прошлого с ужасающей откровенностью: гора Расселение, Земля Убеждения, Воюющие холмы, остров Убийца, Лагерь Черепов. Белые колонисты иногда изгоняли из памяти подобные отвратительные эпизоды, а иногда сохраняли их в местном фольклоре, чтобы потом, 170 лет спустя, за кружкой пива в сельском пабе Нового Южного Уэльса старожил мог рассказать, как первые переселенцы «загнали всех черных на верхушку горы и стреляли в них, пока все они не попадали вниз».

Аборигенские версии таких столкновений содержат свои, дополнительные аспекты. Их изложение носит одновременно конкретный и обобщающий характер — в них повествуется о событиях, происшедших в определенных местах, и об их более широком значении.

«Почему черные нападают на белых?» — спросил южноавстралийский комиссар полиции у аборигенов, выживших в стычке на реке Руфус.
«Потому что они пришли в страну черных людей», — ответили ему.

Таким образом, вовсе не забывая о присутствии коренных жителей, наступление белых расширило понимание принципиальной схемы завоевания, начавшегося с первой высадки британцев.
«Ты — капитан Кук, ты убиваешь мой народ», — твердил один скотовод из Северной территории в 1970-х годах.

Насилие достигло таких масштабов, что белые колонисты называли 1820-е и 1830-е годы «Черной войной». От этого наименования в скором времени отказались, и всплыло оно только в последние 25 лет, когда более полно был восстановлен факт присутствия аборигенов в австралийской истории. В 1979 г. историк Джеффри Блейни высказал мнение о том, что в Мемориале Австралийской войны должно быть запечатлено признание войны между аборигенами и европейцами. В 1981 г. известный историк приграничных отношений Генри Рейнолдс высказал мысль о том, что следует помещать имена погибших аборигенов на наших мемориалах и кенотафах «и даже в пантеоне национальных героев».

Стремление к включению аборигенов в более широкую национальную мифологию постоянно встречает сопротивление. Сторонники господства белой расы отвергают его полностью. Белые традиционалисты не склонны признавать неприглядные аспекты завоевания как существенный элемент австралийской истории и осуждают «траурных» историков, настаивающих на таких неприятных темах. Возражения в последнее время ужесточились вплоть до отрицания: независимый историк Кейт Виндшатгл утверждал, что массовые убийства в пограничных районах — это миф, выдуманный своекорыстными гуманистами и увековеченный бесчестными интеллектуалами. Его обвинение в адрес ведущих историков в том, что они сфабриковали свою историю, оказалось манной небесной для консервативных публицистов. Виндшатгл настаивает на том, что британское заселение было мирным, поскольку оно осуществлялось в условиях законности и следовало христианским принципам. Он настаивает, что аборигены были первобытным и недееспособным народом, который не мог вести войну, так как у него не было ни правительства, ни территории, что они были способны только на «бессмысленное насилие». Эта альтернативная история расовых отношений на границах колоний была подхвачена СМИ и навязана учреждениям культуры, таким, как Национальный музей. Это наиболее спорный аспект национальной истории.

Есть также историки, сочувствующие делу аборигенов, которые ставят под сомнение акцентирование темы насилия и разрушений, полагая, что интерпретация событий в воинственном духе лишена понимания аборигенами своих действий. Вторжение овцеводов, безусловно, было травмирующим. Коренное население резко сокращалось (по одной из оценок, в 1821–1850 гг. с 600 тыс. до менее чем 300 тыс. человек). Но главными причинами его сокращения были болезни, недоедание и бесплодие: вероятно, прямые акты насилия со стороны белых служили причиной лишь одной смерти из десяти. Оставшиеся в живых аборигены реагировали на эти бедствия разными способами, и одним из них было приспособление к новым условиям. В течение 1830 - 1840-х годов они вошли в состав рабочей силы в качестве скотников, пастухов, стригальщиков, домашней прислуги и сексуальных партнеров. Были потери, но была и жизнестойкость.

Идея «Черной войны», безусловно, свидетельствует о силе сопротивления со стороны аборигенов. На Земле Ван-Димена, где в 1828 г. за один месяц проводилось 21 расследование дел об убийстве колонистов аборигенами в отдаленном районе Оутлендс, губернатор объявил чрезвычайное положение. После того как группы наемных охотников не смогли ликвидировать угрозу, по его приказу был сформирован пересекавший весь остров кордон из 3 тыс. человек, теснивший аборигенов в южном направлении к побережью. Эта «Черная линия» протяженностью 200 км захватила всего лишь одного мужчину и одного мальчика, но даже по мере ее продвижения на юг в течение 1830 г. было убито еще четыре колониста и разграблено 30 домов.

Чрезвычайное положение было объявлено и на материке, в тех районах, где аборигены наносили серьезный урон противнику и причиняли достаточный ущерб, пытаясь сдержать продвижение белых: в конце 1830-х годов овцеводы оставили около 100 км земель вдоль реки Маррамбиджи. Тем не менее эти успехи могли лишь отсрочить наступление белых. В отличие от ирокезов в Северной Америке или зулусов в Южной Африке воины-аборигены не создали конфедерации, способной вести согласованные военные действия. Их сопротивление носило локальный, очаговый характер. Это была не единая, объединенная «Черная война», а серия многочисленных столкновений.

Иногда поселенцы сражались вместе с регулярными войсками. Более 500 солдат принимали участие в неудавшемся маневре «Черной линии» на Земле Ван-Димена в 1830 г., а после этого использовались в карательных операциях. Губернатор молодой колонии в Западной Австралии командовал подразделением местного полка в бою за Пинджарру в 1834 г., в котором было убито, вероятно, около тридцати человек из народа ньюнга. Военные гарнизоны еще в одной новой колонии в Южной Австралии были развернуты в 1841 г. В других случаях губернаторы создавали конную полицию, а позже конную полицию из местных жителей. Противостоять мобильности и огнестрельному оружию этих полувоенных формирований было сложно, тем более после того, как в них стали набирать аборигенов, применяя общепринятый имперский прием использования представителей завоеванных народов для подавления оставшихся независимыми сообществ. Под командованием майора Джеймса Наина конная полиция Нового Южного Уэльса провела в 1838 г. операцию «усмирения», в результате которой потери народа северных равнин — камиларои — составили более 100 человек.

Тем не менее эти спланированные военные операции опять-таки создают неверное представление о конфликте. Когда обученные солдаты нападали на аборигенов на открытом пространстве, огнестрельное оружие брало верх над копьями, особенно после того, как на смену мушкетам пришли перезаряжаемые винтовки. У воинов-аборигенов не было укреплений, они редко пытались воспользоваться военной техникой врага. В отличие от маори, которые на протяжении двух десятилетий связывали своими действиями в Новой Зеландии 20 тыс. британских солдат, аборигены не могли вести массовых сражений обычной войны. Они быстро научились избегать прямых столкновений и старались использовать свои преимущества в мобильности и умении действовать в зарослях для партизанских вылазок. Уничтожение скота и неожиданные нападения на отдаленные стоянки пастухов усиливали страх и чувство незащищенности у белых колонистов, «ждущих, ждущих, ждущих незаметно, бесшумно подкрадывающихся коварных чернокожих».

Результатом стали жестокие репрессии со стороны колонистов. Самый известный случай произошел в 1838 г. в Майолл-Крик вблизи реки Гуидир в северной части Нового Южного Уэльса. Вооруженные скотоводы, гонявшиеся верхом по бушу за аборигенами, которых они обвиняли в охоте на скот, вместо аборигенов-охотников наткнулась на группу народа квьямбал, преимущественно женщин и детей, нашедших приют в одной из хижин пастушьей фермы. У местных пастухов были добрые отношения с людьми народа квьямбал, заготавливавших для них кору, помогавших присматривать за скотом и за это получавших право охотиться. Несколько аборигенок даже вступили в интимные отношения с белыми мужчинами. Но пастухи не решились воспрепятствовать белым мстителям, когда они увели аборигенов в буш, и там перерезали всю группу. Убийцы, выйдя из леса, выглядели довольными собой. Впрочем, затем тайное чувство вины все-таки овладело ими и они вернулись в буш, чтобы уничтожить останки своих жертв. О массовом убийстве на ручье Майолл-Крик стало известно, потому что управляющий фермой сообщил об этом случае губернатору. А губернатор, в свою очередь, получил предписание британского правительства о недопущении попустительства подобным зверствам. Тот отдал виновных под суд, а когда сиднейский суд присяжных признал их невиновными, приказал пересмотреть дело.

Когда семеро из убийц, в конце концов, были признаны виновными и казнены, большинство колонистов оказались поражены таким исходом. Официальная реакция на резню в Майолл-Крик была довольно необычной — как с точки зрения решения о проведении судебного разбирательства, так и по причине наличия белых свидетелей, готовых дать показания против колонистов. Поскольку аборигены не могли приносить присягу с обещанием говорить правду, они не имели права выступать свидетелями против тех, кто причинил им вред. Внешне построенное на равных условиях британское правосудие, провозглашенное лейтенантом-губернатором Земли Ван-Димена Артуром в плакате, на котором изображался сначала бросающий копье чернокожий, а затем стреляющий белый человек — каждый из них был признан преступником, и каждый получил наказание, — базировалось на коренном неравенстве. В обоих блоках рисунков именно белый человек предписывал правила и вершил правосудие. Ответ аборигенов на такое однобокое правосудие прозвучал в тот год, когда Артур проводил свою «Черную линию»: «Убирайтесь вы, белые негодяи! Что вам здесь нужно?».

В первых столкновениях между аборигенами и колонистами определилась основополагающая несовместимость двух стилей жизни. Аборигены пытались путем переговоров и обменов включить европейцев в свои порядки, но у европейцев не было желания ассимилироваться в их общество. И тем не менее ограниченный характер колониального заселения до 1820-х годов оставлял возможность для какой-то формы сосуществования. Быстрое расширение границ овцеводческих хозяйств устранило эту возможность, поскольку привело к целому ряду внезапных, травмирующих столкновений. Еще сохранялись возможности для сосуществования обоих народов; поскольку европейцы занимали открытые пастбища, оставляя более лесистые высокие склоны, было некоторое первоначальное согласие на основе взаимного обмена товарами и услугами. Но аборигены не могли принять оккупацию своих охотничьих угодий и захват водных путей, а овцеводы обычно отвечали на потери животных односторонними акциями, направленными не на что иное, как просто на истребление коренных жителей. Колониальные власти, приведя в действие эту цепную реакцию, были не в силах остановить ее смертоносное распространение.

Среди белых были люди, осуждавшие масштабы подобных действий соотечественников. Они понимали, что такое бесчеловечное поведение отягощает несправедливую экспроприацию, и предостерегали: «На нас кровь». Организованное в 1836 г. в Лондоне христианами-евангелистами Общество защиты британских и иностранных аборигенов способствовало созданию в 1838 г. местными гуманистами отделения общества в Сиднее. Общество добивалось решения этой проблемы в британском парламенте, и в 1837 г. специальный комитет палаты общин установил, что колонизация Южной Африки, Австралии и Северной Америки имела катастрофические последствия для коренных жителей: игнорировалось «простое и священное право», «неоспоримое право на их собственную землю». Британское правительство было обеспокоено донесениями о массовых убийствах и чрезвычайном положении, направленном против коренных народов австралийских колоний.

«Считать их врагами, с которыми можно вести войну, — писал министр по делам колоний губернатору Нового Южного Уэльса в 1837 г., — значит отрицать ту защиту, которой они заслуживают в силу наивысшего суверенитета, вытекающего из древности обладания тем, чем они располагают». Министр настаивал на защите аборигенов.

Ни одна из схем такой защиты не имела успеха. На Земле Ван-Димена лейтенант-губернатор Артур поручил местному торговцу Джорджу Робинсону устроить облаву на оставшихся аборигенов. «Дружественная миссия» Робинсона использовала местных проводников, чтобы добиться успеха там, где провалилась «Черная линия». В 1830–1834 гг. он заманил и захватил последних непокорных аборигенов и отправил их на остров Флиндерс в Бассовом проливе, где их численность сокращалась, пока оставшихся в живых в 1847 г. не вернули в резервацию в районе Хобарта.

Такие же резервации или миссионерские пункты создавались и на материке в 1820-х и 1830-х годах, христианскими миссионерскими обществами при поддержке правительства. Некоторые доброжелатели, в том числе судья, который председательствовал на суде по делу резни в Майолл-Крик и обладал опытом работы в Калекой колонии, выступал за более крупные резервации, где могли бы поселиться коренные жители для защиты от опасностей цивилизации белой расы. Слово «поселение» имеет много значений.

[Слово settlement в английском языке в форме существительного означает и процесс заселения, и поселок, и разрешение вопроса, проблемы.]

Аборигены нуждались в таком поселении как месте проживания, чтобы процесс колониального поселения мог проходить без помех, а один из обвиняемых в резне в Майолл-Крик заявил, что он и его товарищи «решили вопрос» «черных». Однако губернаторы Нового Южного Уэльса предпочитали инкорпорирование сегрегации и назначали белых защитников для сопровождения аборигенов в их странствиях и содействия их переселению. Джордж Робинсон стал главным защитником аборигенов в районе залива Порт-Филлип, имевшим возможность иногда останавливать наиболее вопиющие случаи проявления жестокости, но и он был бессилен предотвратить постоянное вторжение на их земли.

[ZHAN]

Существовал и другой возможный образ действий. В 1835 г. группа предпринимателей с Земли Ван-Димена во главе с Джоном Бэтманом пересекла Бассов пролив и заняла территорию в районе залива Порт-Филлип. В обмен на плату в виде одеял, томагавков, ножей, ножниц, зеркал, носовых платков, рубашек и муки и за обещание выплачивать ежегодную ренту они заявили свои права на 200 тыс. га, полученные у народа кулин. Это неофициальное, в духе обычных махинаций соглашение было далеко от договоров, заключавшихся британскими колонистами с коренными жителями в Новой Зеландии (оно больше напоминало «пустяковые договоры», которые были в ходу на американском Западе), но все же свидетельствовало о своего рода признании права собственности аборигенов.

Министр по делам колоний отменил эти договоренности на том основании, что «такая концессия будет подрывать фундамент, на котором в настоящее время строятся все имущественные права в Новом Южном Уэльсе». Тем не менее в том же году министерство по делам колоний настаивало на том, что в предполагаемой в Южной Австралии новой колонии должны уважаться «права нынешних собственников земли», а члены его комиссии настаивали на том, что земля должна выкупаться и часть покупной цены выплачиваться аборигенам.

Южноавстралийские колонисты игнорировали эти условия. В течение пяти лет аборигены, жившие на окраинах новых колоний у Мельбурна и Аделаиды, были доведены до полной нищеты. В Сиднее их число сократилось, и к 1840-м гг. большинство жило в лагерях у залива Ботани. Один старик, Махруут, так рассказывал приезжему англичанину об изменениях, свидетелем, которых он стал:

«Да, мистер… все черные парни ушли! А это моя земля! Красивое место Ботани! Маленьким ребенком я здесь бегал повсюду. Тогда было много черных парней, корробори — песни, танцы; большая битва; все плавали на каноэ. Теперь остался только я один. Мистер, налей джин, моя падает, никого не осталось!»

[Корробори — церемониальные танцы у аборигенов Австралии.]

Белые горожане жаловались на буйный, разгульный образ жизни и беспробудное пьянство живущих в городах аборигенов. Белые художники изображали их в карикатурах в виде полуодетых людей, заполонивших общественные места, курящих, пьющих, сопровождаемых шелудивыми собаками и запущенными детьми, бесстыдных в своих пороках и неспособных воспринять блага цивилизации. Такие изображения морального разложения аборигенов возлагали на них самих ответственность за их участь, но были и другие, гораздо более возмутительные изображения диких и неукротимых коренных жителей. Распространялись рассказы о пребывании в плену белых мужчин, попавших в руки аборигенов и там одичавших, или о белых женщинах, переживших кошмары пребывания в диких местах.

Самой знаменитой из них была Элиза Фрейзер, которая в 1836 г. пережила кораблекрушение и в течение 52 дней жила среди народов нглулунгбара, патяла и дулингбра на острове у побережья Центрального Квинсленда. В ее «Спасении от дикарей», одной из многочисленных современных публикаций, рассказывалось о том, как были убиты ее муж и сопровождавшие их мужчины, о сексуальном надругательстве над беззащитной белой женщиной. Сама Фрейзер выступала в интермедии в лондонском Гайд-парке, рассказывая свою историю о варварскогом обращении. Эти события послужили основой для романа Патрика Уайта, картин Сиднея Нолана и нескольких фильмов.

Рисунок 1839 r., изображающий аборигенов в Сиднее, деградировавших под воздействием алкоголя. На мужчине все еще остается нагрудный знак, но по его истрепанной одежде и распутной внешности видно, что предпринимавшиеся прежде попытки включения аборигенов в колониальный порядок потерпели неудачу (Библиотека Митчелла)

Такими средствами осуществлялись захват, заселение и овладение землей. Чтобы сделать ее плодородной и прибыльной, использовали труд заключенных. За период 1821–1840 годов в целом 55 тыс. каторжников прибыло в Новый Южный Уэльс и 60 тыс. — на Землю Ван-Димена, и они продолжали прибывать туда в течение еще одного десятилетия. Большинство каторжников передавались хозяевам, чтобы отбывать срок на сельскохозяйственных работах. На осужденных был повышенный спрос, поскольку на пастбищных стоянках требовалось большое количество пастухов, скотников и людей для ведения хозяйства, а кабальное положение заставляло их мириться с условиями изоляции и отсутствия безопасности, которые отпугивали свободных работников. Заключенные, расходы на которых не превышали стоимости их содержания, обеспечили быстрый рост и высокую производительность овцеводческого хозяйства.

Теперь такое назначение сопровождалось значительно более жесткими правилами. Каторжникам больше не разрешалось иметь свободное время в конце дня или получать «индульгенции». В соответствии с рекомендациями Бигге число помилований сократилось, а по окончании срока им больше не выдавались земельные наделы. Чиновники осуществили более строгий контроль за нарушением правил в обращении с направленными на работу законченными и за магистратами, где рассматривались их дела.

Лейтенант-губернатор Земли Ван-Димена Артур в 1820-х и 1830-х годах пошел еще дальше в своем толковании сложной системы надзора, зафиксированной в «Черных книгах», в которых содержались пространные донесения о поведении каждого осужденного «со дня прибытия и до окончания срока или смерти». Режим Артура был менее жестоким, чем у его предшественников, хотя ежегодно каждый шестой заключенный по-прежнему подвергался порке, но, был более бюрократически угнетающим. По мере упорядочения системы исполнения наказаний исчезали возможности обхода ее строгих установлений. В результате она становилась не более, а менее нормальной.

Нарушителям правил назначались дополнительные наказания, которые теперь тщательно дифференцировались по тяжести: сначала порка или тюремное заключение, затем назначение на общественные работы или в группу заключенных, скованных одной цепью, и, наконец, повторная транспортировка в одну из специальных штрафных колоний, расположенных на большом удалении от цивилизации.

Число таких колоний росло быстро: 1821 г. — Порт-Маккуори вверх по побережью от Ньюкасла; 1824 г. — в заливе Мортон дальше к северу; 1822 г. — в заливе Маккуори на западном побережье Земли Ван-Димена; 1832 г. — Порт-Артур на юго-восточной оконечности острова. Остров Норфолк тоже использовался в этих целях с 1825 г. Эти места были выбраны благодаря изолированному расположению, а красоты природы здесь лишь подчеркивали ужасы, которыми они были известны.

В залив Маккуори можно было попасть через узкий и опасный проход — Чертовы ворота, и обитатели колонии вынуждены были вырубить гигантские эвкалипты на омываемых дождями холмах и перетащить бревна к краю обрыва.

Ставший туристической достопримечательностью Порт-Артур, где до сих пор на фоне буйной растительности Тасмании можно видеть каменную кладку, служил тюрьмой, психиатрической больницей, тюрьмой для малолетних преступников и даже местом массовых расстрелов.

В заливе Мортон, где впоследствии вырос город Брисбен, умирал каждый десятый заключенный. Комендант колонии капитан Патрик Логан в 1830 г. был убит аборигенами по наущению, как говорили, заключенных, страдавших от его жестокого обращения. Это событие прославлено в народной балладе.

Три долгих года со мной обращались по-скотски;
День за днем я был закован в тяжелые кандалы.
Спина моя изорвана плетьми
И часто становилась алой от крови.
Как египтяне и древние иудеи,
Мы страдали под игом Логана,
Пока на помощь нам не пришло само Провидение,
И тирану был нанесен смертельный удар.

Новый комендант острова Норфолк, назначенный в 1846 г., Джон Прайс, начал с повешения десятка мятежников и был обвинен собственным капелланом в «беспощадной жестокости», в том числе в приковывании заключенных к стене в позе орла с распростертыми крыльями и кандалами во рту. Несколько лет спустя, когда Прайс покинул остров Норфолк и стал главным инспектором тюрем в Мельбурне, на него напала группа людей и забила его до смерти.

Дурная слава острова Норфолк и других штрафных колоний, безусловно, достигла поставленной перед ними Британией цели устрашения. Прежние жалобы на то, что ссылка в Ботани оборачивалась не наказанием, а удовольствием, в 1830-х годах сменились убеждением, что Новый Южный Уэльс и Земля Ван-Димена — места заключения строгого режима и чрезвычайных мер.

Однако эта репутация играла на руку другой группе критиков. Это были христиане-евангелисты, выступавшие за отмену ссылки. В подкрепление своих доводов о том, что такая система наказания преступников аморальна и противоестественна, они распространяли информацию о скандальных случаях в штрафных колониях. Наряду с выступлениями против рабства и угнетения коренных народов в других частях империи и против эксплуатации слабых и обездоленных в собственной стране движение против ссылки порождало гуманное сознание, более чувствительное к боли и более бдительное в отношении нравственного контроля. Оно также пропагандировало уничижительное отношение англичан к австралийским колониям, публично оскорбляя колонистов, и, возможно, содействовало формированию устойчивого высокомерия: в середине ХХ в. о вздорном австралийце говорили, что он «гремит кандалами».

В самой Австралии с неохотой признавали позорные страницы истории, связанные с каторжниками. Варварские ужасы колоний в заливах Маккуори, Порт-Артур и острова Норфолк остались в народном воображении благодаря книгам Маркуса Кларка (использовавшего Прайса в качестве прототипа в романе «Его естественная жизнь», 1874), Уильяма Астли (который писал об аналогичных событиях 1890-х годов в «Рассказах о системе наказания» и «Рассказах об Острове смерти»), а позднее в эпопее Роберта Хьюза «Роковой берег».

С этими мрачными и тягостными литературными образами полемизируют историки ревизионистского толка, которые указывают на то, что большинство заключенных никогда не отбывали дополнительных наказаний. Их акцентирование общественной пользы от труда заключенных и естественности того, что им пришлось пережить, в сопоставлении с глобальными перемещениями рабочей силы в XIX в., теперь опровергается историками культуры, очарованными особым обликом каторжан. Этих историков мало интересует воссоздание царившей тогда атмосферы или подсчет результатов. Они обращают наше внимание не на рубцы от плетей на спине каторжника и не на горечь в его душе, а на его покрытые татуировкой руки и бритую наголо голову. Их занимает формирование личности.

С этой точки зрения татуировки, которыми украшали себя многие осужденные, служили и формой идентификации, и выражением обратного смысла обычного назначения этого приема. Если тюремщики, осматривая заключенных, искали рубцы и шрамы в рамках официального надзора за находящимся под стражей субъектом, то татуировка закладывала под кожу текст, формулирующий выбор ее носителя.

Бритье головы женщин-заключенных было введено в 1820-х годах в качестве наказания для неисправимых, лишавшего их женственности и сексуальности. Хотя эти методы вызывали бурные протесты и некоторые женщины носили парики, скрывая отсутствие волос, стриженая голова также являлась знаком индивидуальной, греховной и непокорной личности.

Женщины, составлявшие шестую часть всех ссыльных, наделены особыми чертами в этих переработках истории каторжан, поскольку они выступают в них как самостоятельные действующие лица. Раньше историки оценивали женщин-заключенных в соответствии с выполнением ими конкретных социальных функций, с точки зрения нравственности или экономики. Были ли эти женщины «проклятыми проститутками» или добродетельными матерями? Здоровым «человеческим капиталом» или впустую израсходованными ресурсами? При двойном подчинении женщин-заключенных — государству и мужчинам — такие вопросы вряд ли были способны разрешить противоречивость их положения. Ссыльные женщины несли в себе ценные качества — они были моложе, более образованны и более квалифицированны, чем сопоставимое с ними женское население Британских островов, — но имели второстепенное значение в овцеводстве, и обычно их использовали на работах в помещениях. Они играли важнейшую демографическую роль — были больше способны к деторождению, чем оставшиеся в стране, — но система назначения на работу мешала им вступать в брак.

Заключенная колонии на Земле Ван-Димена Мэри Сойер в 1831 г. подала прошение о вступлении в брак со свободным мужчиной. За ней числился ряд мелких нарушений — она была дерзкой, совершила побег, была замечена «подвыпившей», — и ей отказали в разрешении выйти замуж, до тех пор пока не пройдет «двенадцать месяцев, в течение которых ею не будет допущено никаких правонарушений». Два года спустя Сойер снова оказалась под арестом.

Поскольку власти старались не отправлять женщин в штрафные колонии, широко использовались специальные «женские фабрики», построенные в Парраматте, Хобарте, а затем и в других центрах. Они служили местами повторного отбывания наказания, но одновременно и пристанищем для безработных и беременных, а также обеспечивали женщинам пространство для утверждения своей грубой культуры. В 1830-х годах фабрики и их праздные, неуправляемые обитательницы символизировали для некоторых наблюдателей неупорядоченность общества.

Система исполнения наказаний бросает длинную тень на общества, якобы двигающиеся к нормальному гражданскому состоянию. В соответствии с рекомендацией Бигге о том, что австралийские колонии должны быть местом свободного поселения, британское правительство ограничило полномочия губернатора созданием законодательного совета, санкционирующего предпринимаемые им действия, и независимого суда, обеспечивающего их соответствие английскому праву.

Первый законодательный совет представлял собой довольно примитивное образование в составе всего лишь семи назначаемых членов, и непосредственные преемники Маккуори долго не могли осознать, что они больше не обладают абсолютной властью. В 1826 г. губернатор Ральф Дарлинг изменил приговор суда, вынесенный двум солдатам, которые совершили кражу, чтобы добиться демобилизации, и приказал, чтобы они работали в цепях. Смерть одного из них вызвала неодобрительные отзывы о действиях губернатора в прессе, которую он, в свою очередь, пытался приструнить с помощью закона, который был отклонен верховным судьей. Несколько лет спустя Дарлинг посадил в тюрьму одного из редакторов на основании нового законодательства, но министерство по делам колоний отменило его решение.

Другие ограничения включали запрет, для бывших заключенных выступать в качестве присяжных заседателей — такое проявление пренебрежительного отношения побудило поэта из бывших каторжников Майкла Робинсона предложить на обеде в честь празднования годовщины прибытия Первого флота 26 января 1825 г. тост: «За страну, ребята, в которой мы живем».

К тому времени стала очевидной линия раскола между теми, кто хотел сохранить политическую власть и положение в обществе для богатых свободных переселенцев, и теми, кто стремился к организации общества на более широкой социальной основе. Это деление было уже простым различием между эксклюзионистами и эмансипистами (теми, кто прибыл в страну по доброй воле, как первые, или был сослан, как вторые), поскольку совершеннолетия достигло поколение рожденных на земле Австралии. Это поколение стали называть «денежными парнями и девчонками» в отличие от тех, кого стали звать «стерлингами» (рожденные в Британии) или «чистыми мериносами» (разбогатевшие на торговле шерстью поселенцы) и кто гордился своим происхождением или богатством.

[Денежные парни и девчонки (англ. currency lads and lasses) получили такое прозвище потому, что за свой труд требовали оплаты местными деньгами, что было необычно для колонии, где солдаты и служащие империи получают жалованье из метрополии, а заключенные трудятся бесплатно. Выражение «денежные парни и девчонки» стало нарицательным для обозначения местных жителей страны (не аборигенов). Стала выходить газета «Денежный парень», был основан крикетный клуб «Денежные парни», спущен на воду корабль «Денежная девчонка».]

Наиболее известным среди «денежных» парней был Уильям Чарлз Уэнтуорт, сын заключенной и разбойника, который согласился быть хирургом колонии, а не бывшим заключенным и процветал при Маккуори как торговец, комиссар полиции и землевладелец. Его сын получил образование в Англии и вернулся в Австралию в 1824 г. с глубоким чувством обиды на избранных, получив категорический отказ на предложение руки и сердца дочери Джона Макартура. Дарлинг охарактеризовал его как «вульгарного, дурно воспитанного парня». В ответ тот обозвал его «солдафоном».

Через газету «Австралиец», которую он помог учредить, Уэнтуорт агитировал за расширение свободы, независимую прессу, расширение участия населения в составе судов присяжных, более представительную законодательную власть. Эти цели были постепенно достигнуты вопреки давнишним ограничениям в обществе, где было так много подозреваемых. Закон о беглых преступниках, принятый в 1830 г., предусматривал такие чрезвычайно широкие права на задержание, что однажды во время прогулки у Голубых гор был арестован даже главный судья.

Частично избираемый законодательный орган, утвержденный в 1842 г., вынужден был дожидаться окончания доставки ссыльных по причинам, которые недвусмысленно разъяснил министр по делам колоний:

«Когда я раздумываю о введении свободных институтов в Новом Южном Уэльсе, мне очень хочется избавить эту колонию от ее карательного характера».

Более того, народное движение, набравшее силу в 1830-х годах, отстаивало равные права для всех колонистов, независимо от происхождения или состояния. Оно стремилось уничтожить различия и искажения, порожденные развитием овцеводства в сочетании с транспортировкой преступников, и заменить социальную иерархию, в которой земля и труд находились под контролем богатых землевладельцев, более открытым и инклюзивным обществом, которое позволит всем получить свою долю богатства этой земли. Его участники именовали себя австралийцами или местными, имея в виду принадлежность к этим местам, — свободы они добивались для колонизаторов, а не для колонизируемых, — но их движение пополнялось и за счет вновь прибывших.

С 1831 г. британское правительство использовало доходы от продажи земли на субсидирование притока нового класса «свободных» мигрантов, готовых «начать с нуля». Они прибывали в Новый Южный Уэльс в возрастающих количествах — 8 тыс. человек в 1820-х, 30 тыс. в 1830-х годах, — и ограничения, с которыми они сталкивались там, вызывали у них сильное раздражение.

[ZHAN]

Эмиграция как лекарство от бедности. В этом английском прославлении колоний мрачное недовольство бедноты во время «голодных сороковых» противопоставляется семейному достатку за океаном. Упоминание чартизма, социализма и правовых репрессий подчеркивает благостную гармоничность колониальной жизни («Панч», 1848)

Новые земельные законы заменили выдачу наделов продажей земли через аукционы, что приносило значительные доходы для финансирования обширной программы содействия миграции. В результате изменился баланс в перемещении населения между колониями: если в 1831 г. 98 % мигрантов с Британских островов пересекали Атлантику в направлении Соединенных Штатов или Канады, то в 1839 г. четверть из них выбрала Австралию. Еще 80 тыс. свободных переселенцев прибыли в Новый Южный Уэльс в период 1840-х годов. Продажа земли также уменьшила произвол колониальных властей, поскольку заменила систему жалуемых земельных наделов беспристрастными законами свободного рынка.

Однако скупка земель в больших количествах продолжалась, поскольку овцеводы выходили за пределы официальных границ колонии, занимая пастбища просто путем незаконного заселения, — первоначально уничижительный термин «скваттеры» применялся к бывшим заключенным, находившим средства к существованию на «пустующих участках», но в скором времени стал означать привилегированный класс — «скваттократию». Губернаторы пытались контролировать скваттеров, взимая с них лицензионные сборы, а в 1844 г. введя обязательство приобретения земли, но эту угрозу их привилегиям устранило британское правительство, когда в 1847 г. предоставило им аренду на 14 лет. К тому времени они уже узаконили свои нелегальные владения и получили земли в собственность. Потерпевший неудачу губернатор, предлагавший меры 1844 г., заметил:

«С тем же успехом можно как пытаться ограничивать арабов в пустыне… так и удерживать в каких-либо границах скотоводов и овцеводов в Новом Южном Уэльсе».

Не оправдались и надежды с помощью миграции резко порвать с прошлым. В рамках системы субсидирования агенты в Британии получали деньги за каждого отправленного ими в Австралию мигранта. Одним из источников человеческого потенциала являлись работные дома, где содержалась жившая на пособие беднота. В этом процессе «выметания бедноты» сформировалась категория иммигрантов, которые по своему происхождению и положению мало чем отличались от каторжников, — не будет преувеличением считать их «квазиссыльными», — однако решающее значение имела разница в правовом статусе. В любом случае эти мигранты-пауперы по численности уступали добровольным переселенцам.

В конце 1830-х сопротивление настойчивым требованиям о прекращении ссылки уголовников стало невозможным. Парламентский комитет в Лондоне собрал свидетельства о неравенстве системы содержания осужденных преступников, и в 1840 г. правительство остановило отправку осужденных в Новый Южный Уэльс. Попытка ее возобновления в 1849 г. вызвала возмущение колонистов и закончилась окончательным ее прекращением.

Таким образом, местом назначения, куда отправляли преступников, осталась Земля Ван-Димена. В этой островной колонии (она была отделена от Нового Южного Уэльса в 1825 г.) ссыльные по численности превосходили свободных колонистов: три четверти населения в 1840 г. составляли осужденные, бывшие каторжники и их дети. Разрыв между «избранными» и каторжниками был глубже и опаснее по своим последствиям. Бдительный губернатор Артур сохранял намного более жесткий контроль, чем его коллеги на материке, вплоть до выпущенного в 1835 г. закона, предусматривавшего особые наказания для каторжников, досрочно освобожденных и даже отбывших срок заключения. Гораздо более серьезную проблему, чем в Новом Южном Уэльсе, представляли скрывающиеся здесь беглые каторжники, поскольку, восставая против жестокого режима, они пользовались информацией и помощью бывших каторжан, работавших скотниками и сторожами.

Помещики-овцеводы строили усадьбы необыкновенной пышности и внедряли удобства и институты английского помещичьего общества, как бы пытаясь отгородиться от грубой новизны жизни на далеком острове, где их окружали молчаливые горы и угрюмые леса. Лучший из всех колониальных художников Джон Гловер построил себе дом на северо-восточной равнине на участке в 3 тыс. га. Он изобразил его в 1835 г. с аккуратными рядами завезенных цветов и кустов на переднем плане и мрачной местной растительностью на заднем. Его идиллические сцены сельской жизни воспроизводят знакомый мир английской деревни в условиях Тасмании. Тем не менее налет цивилизации был очень тонким, а в связи с быстрым ростом численности каторжников в 1840-х годах — к населению менее 60 тыс. человек прибавилось более 25 тыс. — усиливались требования устранить тяжелое криминальное бремя и начать все сначала. После отмены ссылки на Землю Ван-Димена в 1853 г. она стала называться Тасманией.

Одна из причин застоя в Тасмании в 1840-е годы состояла в том, что многие из ее предприимчивых жителей отправились через Бассов пролив в залив Порт-Филлип. Хотя британское правительство отказало в захвате земель, обсуждавшемся в 1835 г. Джоном Бэтманом и его коллегами с аборигенами, оно было не в силах воспрепятствовать овцеводам в этом переезде. В течение года там собралось 200 нелегальных землевладельцев, и район стал открытым для заселения. К прибывшим через пролив переселенцам, которые рассеялись по плодородным пастбищам, в скором времени присоединился поток жителей материка, следовавших по маршруту Томаса Митчелла из Нового Южного Уэльса. В 1841 г. в районе было 20 тыс. жителей и 1 млн овец, а в 1850 г. — уже 75 тыс. жителей. Земля в основном поселении Мельбурн в верхней части залива Порт-Филлип уже привлекала английские спекулятивные инвестиции.

Планировка города в виде прямоугольной сетки, сделанная в 1837 г., знаменовала собой разрыв со старыми населенными пунктами Сиднеем и Хобартом. Там доминировали гарнизоны и казармы, импровизированная и нерегулярная застройка улиц, отражавшая границы административных, торговых и жилых кварталов; при этом богатые разместились на возвышенных местах, а люди попроще теснились у самой кромки воды. Мельбурн, напротив, представлял собой триумф утилитарной регулярности, прямые линии, прочерченные по его территории, позволяли инвесторам покупать землю, пользуясь планом города.

Две другие новые колонии в качестве базы для колонизации использовали торговлю. Первая из них — колония на реке Суон — с самого начала подвергалась опасности занятия ее французами: в 1826 г. губернатор Нового Южного Уэльса направил отряд к проливу Короля Георга на дальнем юго-западе Австралии с целью предотвращения этой угрозы, а морского капитана Джеймса Стирлинга — для исследования главной реки дальше на запад по побережью. Принятое в 1829 г. решение об аннексии трети территории на западе Австралии и о создании колонии на реке Суон благоприятствовало продвигавшей его группе людей со связями, которые получили землю в обмен на вложение капитала и рабочей силы. Они основали портовый поселок Фримантл и городок Перт, однако их надежды на большие доходы от сельского хозяйства не оправдались. К 1832 г. из отчужденных 400 тыс. га было возделано лишь 40 га.

Крушение первоначальных ожиданий отчасти объяснялось бедностью почв и засушливым климатом, но главным образом нехваткой рабочих рук: к 2 тыс. человек, прибывшим в первые годы основания колонии, за последующее десятилетие почти никого не прибавилось. В 1842 г. одного из инициаторов проекта посетил англиканский священник. Его кузен Роберт Пил был министром в правительстве, санкционировавшем создание колонии, а теперь стал премьер-министром. Тем не менее Томас Пил, владевший более чем 100 тыс. га земли, жил в «жалкой лачуге» со своим сыном, свекровью и чернокожим слугой.

«Все, что его окружает, выдает разорившегося джентльмена, — глиняные полы и красивые тарелки, гардины на дверях и фортепьяно, окна без стекол и дорогой фарфор».

Такую судьбу переселенцам предсказывал проницательный, хотя и непоследовательный в своей критике Эдвард Гиббон Уэйкфилд, когда предлагалось создание колонии Суон. В написанной в 1829 г. в ньюгейтской тюрьме (где он отбывал наказание за побег с молодой наследницей) работе, которую он представил как «Письмо из Сиднея», Уэйкфилд отмечал, что дешевая земля ведет к дороговизне рабочей силы, поскольку работник имеет возможность легко стать собственником. Его план «системной колонизации» предусматривал назначение более высокой цены на землю для финансирования миграции и гарантии того, что мигранты останутся работниками: как и Бигге, он стремился воссоздать британскую классовую структуру, за тем исключением, что он предполагал замену тюрем биржей труда. Земля, труд и капитал могли сочетаться в соответствующих пропорциях за счет обеспечения небольших и замкнутых поселений.

«Концентрация принесет то, — писал он, — что без нее никогда не существовало и не может существовать, — Цивилизацию».

Как настоящий гипнотизер, Уэйкфилд обращался и к практикам, и к политэкономистам со своей идеей максимального использования своекорыстия и социального совершенствования в образцовых общинах, созданных частной инициативой с саморегулирующимся разделением труда, с большим количеством парков, церквей и школ, а также с высшей степенью свободы. Системная колонизация была реализована в шести отдельных поселениях в Новой Зеландии. Первая попытка была предпринята в Южной Австралии.

В провинции Южная Австралия, основанной в 1836 г., власть была распределена между государством и советом колониальных комиссаров, отвечавшим за обследование и продажу земли, отбор и транспортировку рабочей силы из числа мигрантов. Хотя основное поселение Аделаида и ее окрестности были тщательно спланированы главным топографом Уильямом Лайтом, в скором времени вся схема свелась к спекуляциям землей, и Южная Австралия в 1842 г. снова стала обычной королевской колонией. Тем не менее она выправилась благодаря плодородным почвам, прилегающим к изрезанному берегу, и богатым залежам меди. В 1850 г. белое население превысило 60 тыс. человек. Колония претворила в жизнь ожидания своего основателя другими путями: это была свободная колония, не запятнанная присутствием каторжников и с некоторой степенью самоуправления; она была семейственной, с более взвешенным соотношением числа мужчин и женщин, чем любая другая австралийская колония; в ней существовала свобода вероисповедания, а наличие нонконформистских конфессий придавало больше респектабельности ее общественной жизни.

Заселив центральную часть Австралии, Британия официально заняла весь континент. Рост населения колоний — 30 тыс. человек в 1820 г., 60 тыс. — в 1830 г., 160 тыс. — в 1840 г., 400 тыс. — в 1850 г. — свидетельствует об ускорении темпов заселения, так же как и распространение поселений после 1820 г. за пределы первоначальных узких анклавов на юго-востоке. Даже при этом сельскохозяйственные территории на юге и западе ограничивались зонами большого количества осадков, расположенными ближе к побережью, тогда как заселение в отдаленной колонии Квинсленд пошло полным ходом только после закрытия в 1842 г. штрафной колонии в заливе Мортон и открытия района для заселения; белое население в 1850 г. насчитывало всего 8 тыс. человек.

Попытки основания новых колоний дальше к северу неизменно оканчивались неудачей: севернее тропика Козерога белое население было немногочисленным. Через 60 лет энергичных попыток две трети белого населения все еще жили в пределах юго-восточной оконечности материка, на расстоянии не более 200 км от Тихого океана. В силу ли предвидения или достоверности прогнозов те же пропорции сохраняются и до сегодняшнего дня.

Уже 40 % населения проживало в городах. Стремление к близкому соседству было заметной особенностью старых штрафных колоний и еще больше наблюдалось в новых добровольных поселениях. Скотоводы в Новом Южном Уэльсе могли кочевать, как арабы в пустыне, но менее успешные тянулись к удобствам оазиса. При всех попытках губернаторов после доклада Бигге направлять каторжников в глубь страны они возвращались обратно в более близкие им места, такие, как район Рокс во внутренней части Сиднея с его грубым весельем и программами социальной поддержки. Изолированная жизнь в буше давала определенную степень свободы и рождала товарищеское братство, но она же снижала возможности выбора и усиливала чувство незащищенности. Жизнь в Роксе была беспутной и жестокой, большинство детей рождалось вне брака, состав жителей постоянно менялся, но сама эта текучесть защищала их от надзора и контроля. В свободных колониях иная логика приводила к аналогичному результату. Там не стремление к анонимности, а желание общения смягчало эмоциональное напряжение раздельной жизни и облегчало одиночество. Аделаида, Мельбурн и Перт быстро создали структуру добровольных объединений — гражданских, религиозных и для проведения досуга — с целью вовлечения жителей в общественную жизнь.

В штрафных колониях такие институты были, скорее всего, навязаны сверху. На протяжении всего существования системы исполнения наказаний колонии нуждались в администрировании, поскольку им нельзя было доверить самоуправление, а те, кто подвергался такому контролю, были менее склонны подчиняться ему добровольно. При отсутствии представительных собраний люди за защитой от излишне усердной бюрократии обращались в суды, так что вместо политических дебатов велись споры о юридических правах. Кураторы настойчиво пытались цивилизовать эти колонии и создать учреждения, которые освободили бы их обитателей, но тем не менее каждый из применяемых ими цивилизующих приемов не срабатывал в силу принудительного характера поставленной цели.

Одним из таких приемов была пропаганда семьи. В 1841 г. жена армейского офицера Каролина Чизхолм организовала в Сиднее дом для женщин-мигранток с целью спасения одиноких женщин от смертного греха, опасности которого они постоянно подвергались. Она сопровождала их в сельские районы и устраивала на работу в домах подходящих хозяев в надежде, что дело кончится заключением брака. Ее задачей было положить конец «чудовищному неравенству» между полами и спасение колоний от «морально разлагающей холостяцкой жизни» ради продвижения

«цивилизации и религии до тех пор, когда шпили церквей будут указывать чужеземцу дорогу от селения к селению, а хижины пастухов станут домами для счастливых мужчин и добродетельных женщин».

В этой схеме «семейной колонизации» женщинам предстояло служить мужчинам в качестве жены и матери их детей, чтобы вернуть их в лоно христианских добродетелей; или, по ее собственному выражению, на них возлагались обязанности «Господней полиции».

Распространению религии в Новом Южном Уэльсе, в свою очередь, содействовал Закон о церквах 1836 г., предусматривавший субсидирование строительства храмов и выплаты жалованья священникам. В следующем году аналогичное законодательство было распространено на территорию Земли Ван-Димена. Это был важный шаг, поскольку он означал признание всех конфессий (в Великобритании католикам было позволено участвовать в общественной жизни лишь за десять лет до этого) и подтверждение свободы вероисповедания. Оно привело к ускоренному строительству церквей, а то, что методисты, конгреционалисты и баптисты предпочитали термин «церковь» более традиционному «капелла», свидетельствовало об их претензиях на равенство.

В 1848 г. священнослужитель в Новом Южном Уэльсе повторил поговорку: «За горами не бывает воскресений», популярную, по его словам, у мужчин, спускавшихся с Голубых гор на западные равнины. Тем не менее после введения государственных субсидий отчисления на обеспечение проведения богослужений возросли в пять раз. Зачастую это была лишь деревянная будка на главной улице нового поселения или примитивный храм, построенный из горбыля на недавно расчищенном участке земли, с пнями вместо надгробных памятников. Церковь объединяла людей вокруг общей цели и поощряла целый ряд направлений добровольной деятельности.

Оказание помощи государством рождало соперничество между конфессиями. Пока Англиканская церковь получала наибольшие субсидии: это право обеспечивалось ее поддержкой богатыми приверженцами, местные иерархи не хотели смириться с утратой своего привилегированного положения. Англикане продолжали считать себя государственной церковью, со всеми связанными с этим плюсами и минусами. Католики очень чувствительно относились к проявлениям неуважения, что усугублялось в связи с их положением и религиозного, и национального меньшинства, сверх меры представленного среди бедных.

Английский бенедиктинец, присланный в качестве генерального викария в 1832 г., боролся с ирландским темпераментом своих подопечных, но его попытка привлечь английских священников оказалась неудачной. Без священников не могли совершаться таинства, а невозможность поддерживать веру усиливала чувство обиды. Выдающийся пресвитерианский священник Джон Данмор Ланг был непримиримым противником обеих епископальных конфессий, но особую враждебность он питал к католицизму. Те, кто разделял представление Ланга о набожной нации, также пытались внедрить гражданское пресвитерианство в сферу общественной жизни.

[ZHAN]

В этот период становления церкви также вырабатывали свои местные формы управления и порядок оказания поддержки. У англикан было наибольшее число приверженцев — немногим меньше половины; далее следовали католики — около четверти всего населения. Оставшуюся часть составляли пресвитерианцы, методисты и другие нонконформисты. Несмотря на значительные различия между колониями, эти пропорции будут сохраняться еще в течение не менее чем ста лет. Христианское вероисповедание строилось на упрощенной основе. Англикане, католики и пресвитерианцы в равной мере выражали недовольство по поводу несоблюдения воскресных дней отдохновения, богохульства и безнравственности и разделяли с более мелкими нонконформистскими евангелистскими конфессиями озабоченность в связи с разгулом греха. Наряду с балладами и плакатами, провозглашавшими пренебрежение условностями морали —

Земля каторжан и кенгуру,
Опоссумов и редких эму,
Рай для фермера и ад для заключенного,
Земля Содома — верх совершенства! —

встречались и слова раскаяния отбывающих наказание преступников. Обычно построенные в повествовательной форме морального трактата, эти исповедальные произведения описывали отчаянную деградацию каторжной жизни, рассказывали о благословенных моментах, когда грешник осознает Божью милость, затем отмечались хорошие дела и целеустремленные усилия, обеспечивающие трезвость, усердие и счастье, после того как новообращенный расстался с пороками и вступил в лоно религии. Такие проповеди еще ярче подчеркивали языческую природу каторжан в своей массе.

Колонистов также притягивало искусство цивилизации. В прозе и стихах, искусстве и архитектуре они отмечали достижения прогресса, порядка и процветания. Пейзажная живопись противопоставляла примитивным дикарям трудолюбивых пастушков, возвышенную красоту природы с размежеванными полями и живописным сельским домом. Дидактические и эпические поэмы прославляли успешное преобразование дикой природы в коммерческую гармонию.

И вот, заметим, в полной жителей равнине
Благословенный труд кипит отныне;
Обласкан милосердным небом и мягким ветерком.
Обильный урожай поднялся в солнечной долине.

Художественные приемы, неоклассические по характеру, обращены в прошлое, к античности, утверждая образ империи и показывая, как колонии посредством удачного подражания приобщились к универсальным законам человеческой истории, чтобы следовать своей судьбе. Отсюда такие строки в «Австралии» Уэнтуорта, представленной на присуждение поэтической премии, когда он был студентом Кембриджа в 1823 г.

Пусть растет последний тобою рожденный ребенок,
Родителя радуя сердце и глаз;
Вот Австралазия плывет, развернут флаг,
Вот новая Британия — в других мирах.

Неоклассицизм стремился к утверждению и возобновлению готовой модели общественного порядка — органичного и иерархического. Посредством сдержанности и регулярности он старался облагородить суровые условия принудительной ссылки и жестокого завоевания, возвысить колониальную жизнь и обучить колонистов искусству и науке цивилизации. По мере того как на смену насильственному этапу уголовного наказания приходило освобождение и свободное поселение, неоклассическая модель уступала место прагматическому проекту нравственного просвещения. Акцент при этом делался на схемы светского, а также духовного совершенствования, умеренности, рационального отдыха, развития ума и тела. Это нашло выражение в пасторальной романтике целинной земли, где веселый скваттер достиг свободы и чувства удовлетворения образом жизни, который утратил характер имитации и приобрел своеобразие и новизну.

Сами географические названия, которые давали колонисты, отражают аналогичный процесс возникновения нового из старого. Основные населенные пункты назывались именами членов британского правительства (Сидней, Хобарт, Мельбурн, Брисбен, Батерст, Гоулберн), или по месту рождения (Перт), или месту рождения короля (Лонсестон), или именем его супруги (Аделаида). Гавани, заливы, бухты и порты чаще именовались в честь местных деятелей (Порт-Маккуори, Порт-Филлип, Фримантл). Знакомые имена присваивались некоторым местностям (Домейн, Глиб). Некоторые были просто описательными: Рокс (Горы), Каупасчурз (Коровьи Пастбища), Каскады, Суон (река Лебединая), другие — напоминающими о событиях прошлого — Энкаунтер (залив Неожиданная Встреча) или ассоциативными (Ньюкасл). В первые годы заселения Австралии аборигенных названий было мало (Парраматта, Вуллончонг), но в 1830-х годах их стало больше (Майолл-Крик). К тому времени привычка к подобострастию пошла на убыль. Теперь колонисты уже не столько искали благосклонности высокопоставленных деятелей в Лондоне, сколько славили места, откуда они были родом. Так появились районы с английскими, шотландскими, ирландскими, уэльскими, а с 1840-х годов и с немецкими географическими названиями.

Этническая принадлежность находила отражение в работе и в религии. Создание и сохранение землячеств, поиск соотечественников и воспроизведение обычаев являлись естественной реакцией на безымянность при переселении на новые места. Однако ни одно из национальных объединений не сформировало постоянного анклава. Все они были рыхлыми, допускали перемещение, взаимодействие и смешанные браки. Например, демонстрация принадлежности к Корнуоллу скорее служила рекламой особых качеств и свойств, наиболее подходящих для работы в медных рудниках Южной Австралии, чем рождалась патриотическим порывом. «Эрзац-шотландство», сочетавшее бёрнсовские ужины и игры горцев, давало почувствовать тем, кто в них участвовал, дополнительную самоидентичность.

В 1822-1850-х годах в австралийских колониях ослабло давление государства, уступая дорогу рыночным отношениям и связанным с ними формам добровольного поведения. Этот переход сопровождался жестокой экспроприацией, а то, что пришлось пережить заключенным, оставило особо горькую память. Тем не менее в итоге сформировалось поселенческое общество, которое характеризовалось высоким уровнем грамотности, свободным распространением потребительских товаров, производственной инновационностью и впечатляющей способностью искоренять старое и начинать все сначала. Бывшее место ссылки превратилось в место свободного выбора.

[ZHAN]

В конце 1850 г. Эдвард Харгрейвз вернулся в Сидней, проведя год за океаном. Он был одним из тех, кого называли «сорокадевятниками», — людей, хлынувших в 1849 г. в Калифорнию в поисках золота. Хотя Харгрейвз и потерпел там неудачу, вернувшись домой, он был поражен сходством между золотоносной территорией в Калифорнии и склонами гор на родине. Летом 1855 г. Харгрейвз отправился через Голубые горы в Батерст; промывая песок и гальку со дна одной из речек, он обнаружил на промывочном лотке песчинки золота.

«Это памятный день в истории Нового Южного Уэльса, — сказал он своему спутнику. — Я стану баронетом, тебе пожалуют дворянство, а из моего старого коня сделают чучело, поставят его в стеклянную витрину и отправят в Британский музей».

Харгрейвз назвал место своего открытия «Офир» и отправился обратно в Сидней требовать вознаграждения от губернатора.

Харгрейвз не был последним из австралийцев, занимавшихся саморекламой или искавших признания и вознаграждения. Он даже не был первым колонистом, нашедшим золото: пастухи подбирали самородки в выходивших на поверхность горных породах, один геолог из церковнослужителей собрал немало таких образцов. В 1844 г. ученый показал один из них губернатору Гиппсу и потом утверждал, что получил от того совет: «Спрячьте его, мистер Кларк, иначе нам всем туг горло перережут». Это была еще одна байка, связанная с драгоценным металлом.

Колониальные власти были, безусловно, обеспокоены тем, что подземные богатства могут разжечь страсти криминального общества и отвлечь людей от честного труда. Однако, столкнувшись с фактом местной золотой лихорадки — через четыре месяца после того, как Харгрейвз раструбил о своей удаче, тысяча старателей уже расположилась лагерем на «Офире», — власти смирились и придумали соответствующие ответные меры: назначили уполномоченных для регулирования работы приисков и взимания лицензионных сборов, дающих право держателю лицензии на обработку небольшого отведенного участка.

Та же прагматичная политика проводилась и в районе залива Порт-Филлип (который в июле 1851 г. был отделен от Нового Южного Уэльса и переименован в колонию Виктория), когда через три месяца его тоже охватила золотая лихорадка.

Залежи золота в Юго-Восточной Австралии были сформированы реками и ручьями, стекавшими с Большого Водораздельного хребта и оставлявшими крупные скопления тяжелых отложений в промоинах, замедляя течение при увеличении пологости уклона. Большая часть этого золота залегала близко к поверхности, и его можно было добывать кайлом и лопатой и промывать, используя лоток и сито. Наряду с системой лицензирования наносный характер месторождений золота позволял большому числу людей получать часть этого богатства.

В конце 1851 г. на приисках Виктории находилось 20 тыс. человек, а своего пика — 150 тыс. — их население достигло в 1858 г. Старатели работали мелкими группами, поскольку площадь поверхности отведенного участка зачастую не превышала размеров боксерского ринга, и перемещались, как только была отработана его подземная часть.

В 1850-х годах на Викторию приходилось более трети мировой добычи золота. Вместе с Калифорнией здесь добывали такое количество золота, что США и Великобритания получили возможность ввести золотой стандарт для своих валют и тем самым гарантировать себе финансовое господство.

Золотая лихорадка изменила облик австралийских колоний. Всего за два года количество вновь прибывших превысило число каторжников, высадившихся здесь за предыдущие 70 лет. Численность неаборигенного населения утроилась — с 430 тыс. человек в 1851 г. до 1150 тыс. в 1861 г.; в Виктории оно увеличилось в семь раз — с 77 тыс. до 540 тыс. человек, что давало ей численное преимущество перед Новым Южным Уэльсом, которое она сохраняла до конца века.

Каждый год отправлявшиеся в Лондон золотые слитки на миллионы фунтов стерлингов обеспечивали приток импорта (в начале 1850-х годов Австралия закупила 15 % общего объема британского экспорта) и усиливали потребительские тенденции. Кроме того, выраставшие в районах приисков города становились готовыми рынками для местной продукции и производства. В 1850-х были построены первые железные дороги, начали работать первые телеграфы, между Европой и Австралией стали курсировать первые пароходы.

Писатель и фотограф Антуан Фошери в начале 1850-х два года проработал на золотых приисках Виктории. Запечатленная им тщательно выстроенная композиция передает возбуждение времен начала золотой лихорадки (Коллекция картин Ла Гроб)

«Это был катаклизм, который все поставил с ног на голову, — писала Кэтрин Спенс, полная энтузиазма молодая переселенка, прибывшая из Шотландии в Аделаиду и посетившая Мельбурн в разгар лихорадки. — Религия забыта, образование не в чести, библиотеки опустели… все одержимы одной целью — делать деньги, и побыстрее».

Многие разделяли ее беспокойство. Золото стало магнитом, притягивавшим авантюристов со всего света; среди них преобладали холостые мужчины, наполнявшие поиски золота мужской силой и энергией. Большинство были британцами, однако значительною часть составляли «иностранцы» — американцы с их страстью к состязаниям и огнестрельному оружию; ссыльные французы, итальянцы, немцы, поляки и венгры, бежавшие из страны после республиканского восстания 1848 г., покачнувшего европейские короны. Китайцы, которых насчитывалось 40 тыс., составляли самую крупную иностранную диаспору и испытывали на себе отвратительные вспышки расовой ненависти.

У входа в залив Порт-Филлип, где высаживалось на берег большинство золотоискателей, груды брошенного имущества и лес мачт свидетельствовали о непомерных ценах на транспорт и жилье. Моряки бежали с судов, пастухи бросали стада, работники покидали хозяев, мужья — жен, отправляясь на поиски богатства с кайлом и лопатой. Неудивительно, что критики видели в золотой лихорадке всё нивелирующий бурный поток, осуждая манию, которая превращала колонистов в бродяг, а общины — в сброд.

Эти опасения достигли высшей точки, когда были выработаны поверхностные залежи золота в Балларате, и золотоискатели, которым теперь приходилось месяцами сражаться с мокрой глиной, чтобы добраться до глубинных отложений, возмущались гонениями и коррупцией, связанными со взиманием ежемесячных лицензионных сборов. Агитаторы, среди них прусский республиканец Фредерик Верн, пламенный гарибальдиец итальянец Раффаэло Карбони, дерзкий и грубый шотландский чартист Кеннеди, убеждали их:

Моральные принципы — ерунда,
Оплеуха — вот самый убедительный довод.

Золотоискатели объединились в Лигу реформ во главе с ирландским инженером Питером Лейлором. В конце 1854 г. тысяча мужчин собрались у прииска «Эврика» на окраине Балларата и, развернув свой флаг — белый крест и звезды на синем фоне, — произнесли клятву:

«Клянемся Южным Крестом честно стоять друг за друга и сражаться в защиту наших прав и свобод».

Войска из Мельбурна прорвались через импровизированное ограждение на склонах прииска, двадцать два из его защитников были убиты. Но повстанцы «Эврики» были отомщены. Присяжные в Мельбурне отказались признать их лидеров, отданных под суд, виновными в государственной измене; королевская комиссия осудила администрацию приисков; жалобы рабочих были удовлетворены, а в скором времени даже выполнены их требования относительно политического представительства, так что через год участник восстания Лейлор стал членом парламента, а впоследствии членом кабинета министров.

Мятеж на «Эврике» стал значимым событием в национальной мифологии, а флаг Южного Креста — символом свободы и независимости. Радикальные националисты приветствовали мятеж как демократическое восстание против имперской власти и первое великое событие в процессе становления рабочего движения. Молодежная лига коммунистической партии «Эврика» вновь обратилась к этой истории в 1940-х годах, а в 1970-х протестующие члены Федерации рабочих-строителей приняли флаг «Эврики», но так же поступил и правый Национальный фронт. При этом сторонники ревизии исторического прошлого утверждали, что мятеж следует рассматривать как протест малого бизнеса против налоговой системы.

Позднее в Балларате в музее на открытом воздухе «Кровопролитие у Южного Креста» было воссоздано в цветозвуковом представлении для туристов.

«Мятеж», возможно, слишком сильное определение для локального акта неповиновения. Как и представители власти, отреагировавшие на выступление несоизмеримо жестокими ответными мерами, так и его последователи считали его более поздним аналогом Декларации независимости американских колонистов, принятой на 80 лет раньше, без чего переход к государственности был неполным. Даже для историка консервативного толка, писавшего в первые годы существования Австралийского Союза, это было «наше собственное маленькое восстание». Однако задолго до этого Южный Крест был вновь поднят как символ протеста, как легенда «Эврики», задействованная в радикальных действиях.

За золотой лихорадкой в Виктории последовали дальнейшие открытия и лихорадки.

В начале 1860-х годов 40 тыс. человек направились к Южному острову Новой Зеландии и намного больше — в Новый Южный Уэльс, когда там были открыты новые месторождения. Затем последовали открытия крупных залежей далее к северу, в Квинсленде, включая Чартерз-Тауэрс в 1871 г., Палмер-Ривер в 1873 г., Маунт-Морган в 1883 г., и за Коралловым морем, на островах Тихого океана. Потом было перемещение в засушливый район Пилбара в Северо-Западной Австралии и к югу от долины Наллар-бор; крупные открытия месторождений в Кулгарди в 1892 г. и Калгурли в 1893 г. завершили движение против часовой стрелки по золотому кольцу континента. Между тем в 1883 г. внутри этого кольца богатые залежи серебра и свинца открыл Чарлз Расп, хилый немец, охранник овцеводческой фермы на крайнем западе Нового Южного Уэллса, где возник горнорудный город Брокен-Хилл. Расп умер богатым человеком.

Поиски полезных ископаемых оставляли след в виде голой земли, лишенной деревьев, которые пошли на ограждения выработок и топливо для насосов и батарей, в виде загрязненных водоемов, гор перекопанной земли и химических отходов. Но строились также и церкви, школы, библиотеки, галереи, жилые дома и сады. Множество индивидуальных, энергичных порывов алчности, приводивших в смятение Спенс в самом начале золотой лихорадки, в скором времени усмирились в общих усилиях и гражданском совершенствовании.

Эти повторявшиеся усилия приводили к накоплению знаний и опыта. Со временем месторождения стали давать все меньше возможностей для ведения добычи близко от поверхности. Самые богатые залежи располагались на большой глубине в жилах, для разработки которых требовалась дорогостоящая техника и более сложные металлургические технологии. Так что на смену одинокому старателю пришел горный инженер, независимому рудокопу — акционерная компания и наемный труд.

[ZHAN]

В горнорудных поселках всегда витает ощущение недолговечности, связанное с их зависимостью от невозобновляемых ресурсов, и ностальгия по прошлой героической эпохе, которую запечатлел в 1889 г. «дитя приисков» Генри Лоусон. Еще будучи молодым поэтом, но уже плененный «золотым веком» он писал:

Ночь проходит слишком быстро,
И мы стареем.
Давайте наполним бокалы
И выпьем за дни Золотые;
Когда находки дивных сокровищ
Взбудоражили весь Юг,
Мы были с тобой верными товарищами
Во все эти Бурные дни.

Товарищество бурных дней поддерживалось настроениями и действиями. Золотые прииски служили центрами приема мигрантов XIX в., плавильным котлом национализма и ксенофобии, колыбелью художников, певцов и писателей, а также горных инженеров и менеджеров. Сложившийся в стране великий национальный союз тружеников, возделывающих целинные земли, зародился на золотых приисках Виктории. Его основателем был Уильям Гатри Спенс — такой же убежденный реформатор, как его соотечественница и однофамилица, сетовавшая на золотую лихорадку.

Золотая лихорадка совпала с приходом самоуправления. В 1842 г. Британия разрешила Новому Южному Уэльсу иметь частично избираемый законодательный совет — подобная уступка была сделана для Южной Австралии, Тасмании и Виктории в 1851 г.

В 1852-м, когда суда с пассажирами и товарами ежедневно отправлялись в Австралию из британских портов, министр по делам колоний объявил о

«безотлагательной, как никогда прежде, необходимости передать полные права самоуправления в руки народа, настолько преуспевшего в богатстве и процветании».

Империя свободной торговли требовала свободных институтов. Поэтому министр предложил колониальным законодательным органам разработать проекты конституций для представительного правления, и в следующем году его преемник позволил предусмотреть в них парламентский контроль над администрацией в рамках системы ответственного правления.

Колонии приняли соответствующие меры, и в 1855 г. британский парламент принял конституции Нового Южного Уэльса, Тасмании и Виктории. Южная Австралия получила свою конституцию в 1856 г., а в 1859-м Квинсленд был отделен от Нового Южного Уэльса и наделен теми же правами. С тех пор колонии осуществляли самоуправление в соответствии с британской Конституцией: губернаторы стали местными конституционными монархами, официальными главами государств, действовавшими на основе рекомендаций министров, которые, в свою очередь, были членами представительных парламентов, подотчетными им. Однако имперское правительство сохранило в своих руках значительные полномочия. Оно продолжало осуществлять контроль над внешними связями. Правительство назначало губернатора и давало ему директивы. Любой колониальный закон мог быть отклонен в Лондоне, а губернаторы должны были передавать на рассмотрение министерства по делам колоний любые меры, затрагивавшие интересы империи, например в области торговли или судоходства, или угрожавшие имперскому единообразию, в частности в вопросах брака и развода.

Эти ограничения не так волновали колонистов, как состав местных парламентов. Следуя британской модели палат общин и лордов, они должны были состоять из двух палат — ассамблеи и совета. Ассамблея должна стать народной палатой, избираемой на основе широких избирательных прав мужчин. В Южной Австралии с самого начала было принято положение о том, что все мужчины имеют право голоса на выборах в ассамблею; другие колонии последовали ее примеру в течение следующих нескольких лет. Совет должен был стать палатой контроля и оплотом борьбы против чрезмерной демократии.

Но каким образом? Те, кто опасался неограниченной власти большинства, предпочитали создание колониальной аристократии — прием, обсуждавшийся до этого в Канаде и теперь предложенный для Нового Южного Уэльса престарелым Уильямом Уэнтуортом при поддержке одного из сыновей Джона Макартура, но высмеиваемый пламенным молодым радикалом Дэниелем Дениби. Поскольку Австралия не могла стремиться к «жалкой и изнеженной надменности обветшалых вельмож континентальной Европы», Дениби, этот «мальчик-оратор», предполагал, что «при удивительной противоречивости, существовавшей в Антиподах (То есть в Австралии и Новой Зеландии)» логичнее было отдать предпочтение «баньипской аристократии», а «баньип» — это мифическое чудовище, обитавшее в болотах и лагунах Австралии. Что касается самого сына Джона Макартура, то Дениби замечал, что он, безусловно, должен стать графом, а на гербе у него будет изображен бочонок рома на зеленом поле.

Не без влияния насмехательства Дениби предложение было отклонено. Новый Южный Уэльс и Квинсленд предпочли верхнюю палату, члены которой назначались губернатором на пожизненный срок. Поскольку губернатор действовал на основе консультаций со своими министрами, этот вариант оказался менее прочным консервативным тормозом, чем вариант, выбранный в Южной Австралии, Тасмании и Виктории, где верхняя палата избиралась на основе права голоса, определяемого высоким имущественным цензом, при этом, чтобы баллотироваться в ее члены, данный ценз был еще выше.

Поскольку совет был вынужден соглашаться с любыми изменениями в своем непредставительном составе, он оказался неприступной крепостью для воли народа. Более того, поскольку конституции предоставляли советам почти равные права с ассамблеей в плане законотворчества (в отличие от Вестминстера, где соотношение между обеими палатами парламента не было кодифицировано и на практике склонялось в пользу представительной ветви законодательной власти), состоятельные люди имели возможность наложить вето на любую популярную меру, если она угрожала их интересам.

Нередко возникавшие тупики в законодательном процессе приводили к периодическим, но серьезным конституционным кризисам, особенно в Виктории, где прогрессивные либералы организовали широкую поддержку реформ в 1860-х годах и затем в конце 1870-х. Настойчивое требование министерства по делам колоний, согласно которому губернатор сохранял строгий нейтралитет в первом из этих столкновений, искажало смысл самоуправления до предела. Джордж Хигинботам — несгибаемый поборник колониального либерализма — утверждал, что полтора миллиона англичан, населяющих эти колонии, которые последние 15 лет считали, что пользуются самоуправлением, на самом деле все это время находились под управлением одного человека по имени Роджерс, неизменно стоявшего во главе министерства по делам колоний. Поскольку маленькие люди опасались последствий непреклонности Хигинботама, его попытки положить «скорый и окончательный конец незаконному вмешательству имперского правительства во внутренние дела этой колонии» успеха не имели.

Эти неудачи были незаметны на первом, наполненном эйфорией этапе самоуправления благодаря быстрому развитию демократии. В 1840-х годах в Британии сформировалось народное движение — чартизм, объединенное демократическими принципами, воплощенными в «Народной хартии». Чартизм приводил правителей страны в ужас, и многие чартисты были отправлены в Австралию. Тем не менее в 1850-х годах четыре из шести требований чартистов были выполнены в трех наиболее густонаселенных юго-восточных колониях. Ассамблеи выбирались всеми мужчинами тайным голосованием в примерно равнозначных избирательных округах и без учета какого-либо имущественного ценза для кандидатов. Хотя пятая цель чартистов — ежегодное проведение выборов — не получила широкой поддержки, в большинстве колоний выборы проводились каждые три года; а к 1870 г. в Виктории была реализована их шестая цель — выплата вознаграждения членам парламента.

Народ управлял страной и все же оставался не удовлетворенным результатами, поскольку, празднуя триумф, он сотворил новую беду — народного политика. Ожидалось, что как представитель народа он будет служить ему, и конституции предписывали, чтобы местные представители добивались от правительства удовлетворения нужд населения. Народ требовал строительства дорог, железных дорог и рабочих мест для молодежи. Член парламента, в свою очередь, добивался выполнения этих требований от министерства и, если они не удовлетворялись, пытался найти более приемлемое альтернативное решение. При таком давлении демократическая политика увязала в протекционизме и коррупции. Выборы превращались в торги, где кандидаты старались переиграть друг друга, давая непомерные обещания избирателям. Образовывались и распускались министерства в зависимости от изменений в расстановке сил между фракциями. Парламентские заседания прославились ожесточенностью и беспринципностью. Общественная жизнь постоянно взрывалась разоблачениями случаев коррупции, усугубленных цинизмом.

Колониальная политика, таким образом, напоминала чревовещание, посредством которого политики говорили от имени народа. Те, кто на этом поприще сделал карьеру, были людьми искусными, артистичными, а главное, гибкими — но никто не преуспел в этом так, как Генри Паркес, в 1872–1891 гг. пять сроков занимавший пост премьера Нового Южного Уэльса, Паркес прибыл в Австралию молодым английским радикалом, а закончил политическую карьеру как крайний оппортунист — сэр Энери.

[Иронизируя над эволюцией взглядов выходца из низов Генри Паркеса, считающегося «отцом Австралийской Федерации», ставшего рыцарем английского ордена Св. Михаила и Св. Георгия и в силу этого получившего право именоваться сэром Генри, автор передает его имя так, как оно звучит на лондонском сленге, — сэр Энери.}

Если в принципе система правления была демократической, а парламентарии — слугами народа, то деятельность представительных институтов создавала пропасть между государством и его подданными. Политики брали на себя вину за этот неприятный парадокс, а австралийцы быстро нашли способ выражать свое возмущение неизбежностью существования политической деятельности. Они возводили грандиозные парламентские здания, выражая свои гражданские чаяния, и презирали льстецов и лицемеров, которых в них размещали.


Примечания:
WA — Западная Австралия NSW — Новый Южный Уэльс
Vic — Виктория Tas — Тасмания
SA — Южная Австралия Qld — Квинсленд
VDL — Земля Ван-Димена NT — Северная территория

Колониальное государство быстро росло. В 1850-х годах оно унаследовало ограниченный аппарат управления, куда входили должностные лица, суды, магистраты и местная полиция и который, как оказалось, не отвечал новым требованиям, рожденным золотой лихорадкой, и должен был практически немедленно приступить к выполнению новых важных функций. Помимо поддержания правопорядка колониальные власти начали вкладывать крупные средства в железные дороги, телеграфную и почтовую связь, школы, городские службы и другие коммунальные услуги. Они продолжали много тратить на поддержку иммиграции. Они обеспечивали занятость каждому десятому работнику, их доля в национальных расходах выросла с 10 % в 1850 г. до 17 % в 1890-м.

Предоставление коммунальных услуг за государственный счет, в отличие от модели Соединенных Штатов, где этим занимался частный бизнес, является национальным примером различия между зависимостью от государства и предпринимательской инициативой. Обстоятельства, в которых оказались австралийские колонии, не допускали другой альтернативы. Они стремились благоустроить суровую и малозаселенную территорию, создавая необходимую инфраструктуру для производства основных экспортных товаров. Только колониальные правительства могли добывать капитал путем государственных заимствований на лондонском денежном рынке, и только они могли управлять такими крупными предприятиями. Более того, они должны были содействовать развитию во всех его общепризнанных формах: экономической, социальной, культурной и нравственной, поскольку это была эпоха веры в прогресс одновременно как в судьбу и долг.

Усиление роли колониального государства имело дальнейшие последствия. Когда колонии сами стали заниматься собственными делами, между ними возникла конкуренция за иммиграцию и инвестиции. Отделение Квинсленда от Нового Южного Уэльса в 1859 г., за которым последовало уточнение границ в 1861 г. и передача Южной Австралии административных функций в отношении Северной территории в 1863 г., завершило раздел континента. За исключением выделения в 1911 г. Австралийской столичной территории, это деление сохраняется по сей день. Передача властных полномочий способствовала серьезным различиям в государственной политике (символом которых стала разная ширина колеи железных дорог) и подчеркивала региональные различия в экономике и демографии при очевидной общности конституционного, правового и административного наследия.

Тем не менее самоуправление также создавало высокоцентрализованное государственное устройство. Прежде колонии следовали английской практике назначения местных магистратов для ведения судопроизводства, надзора за полицией, выдачи лицензий владельцам пабов, контроля за общественными работами и в целом выполнения функции глаз и ушей администрации. Местные школьные комитеты отвечали за образование. Теперь эти функции передавались централизованным органам и финансировались непосредственно за счет доходов колоний, а не местных налогов. Местная инициатива ослабевала. Хотя городские и сельские органы власти создавались на выборной основе, они были статутными креатурами колониальной законодательной власти, так что местное самоуправление оставалось недоразвитой структурой с остаточными функциями. Полицейский участок, суд, почта и школа — все это были органы бюрократической иерархии, контролируемые из столицы посредством регламентирования и инспекций, почты и телеграфа, в профессиональной структуре, обеспечивавшей единообразие.

Проблемой, преобладавшей в первых колониальных парламентах и энергичной колониальной политике, была кампания за разблокирование земель. Бывшие чартисты, стекавшиеся на золотые прииски, принесли с собой жажду свободы и независимости сельскохозяйственных мелких собственников, так же как ирландские арендаторы, американцы, одержимые идеями джефферсоновской демократии, и другие европейцы с их памятью о сельских общинах, уничтоженных землевладельцами-коммерсантами. Переселенцы обнаруживали, что плодородная юго-восточная оконечность Австралии была занята несколькими тысячами овцеводов, которые тем временем закрепляли свои привилегии в непредставительных верхних палатах колониальных парламентов. Кампания за получение доступа к земле была поэтому одновременно и кампанией за демократизацию конституций.

В 1857 г. в Мельбурне собрался Земельный съезд под знаменем, на котором на Южном Кресте был начертан лозунг vox populi, как протест против законопроекта, который предусматривал возобновление земельной собственности для скваттеров. В 1858 г., когда Совет отклонил избирательную реформу, съезд собрал 20 тыс. человек на марш к зданию парламента, к которому они прибили вывеску: «Сдается верхняя часть». В Новом Южном Уэльсе на основании отклонения Советом предложения о земельной реформе либерально настроенный премьер устранил из состава назначаемой палаты самых твердолобых консерваторов.

Если земельная кампания служила, таким образом, источником разногласий и средством противостояния неравенству, порождаемому богатством и властью, то побуждением к ней была мечта о гармонии аграрных отношений.

Опрокиньте господство скваттерства,
Дайте дом каждому бедняку,
Ободрите наш великий народ,
И мы не будем больше скитаться, как бродяги.
Из сострадания дайте свободу труду,
Помогите честному и смелому предпринимателю,
Тогда никто не станет завидовать соседу,
Мы будем довольны и счастливы.

Авторы земельной реформы представляли себе общество как собрание самостоятельных производителей, которое направит энергию народа на удовлетворение потребностей в продовольствии. Вместо обширных пастбищ должны были появиться засеянные поля и сады, вместо убогих пастушьих лачуг — пригожие усадьбы, вместо неприкаянности холостяков — радости семейной жизни, вместо нищенских условий лесных хижин — удобства цивилизации. Фермерский идеал, владевший умами с тех пор и в течение значительной части следующего века, был по своей сути отражением мужской психологии. Он рисовал картину жизни, которую одна из либеральных газет в 1856 г. описывала как «приятную, патриархальную семейную жизнь», где патриарх «работает в саду, кормит домашнюю птицу, доит корову, учит своих детей». То, что большинство этих обязанностей будет, скорее всего, выполнять его жена, во внимание не принималось. Получив право на управление государством, мужчины присвоили себе такие же права по управлению своими семьями.

Законы о свободном выборе земельных участков были приняты во всех колониях, начиная с Виктории в 1860 г. и Нового Южного Уэльса в 1861 г. Они были направлены на создание класса фермеров — тех, кто имел право свободно выбирать земельные участки, — которые покупали по низкой цене до 250 га незанятой государственной земли или участки пастбищ, принадлежавших скотоводам-арендодателям. Результат оказался прямо противоположным планам авторов земельной реформы. Скотоводы сохранили лучшие участки своих пастбищ либо покупая их, либо используя подставных лиц для свободного выбора таких земель от их имени. К тому времени, когда изъяны в первых законах — некоторые из них появлялись в результате взяточничества, другие по небрежности — были устранены, скваттеры уже получили землю в постоянную собственность. Между тем настоящие независимые фермеры с трудом добывали средства к существованию, возделывая участки, которые зачастую были просто непригодны для земледелия. Отсутствие опыта, нехватка капитала и инвентаря, а также неподходящие транспортные средства привели многих из них к краху. Те, кто выжил, воплощали фермерскую идею самостоятельности, превратив в бесплатную рабочую силу женщин и детей, которые трудились по многу часов в примитивных условиях и довольствовались скромной пищей.

Нужда в дополнительных доходах заставляла мужчин покидать дома и отправляться на заработки, тормозила развитие их собственных хозяйств. Отец певца буша, поэта Генри Лоусона, занял участок, а работала на нем его мать. Поэт писал об этой земле:

Земля, на которой исхудавшие, изможденные женщины живут одни и трудятся как мужики,
Дожидаясь, когда их мужья, ушедшие перегонять скот, вернутся к ним снова.

[ZHAN]

В 1860-х годах в буше вновь появились разбойники — бушрейнджеры — из числа отчаявшейся сельской бедноты. Молодые люди, присоединившиеся к самому легендарному из бушрейнджеров — Неду Келли, — были сыновьями еле сводивших концы с концами или совсем разорившихся фермеров.

В труднопроходимом районе Северо-Восточной Виктории банда Келли прославилась угоном лошадей и лихими налетами, которые они совершали с той же легкостью и бесшабашностью, с какой сегодняшние подростки угоняют автомобили. Все изменилось после того как в 1878 г. банда устроила засаду на полицейский патруль и были убиты трое полицейских. Последующие подвиги банды и их обстоятельства обросли легендами: серия дерзких ограблений банков; пространное открытое письмо в собственное оправдание, дополнившее семейные воспоминания отца Неда — ирландца-каторжника, — полные сетований на судьбу угнетенных низших слоев сельского общества; случай с использованием самодельных доспехов, выкованных из плужных лемехов, в последней перестрелке, когда банда пыталась пустить под откос поезд, перевозивший полицейских из Мельбурна, и, наконец, вызывающее неповиновение Неда во время суда и на пути к виселице.

Вслед за благородными бушрейнджерами прежних времен, баллады о которых распевали члены банды Келли, они сами стали народными героями. Сочувствовавшие укрывали их в горных убежищах вдали от железных дорог, а устный телеграф буша передавал им сведения не хуже настоящего телеграфа, которым пользовались власти. Более того, символичность переделки сельскохозяйственного инвентаря в шлемы и кирасы не давала покоя журналистам и газетным фотографам, которые доносили эти истории до широкой публики, а узнавшие об этом писатели, художники, драматурги, кинематографисты, в свою очередь, не раз использовали эту тему. Кем бы мы ни считали Неда Келли — жестоким убийцей или выразителем социального протеста, он был порождением традиционной сельской жизни, оказавшейся на пороге современности.

Те фермеры, которым удалось разбогатеть, достигли этого, став крупными производителями коммерческой продукции, нанимая дополнительную рабочую силу и сочетая земледелие с пастбищным животноводством. Успехов в области сельского хозяйства впервые добились в 1870-х годах производители пшеницы в Южной Австралии и в западной части Виктории, где повышению эффективности производства содействовало появление железной дороги и новой сельскохозяйственной техники. Среди фермеров выделялись немецкие переселенцы — законопослушные, набожные и работящие.

Другие фермы с трудом разрабатывали густые влажные леса вдоль восточного побережья; на юге они, используя сепараторы и холодильники, создавали молочные хозяйства, а на севере на плантациях бурно развивалась сахарная промышленность. Площадь возделываемых земель возросла с менее чем 200 тыс. га в 1850 г. до более чем 2 млн га к концу 1880-х.

Производство шерсти тоже выросло в десять раз, но начиналось оно на гораздо более широкой основе. В начале 1870-х годов шерсть снова опередила золото в качестве главного предмета экспорта страны, а продажи в Британию в течение 1880-х составляли одну десятую национального продукта. Такой рост стал возможен благодаря существенным капиталовложениям в рационализацию производства: более крупные овцы с более тяжелой шерстью паслись на улучшенных пастбищах и получали воду из запруд и подземных скважин. До 1850 г. путешественник мог пересечь имеющую форму полумесяца территорию пастбищ в Восточной Австралии, ни разу не встретив никаких ворот. Теперь линии столбов с проволочными заграждениями отмечали превращение скотовода из скватгера в землевладельца. В огороженных загонах здесь и там виднелись похожие на привидения голые стволы и ветви деревьев, погубленных кольцеванием с целью расширения пастбища; местная дикая природа уже уступала место завезенной флоре и фауне, например чертополоху и кроликам, которые впоследствии стали опасными вредителями.

До поры до времени землевладельцы могли радоваться переустройству среды обитания. Вместо простого фермерского жилища появлялись внушительные копии английского сельского дома, а возможно, у его обитателя появился вдобавок и особняк в столице, где владелец давал образование детям и проводил большую часть года. За хозяйским домом располагались жилье управляющего и небольшая деревенька с мастерскими, дворами, прудами, садами и жилищами для работников, а также сарай для стрижки овец, мало соответствующий своему названию, поскольку это был большой зал со стойками для пятидесяти или более стригальщиков, снимающих руно, обеспечивавшее комфорт целым династиям шерстяных королей.

Цены на шерсть оставались высокими до середины 1870-х годов, а затем стали снижаться. На изменение соотношения себестоимости и цены овцеводы ответили расширением производства, продвигаясь в глубь страны, на засушливые пастбища, и дальше, в заросли акации и других кустарников. Брошенные участки свидетельствовали о возможных опасностях, которые таит в себе чрезмерный оптимизм. Новые переселенцы в 1860-х годах продвинулись слишком далеко в Квинсленд, в 1870-х — на север Южной Австралии и в 1880-х — на запад Нового Южного Уэльса. Это продвижение закончилось отступлением. Скот выживал в зоне низкого уровня осадков (животные могли пастись и дальше от водоемов, меньше подвергаясь нападениям собак динго, и могли выдерживать перегоны на большие расстояния к рынку), но это было малоприбыльным делом, поскольку консервирование и замораживание еще не применялись, и производители говядины были все еще ограничены местным рынком.

Движение в глубь страны привело к возрождению географических исследований и появлению новых героев в более грандиозном викторианском стиле эпической трагедии. В 1848 г. немец Людвиг Лейхгардт, известный своим сухопутным путешествием в Северную территорию, отправился к западному побережью из Квинсленда и пропал вместе с шестью спутниками; среди предположений о судьбе, постигшей его в тех диких местах, рассказывает роман Патрика Уайта «Восс» (Voss, 1957). В том же году от копьев аборигенов погиб еще один исследователь, Эдмунд Кеннед, на северной оконечности полуострова Кейп-Йорк. В 1860 г. Роберт Бёрк, служивший на золотых приисках Виктории, и геодезист Уильям Уиллс покинули Мельбурн в составе прекрасно оснащенной экспедиции, которая должна была пересечь континент с юга на север. Оставляя по пути снаряжение, они достигли илистых отмелей залива Карпентария, но умерли от голода на обратном пути, у Купер-Крик, возле границы Квинсленда и Южной Австралии. Колонисты прославили их как героев в стихах и изобразительном искусстве; с тех пор появлялись посвященные им истории, романы, пьесы и несколько фильмов. Написанный карандашом дневник их последних дней занимает почетное место в Национальной библиотеке Австралии. В 1865 г. в Мельбурне был открыт памятник — первый монумент в честь жителей этого города; судя по тому, что памятник неоднократно переносили с места на место, его путешествие можно считать далеким от завершения.

Успеха добился в следующем году южноавстралиец Джон Стюарт. Он вернулся частично парализованным, пораженным временной слепотой, но, в отличие от Бёрка и Уиллса, тела которых были с почестями перезахоронены, Стюарт покинул Австралию, полный горечи из-за отсутствия признания. Его путешествие определило маршрут для прокладки наземной телеграфной линии, завершенной в 1812 г., благодаря которой была установлена прямая связь с Европой, а ретрансляционные станции стали служить базами для изыскателей и пионеров овцеводства в Центральной Австралии. Последующие экспедиции осуществили топографическою съемку пустыни Гибсон на западе и равнины Налларбор, протянувшейся между Аделаидой и Пертом. Александр Форрест, который прошел от северного побережья Западной Австралии до наземной телеграфной линии, обнаружил пастбищные земли в районе Кимберли, которые заняли в 1880-х годах овцеводы из Квинсленда, такие, как семья Дарек.

Другой южноавстралийский исследователь земли дикобразов в западной пустыне добрался до вершины горы в 300 км от наземного телеграфа в 1873 г. и увидел огромный монолит длиной более 2 км и высотой 350 м. Исследователь назвал его Айерс-Рок в честь премьера колонии. В 1988 г. он был возвращен историческим владельцам — аборигенам — и вновь получил свое исконное название — Улуру. Этот монолит красного цвета живописно отражает солнечные лучи во время восхода и заката. Для его владельцев это священное место, а для многочисленных туристов, которые сегодня посещают Улуру, и тех, кто исповедует учение «нью-эйдж» (они совершают сюда духовное паломничество), это эпицентр «Красного сердца» страны. Это также место тайн и мистики. Исчезновение в 1980 г. маленькой Азарии Чемберлен стало еще одним преданием о ребенке, потерявшемся в зарослях, о поклонении дьяволу и ритуальных жертвоприношениях на месте, отмеченном зловещей тайной.

В последнее время ситуация меняется. Раньше австралийцы европейского происхождения говорили не о Красном центре, а о Мертвом центре. Внутренняя граница колонии называлась «дальняя земля» или «далекая пустыня» — место столкновения с негостеприимной природой. В 1891 г. перегонщик скота и поэт Баркрофт Боук за год до того, как он повесился на пастушьем кнуте, написал о городских удобствах, которые предоставляют кочующим овцеводам жители дальней земли.

Там, на просторах далекой пустыни, —
Там мертвые лежат!
Там, где вечно пляшут волны жары, —
Там мертвые лежат!

В противоположность завоеванию Северной Америки происходившем в движении на запад, завоевание Австралии европейцами так никогда и не завершилось, внутренняя граница не сомкнулась.

Продвигаясь на север, европейцы сталкивались со все новыми трудностями. Географически верхняя треть австралийского материка под тропиком Козерога чрезвычайно разнообразна по рельефу, количеству осадков и характеру среды обитания: от засушливого северо-западного побережья, через дюны из красного песка, глинистые почвы, выжженные солнцем поймы временных водотоков и ломаные, скалистые рельефы до густых тропических лесов, мангровых зарослей и коралловых рифов, протянувшихся вдоль восточного берега. Физически этот район ставил под вопрос способность колонистов к адаптации: привыкшие к умеренному климату, новые переселенцы не были готовы отказаться от фланелевого нижнего белья, курток с капюшоном и молескиновых брюк либо от привычки употреблять мясо, мучные изделия и алкоголь. Психологически эта земля ставила их перед фактом присутствия других людей, более приспособленных к этой чуждой для них среде. По обеим сторонам пролива Торреса и Кораллового моря, где европейская Австралия граничила с Азией и Тихим океаном, белые по численности уступали другим расам.

С особой враждебностью сталкивались китайцы. Более столетия они были в Австралии самой крупной неевропейской национальной группой, отличавшейся своеобразной внешностью, языком, религией и обычаями. Со времени их появления среди многонационального люда на золотых приисках в начале 1850-х годов китайцы постоянно подвергались особым нападкам. Подавляющее большинство из них было завербовано в провинции Гуаньдун эмиграционными агентами из Гонконга для работы большими группами с пересылкой заработка на родину. Лишь немногие были холостыми, так что их осуждали как источник угрозы — и экономической, и социальной.

«Нам здесь не нужны рабы», — заявляла одна мельбурнская газета в 1855 г. Правительство Виктории взимало специальные въездные сборы и назначало охранников, чтобы изолировать китайцев, хотя это не предотвратило крупного столкновения на национальной почве на одном из приисков в 1857 г. Правительство Нового Южного Уэльса ввело аналогичные ограничения после очередного нападения на китайский лагерь в 1861 г. С тех пор в местном народном радикализме всегда присутствовала расистская составляющая.

Китайцы прибыли, когда золотая лихорадка переместилась на север Квинсленда в 1860-х годах и в Северную территорию в 1870-х, но на приисках они были нежелательными конкурентами и быстро перешли к занятию огородничеством, торговлей и к предоставлению услуг. Золото, в свою очередь, увело европейских австралийцев в Новую Гвинею, и в 1883 г. британское правительство с изумлением узнало, что Квинсленд аннексировал эту территорию. Лондон запретил данную акцию, но объявил большую часть восточной половины острова протекторатом при условии, что австралийские колонии будут нести затраты на его содержание. Ранее, в 1872 г., северная граница Квинсленда была вынесена в пролив Торреса и охватила острова, богатые жемчугом, черепахами, трепангами и сандаловым деревом. Торговля этими природными ресурсами расширялась и на восток, и на запад, от Брума до дальнего побережья Кораллового моря. Работа выполнялась местной или завезенной рабочей силой с использованием систем найма, принятых в судовых и прибрежных общинах Тихого океана.

Если для занятия овцеводством работников размещали по пастбищам небольшими группами на обширных территориях, а свободный выбор сельскохозяйственных земель порождал семейные фермы, то удовлетворение потребностей в рабочей силе более интенсивно работающих предприятий на севере нуждалось в дополнительном содействии. По причине ли того, что белый человек не приспособлен к постоянным физическим нагрузкам в тропиках, как предполагает современная наука, или он просто не хотел становиться работником на плантации, было ясно, что нужен какой-то другой источник рабочей силы. Сахарные плантации, созданные на севере Квинсленда в 1860-х годах, использовали в качестве резервного фонда рабочей силы острова Тихого океана. Сначала рабочих набирали на Новых Гебридах (Вануату), откуда пошло общее название для таких рабочих — «канаки»; затем обратились к Соломоновым и другим группам островов у восточного побережья Новой Гвинеи в поисках мужчин и женщин для расчистки леса, посадки и прополки сахарного тростника, затем его рубки, измельчения и других операций для производства сахара. За 40 лет было завербовано 60 тыс. человек, одних добровольно, других под угрозой оружия. Первоначально они работали по временным договорам со строгим ограничением фиксированного срока и возвращались с плодами своего труда; к 1880-м годам значительная их часть, которой была предоставлена довольно большая свобода, осела в Австралии, влившись в местный рабочий класс.

Многочисленные случаи злоупотреблений получили широкую огласку и вызывали со стороны гуманистов на юге нарастающую критику торговли рабочей силой с островов Тихого океана. Беспощадность «ловцов черных пташек», [в Австралии «черными пташками» называли аборигенов] вербовавших островитян, жесткая дисциплина у плантаторов, высокая смертность и низкие заработки напоминали форму подневольного труда, близкую к рабству. Напрашивается сравнение с высылкой преступников, которая возобновилась в Западной Австралии в 1850–1868 гг., поскольку она также вызывала отвращение у восточных колонистов. То, что Западная Австралия сама предложила Лондону для решения проблемы нехватки рабочей силы направлять к себе заключенных, не освободило ее от клейма рабства.

Но Запад еще можно было рассматривать как отстающего ученика в школе, обучающей прогрессу, — он использовал каторжников для строительства общественных проектов и содействия развитию овцеводства и сельского хозяйства, тогда как плантаторская экономика севера представляла собой более поляризованный и отсталый общественный порядок. Кроме того, она вызывала растущее беспокойство за расовую целостность Австралии.

Аборигены севера почти не работали на плантациях, но были широко вовлечены в морские промыслы и разные заготовительные работы, например рубку леса. Через связи с островитянами пролива Торреса и Меланезии они включались в колониальную экономику намного глубже, чем аборигены юга. Их стали привлекать к работе в овцеводстве вслед за вторжением, которое встретило со стороны аборигенов более ожесточенное сопротивление, чем прежде, что и вызвало у переселенцев более сильное потрясение, поскольку стоило жизни белых женщин и детей. На ферме Фрейзера «Хорнет Бэнк» в 1857 г. была уничтожена группа из 9 человек, в Куллинларинго (в глубь страны от Рокингама) в 1861 г. погибли 19 поселенцев. Тут и там белые не щадили туземных женщин и детей. В 1860-х годах овцы уступали место крупному скоту, но борьба все продолжалась. В Горной битве на дальнем западе Квинсленда в 1884 г. 600 воинов-аборигенов столкнулись с колонистами и туземной конной полицией. В течение 1880-х в овцеводческом районе Алис-Спрингс в Северной территории убили, возможно, тысячу аборигенов.

Завоевание европейцами севера проходило так трудно и в столь сложных условиях для овцеводства, что у колонистов не было другой альтернативы, кроме как использовать рабочую силу аборигенов. Вовлечение общин аборигенов в пастбищное животноводство происходило под дулами ружей, но обеспечивало общинам важную роль. Они составляли фонд рабочей силы, из которой овцеводы набирали загонщиков, прислугу и помощников, которые обслуживали их и их предприятия. Положение аборигенов вызывало серьезные дискуссии и споры. Потомки пионеров овцеводства будут вспоминать о них как о капризных детях. Позже критики расового неравенства станут воспринимать аборигенов как угнетенных и эксплуатируемых. А еще позднее, когда северное животноводство придет в упадок, историки, на основании воспоминаний информаторов из числа аборигенов, будут повествовать о том, что аборигены — мужчины и женщины, «едва зарабатывая на пропитание», тем не менее, управляли всем: и землей, и скотовладельцами, и скотом.

[ZHAN]

Дальше к югу, где из-за распространения сельскохозяйственных поселений возможностей для ведения пастбищного животноводства было меньше, аборигены попадали под опеку государства. Бюро защиты Виктории, учрежденное в 1859 г., видело в них жертв, нуждающихся в охране и изоляции.

«Они действительно как беспомощные дети, положение которых было достаточно плачевным, когда эта страна принадлежала им, но сейчас оно еще хуже».

Эдуард Карр, овцевод и симпатизировавший аборигенам исследователь, в своей книге «Австралийская раса: ее истоки, языки, обычаи» (в четырех томах, 1886–1887), писал:

«Черных следует, когда это необходимо, заставлять, как мы заставляем детей и лунатиков, которые не в состоянии сами позаботиться о себе».

В Корандеррке, в долине Верхней Ярры, к востоку от Мельбурна, в 1863 г. было выделено 2 тыс. га в качестве изолированного поселения аборигенов под управлением белого. Его жители держали скот, выращивали зерновые, работали на лесопилке, молочной ферме и в пекарне; при этом им выделялись дни для охоты, они изготавливали поделки для белых покупателей в заблаговременном предчувствии эры культурного туризма.
Стремление к собирательству обуславливалось ожиданием предстоящего исчезновения.

В Тасмании в 1869 г. смерть аборигена, которого считали (и он сам так считал) последним представителем мужского пола островного народа, привела к жуткому спору за обладание его черепом между местным Королевским обществом и доктором, работавшим в Королевском хирургическом колледже в Лондоне. Вдова, Труганини, была очень встревожена этим расчленением трупа и беспокоилась о том, чтобы ее тело в будущем защитили от ученых мужей; но, когда семь лет спустя она умерла, ее останки были вскоре эксгумированы, а скелет в 1904 г. был выставлен в экспозиции Тасманийского музея.

В романах, пьесах, фильмах и на почтовых марках эту женщину изображали «последней тасманийкой», примером печальной, но бесповоротной конечности бытия. Семьдесят лет спустя скелет Труганини был возвращен тасманийской аборигенной общине. Его кремировали, а пепел развеяли над водным потоком на земле ее предков. Британский музей в 1997 г. вернул Австралии принадлежавшее Труганини ожерелье из ракушек.

Среди жителей Корандеррка был человек из клана Вурундьери народа войворунг по имени Барак, который маленьким мальчиком был свидетелем подписания «договора» Батмана. Все эти обидности теперь воспринимаются как причудливые древности, поскольку режим опеки стер территориальное деление коренных народов и объединил их особенности, языки и социальные структуры в общую категорию — «аборигены». Получив имя Уильям и титул «последнего короля племени ярра-ярра», Барак зарисовывал разные стороны традиционной жизни: корробори, фигуры в мантиях из шкур опоссума, мужчины, преследующие эму, ехидну, змей и лирохвостов; ритуальные битвы между воинами, орудующими бумерангами и щитами. Эти многофигурные рисунки воплощали упорядоченною социальную структуру, слитую с миром природы.

В Корандеррке корробори были запрещены; в 1887 г., когда губернатор захотел посмотреть на их, он был вынужден удовлетвориться рисунком Барака. Но это была не единственная форма самовыражения аборигенов. В 1869 г. Томас Уиллс, разработавший правила австралийского футбола и переживший резню в Куллинларинго, отвез в Англию крикетною команду аборигенов из Западной Виктории. Они перемежали демонстрацию своего мастерства обращения с битой и мячом показом метания бумеранга и танцев. Благодаря ли подражанию манерам белых людей или сохранению своих собственных столь мощный синкретизм противостоял их поглощению и истреблению.

До 1850 г. рост европейского населения Австралии соответствовал сокращению численности аборигенов. После 1850 г. количество жителей быстро увеличивалось, превысив в 1888 г. 3 млн человек. Массовый наплыв иммигрантов в течение первых, оживленных лет золотой лихорадки затем уменьшился, но вновь ускорился в 1880-х годах. Темпы естественного роста населения были не менее высокими: у женщины, вступившей в брак в 1850-е, могло быть семь детей, у вышедшей замуж в 1880-х — шесть. Три миллиона — такого количества людей на этой земле никогда прежде не было, и от них теперь требовалась более целенаправленная, чем прежде, эксплуатация ресурсов Австралии.

Шло непрерывное совершенствование производства товаров для зарубежных рынков. Возможность такой модернизации, в свою очередь, обеспечивалась путем передачи капитала, рабочей силы и технологий. Крупные капиталовложения британских финансистов в овцеводство и активная подписка за счет британских сбережений на объявляемые колониями государственные займы для финансирования железных дорог и других служб позволяли быстро наращивать акционерный капитал. Когда отдельные люди и целые семьи принимали решение попытать счастья в Австралии, то это не только приносило с собой дополнительные вложения, но и способствовало передаче нового практического опыта и энергии. Внедрение передовых методов и технологий в овцеводство, сельское хозяйство, горнорудное и металлургическое производство стимулировало общую динамику адаптации и модификации.

Стригальщики овец за работой на ферме около Аделаиды. Они используют ручные инструменты, которые в конце века заменила машинная стрижка. В сезон стрижки работало примерно 50 тыс. человек (Библиотека штата Южная Австралия)

На протяжении трех десятилетий совокупный результат этих улучшений приносил необычайное материальное благополучие. Австралийцы зарабатывали и тратили больше, чем жители Великобритании или любой другой страны во второй половине XIX в. Предметы первой необходимости были дешевле, возможности шире, различия в материальном положении менее выражены. Не все пользовались этим изобилием. Низкая зарплата и нерегулярные заработки омрачали жизнь тех, кто не имел капитала или рабочей квалификации, но возможность установления восьмичасового рабочего дня свидетельствовала о том, что экономические результаты были намного выше прожиточного уровня. Впервые восьмичасового рабочего дня в Австралии добились строительные рабочие в Мельбурне в 1856 г., но он никогда не вводился в целом по стране. Это был скорее пробный камень колониальных достижений.

В глобальной экономике, созданной европейской экспансией, имперские державы распоряжались ресурсами и эксплуатировали труд населения Африки, Азии и Латинской Америки на благо себе. В этих колониях европейских колонизаторов интересовала добыча сырья для своих фабрик; колонизированные народы находились во власти изменений технологий и продукции, и разрыв между ними и метрополиями увеличивался. Колонии переселенцев, такие, как Австралия, имели возможность устранения этого разрыва за счет наращивания местного потенциала и пользования его плодами.

Повышение эффективности сельского производства давало возможность большинству работающих заниматься другими видами деятельности. Некоторые трудились на производстве продуктов питания, другие шили одежду, работали на строительстве, в сфере услуг, ассортимент которых постоянно расширялся. Постоянно увеличивалась численность работников мастерских, производивших все больше изделий, которые раньше завозились из Британии. Отличительной чертой этих удивительных колоний переселенцев был рост городов. Даже в период золотой лихорадки и последовавшей за ней волны создания сельскохозяйственных поселений двое из каждых восьми колонистов жили в городах с численностью населения 2500 человек и выше. В 1880-х годах в городах проживала половина населения — намного больше, чем в Британии, а также чем в США или Канаде. Даже небольшие города с населением, скажем, тысячу жителей имели такие городские объекты, как отель, банк, церковь, мельница, кузница, магазины, и выпускали газету. Не меньше, чем международная торговля, сам австралийский город создавал экономику ориентированных на рынок специализированных производителей.

В каждой колонии столица укрепляла свое главенствующее положение. Она была конечным пунктом железной дороги и главным портом, местом, где высаживались вновь прибывшие и где после завершения золотой лихорадки они обычно оставались. Это был коммерческий, финансовый и административный центр, который использовал свое политическое влияние для усиления контроля над остальной территорией. Брисбен, Сидней, Мельбурн, Хобарт, Аделаида и Перт — каждый из них был прибрежным городом, заложенным до заселения внутренних территорий. Они находились на расстоянии друг от друга не менее 800 км, и сообщение между ними осуществлялось по морю.

Наиболее отдаленный из них — Перт. В 1888 г. он все еще оставался небольшим городком с 9 тыс. жителей; в Хобарте насчитывалось уже 34 тыс. жителей. Брисбен и Аделаида выросли в крупные районные центры с населением, соответственно, 86 тыс. и 115 тыс. человек. Мельбурн с населением 420 тыс. человек и Сидней — с 360 тыс. были просто монстрами среди городов Австралии. В течение недолгого времени в 1888 г. Мельбурн мог гордиться тем, что обладает самым высоким зданием в мире. Если сравнивать его с североамериканскими городами, то он уступал только Нью-Йорку, Чикаго и Филадельфии. В том же году начались работы по строительству бизнес-центра, поднявшегося ввысь на 46 м; при этом мельбурнцы с удовольствием утверждали, что это самое высокое здание в мире, хотя, скорее всего, на то время оно было лишь третьим по высоте.

Каждая из колониальных столиц встречала гостя своими особенным обликом и атмосферой: апатичный Перт в залитой солнцем дельте реки Суон; опрятный Хобарт у подножия нависшей над ним горы; энергичный Брисбен с просторными бунгало среди великолепия пышной тропической растительности; аккуратные коттеджи Аделаиды, окруженные обширными лесопарками; изогнутые террасы из песчаника в Сиднее на склонах, окружающих величавую гавань; единообразная прямоугольная сетка Мельбурна.

Под грузом восторженных впечатлений от столь разных мест путешественник, скорее всего, отмечал их общие черты. Каждая столица раскинулась на большой территории с низкой плотностью населения. Каждую окружали обширные пригороды, связанные с центром общественным транспортом и располагавшие другими коммунальными службами, хотя во всех городах, кроме Аделаиды, отсутствовала общая канализационная система, и примитивная ассенизация распространяла зловоние в течение всего долгого лета. Дома были более просторными, чем в старых городах (четыре и более комнат в доме были нормой), выше процент собственных домов (не менее половины домов принадлежали их жильцам). Такое столь вольготное использование жилья поглощало значительную долю частного капитала и стоило колонистам существенной части их доходов, но питание было дешевым, а семьи наслаждались жизнью в собственном доме с садом. Малые масштабы большинства предприятий (крупные фабрики были редкостью), а также отсутствие густонаселенных многоквартирных домов — типичные особенности крупных городов XIX в., заполненных толпами бывших крестьян, ставших пролетариями. Все говорило об умеренном комфорте австралийского торгового города.

Все это едва ли могло удовлетворить потребность колоний в самоутверждении. Колонисты Нового Света именно так воспринимали себя, стремились и конкурировать со Старым Светом и превзойти его. Витриной колоний были города, и они рассчитывали, что возрастающее число знаменитостей, писателей-путешественников и комментаторов — выходцев из Австралии будет прославлять ее достижения. Поэтому здание парламента в Мельбурне должно было быть самым грандиозным в империи после Вестминстера, танцевальный зал в здании правительства — больше, чем в Букингемском дворце.

«Мельбурн Великолепный» — название, присвоенное заезжим британским журналистом в 1880-х годах, — вступил на путь бурного развития. Его овцеводы преодолели реку Муррей и широко распространились в южной части Нового Южного Уэльса. Они же доминировали в сахарной и животноводческой отраслях Квинсленда. Промышленники Мельбурна за счет протекционистских тарифов сумели добиться экономии масштаба на крупнейшем местном рынке и продавали товары другим колониям. Его купцы создали плантации на Фиджи и разоряли сосновые леса каури в Новой Зеландии. Его финансисты захватили контроль над богатой шахтой Брокен-Хилл, на его бирже бурлили торги акциями других месторождений. Доступность прямых иностранных инвестиций надувала спекулятивные мыльные пузыри земельных компаний и строительных обществ.

В деловых кругах Мельбурна было много шотландцев, и, по словам одного из шотландских эмигрантов, «в мире мало найдется более впечатляющих картин, чем вид шотландца, делающего деньги». В целенаправленном стремлении к богатству эти расчетливые люди подчеркивали свои успехи пышными зданиями городских контор и загородных дворцов. Соблюдая строгую мораль, они молились в массивных базальтовых храмах и строили роскошные гостиницы для непьющих. Уверенные в себе и напористые, они почувствовали, что могут направлять общественный прогресс, и получали удовольствие, занимаясь спортом и выставляя напоказ свои успехи.

Придирчивый наблюдатель решился предсказать, что:

Через сто лет средний австралиец будет высоким, грубым, жадным, предприимчивым и талантливым человеком с крепкими челюстями… Его религией будет одна из форм пресвитерианства, а национальной политикой — демократия, ограниченная валютным курсом. Его женой будет худая, недалекая женщина, очень любящая наряжаться и бездельничать, которая мало заботится о детях, но при этом у нее не хватит мозгов, чтобы согрешить с другим мужчиной.

Этим наблюдателем был Маркус Кларк, принадлежавший к литературной богеме. Он дополнил ставшие предметом гордости достижения Мельбурна Великолепного экзотическими сценами из жизни низших классов в Мельбурне Отверженном. Нищета и преступность районов городских трущоб, игорные дома Чайнатауна, ночлежки и бордели в переулках и закоулках соседствовали с клубами и фешенебельными театрами. Для города эти непрезентабельные районы стлали таким же естественным элементом, каким для обеспеченной богемной публики и реформаторов нравственности были фондовая биржа или площадки для крикета.

В детективном романе Фергуса Хьюма «Тайна хэнсомского кэба» (The Mystery of а Hansom СаЬ, 1886), ставшем международным бестселлером, переплетаются респектабельность дневного Мельбурна Великолепного и мрачная ночная жизнь Мельбурна Отверженного — и там и там люди избавляются от своего прошлого, чтобы обрести новую идентичность.

«И весь этот огромный город окутан облаком дыма».

Такой же процесс обновления был очевиден в более личном литературном творчестве переселенцев — дневниках и письмах. Более миллиона человек совершили этот переезд в 1851–1888 гг., огромное большинство — на парусных судах, путешествие на которых занимало до ста дней. Бортовой журнал заполнял интервал между отплытием и прибытием. Большинство людей, которые вели дневники, изгоняли страхи и волнения по поводу рискованного путешествия в неизвестность, ведя записи об однообразных днях, проведенных среди малопривлекательных попутчиков, своих вынужденных соседей. После высадки на берег это состояние прерванной жизни проходило, и дневник откладывался в сторону.

С того момента лишь письма позволяли держать связь с родными и друзьями. Рекомендательные письма вручались влиятельным покровителям, вновь прибывшие энергично искали даже самые отдаленные связи. Расстояние укрепляло национальные связи: отсюда популярность бёрнсовских ужинов у шотландцев, фестивалей валлийских певцов, музыкантов и поэтов, немецких мужских хоровых обществ. Послать письмо домой стоило шесть пенсов, на доставку уходили месяцы, но в 1860-х годах 100 тыс. писем каждый месяц отсылались в одну сторону и столько же приходило из Британии и Ирландии. На обоих концах при прибытии почты собиралась вся семья, друзья и соседи, чтобы обменяться новостями с другой стороны света.

[ZHAN]

Невостребованные письма на колониальных почтах служили безмолвным свидетельством хрупкости этих соединяющих людей нитей. Смерть, бесчестье или отчаяние могли положить конец общению с родственниками, оставшимися дома, либо долгое молчание могло быть нарушено десятилетия спустя посланием с далекой фермы или даже волнующей встречей. Новоприбывшие свободно перемещались в колониальном обществе и вскоре образовывали новые связи, так что мужьями половины ирландских невест, вступивших в брак в 1870-х годах в Виктории, стали не ирландцы. В данных переписи населения 1871 г. обнаружился всего один избирательный округ, где католики (а это практически означало «ирландцы») составляли более половины населения. В Австралии англичане, шотландцы, валлийцы и ирландцы жили бок о бок друг с другом.

Для Чарлза Диккенса, который писал в середине XIX в., Австралия была местом ссылки «лишних» персонажей, включая двоих из его собственных сыновей. Для Артура Конан Дойла в конце XIX в. она служила готовым источником возвратившихся оттуда таинственных людей в качестве либо победителей, либо преступников, которых Шерлок Холмс неизменно распознавал по пронзительному выкрику «куи» (сооее) или по какому-нибудь другому колониальному признаку. Утраченное наследство от австралийского ссыльного либо неожиданное наследство от давно забытого родственника-колониста стало излюбленным сюжетом художественной романтической литературы. В самой Австралии непрекращающаяся череда прибытий и отъездов создавала особые проблемы для тех, кто находился в зависимом положении: для брошенных матерей и детей требовались специальные законы и специальные меры.

Колонисты реагировали на эти нерешенные проблемы, воспроизводя знакомые им формы гражданского общества. При этом они выказывали явное предпочтение волюнтаризму, не столько для контроля над властью, сколько для ее дополнения. При всем использовании государственной поддержки в своем стремлении к экономическому развитию и материальному благополучию они строили экономику и удовлетворяли свои потребности посредством рыночных отношений. Рынок вознаграждал тех, кто справлялся с проблемами самостоятельно, и поощрял все виды взаимовыгодного обмена; при распространении принципов рынка на другие сферы общественной жизни колонистов, приверженных развитой демократии, расширялись возможности для личного выбора.

Свобода личности, однако, была обусловлена тем, что она должна была использоваться ответственно. Если логика рынка постулировала безличный, обеспечивающий максимальную полезность индивидуализм, то участники рынка для утверждения своих претензий на разумную долю в плодах прогресса обращались к принятым нормам нравственной экономики. Отсюда призывы к установлению восьмичасового рабочего дня в целях защиты трудящихся от чрезмерных нагрузок. Красноречивое национальное выражение fair dinkum, означающее «честное слово», пришло из Центральной Англии, где dinkum означает «надлежащий объем работы». В Австралии выражение fair dinkum приобрело более широкое значение и обозначало кодекс норм, применимый к другим аспектам общественных отношений.

Общественные нормы нашли наиболее полное выражение в добровольных деловых отношениях, когда люди взаимодействовали друг с другом как равноправные личности, объединенные общей целью. Добровольность соединяла ожидание личной независимости с потребностью в совместных действиях, особенно актуальных в чужой стране. Клубы и общества служили для удовлетворения интересов и отдыха, физкультурные ассоциации — для спортивных игр, отделения профсоюзов — для товарищеского общения, научные общества — для развития знаний, литературные общества — для их проявления, общества взаимного страхования и общества взаимопомощи — для чрезвычайных ситуаций.

Члены семьи — самой личной формы объединения — были связаны друг с другом прочными узами. Сокращение разницы в численности мужчин и женщин, а также сохраняющиеся различия в правовом и экономическом положении между полами в равной мере содействовали быстрым темпам формирования семьи. Освященный церковью законный брак был теперь нормой, усиленной законами, которые регулировали положение жены в отношении имущества и детей и предусматривали для нее некоторые возможности освободиться от деспотичного мужа. Семейное состояние обычно зависело от способности главы семейства обеспечить ее и от наличия у жены дара к ведению домашнего хозяйства. Тем не менее даже в рамках неравноправного партнерства все еще действовал принцип добровольности. Невеста и жених вступали в брак по свободному выбору и быстро обретали независимость от родителей, заводя собственное хозяйство. Кроме того, в семье колонистов жена обычно играла более активную роль, в частности в принятии важных решений. На детей тоже возлагалось больше ответственности, им предоставлялось более широкая свобода действий.

Аналогичные тенденции наблюдались даже в религии. Как уже отмечалось, в Австралии не было государственной религии, и каждый мог исповедовать любую веру по своему выбору. Это было частичным признанием этнического многообразия: большинство католиков составили ирландцы, большинство пресвитерианцев — шотландцы, и они требовали равного статуса с Англиканской церковью. Прежде колонии поощряли деятельность основных христианских конфессий, оказывая им финансовую поддержку, но даже эта форма помощи в области религии была отменена в связи с возражениями волюнтаристов.

Тем не менее это был период роста религиозности. Начиная с 1860-х годов число как священнослужителей, так и прихожан заметно увеличилось. Посетивший Австралию английский романист Энтони Троллоп был поражен популярностью там религии и счел это свидетельством процветания колонистов и соответствующего стремления к респектабельности. «Достойная одежда весьма способствует посещению церкви», — писал он. Аналогичным стимулом служило строительство храмов, когда основные конфессии воздвигали большие каменные и кирпичные храмы, украшенные шпилями и декоративными деталями. Религия чувств расцветала по мере того, как получало распространение пение гимнов, активизировалось чтение проповедей. Этот религиозный пыл, в свою очередь, стимулировал появление целого ряда христианских миссий и благотворительных организаций, одновременно пропагандируя этику самодисциплины, усердия, умеренности и трезвости.

Австралия стала благодатной почвой для новых методов борьбы за религиозное возрождение, начатой Муди и Санки [Mygu Дуайт Л. (1837–1899) — проповедник, принадлежавший к Евангелической церкви, пользовался большой популярностью в разных странах мира. Его часто сопровождал духовный певец и композитор Иред. Санки (1840–1908)]; американские проповедники-баптисты ездили по колониям, выступая с проповедями перед массовой аудиторией. Основным конфессиям такой наплыв международных экспертов был не нужен, поскольку они померживали тесные связи со своими коренными церквями. Англикане продолжали приглашать епископов из Англии и обращаться к ним «ваше преосвященство»; они строили много храмов в готическом стиле, ввели хор, стихари, орган и храмовое убранство. Католики, направляемые теперь ирландскими епископами, восторженно откликнулись на провозглашение папой Пием IX папской непогрешимости. В стране укоренился целый ряд мужских и женских орденов из Франции и Испании, а также из Ирландии. Католицизм в Австралии был религией, утверждавшей дисциплину и повиновение под водительством священнослужителей. Являясь верой меньшинства, недолюбливавшего британское владычество, он также представлял собой значительную силу, выступавшую на стороне австралийского национализма.

Но большинство активных христиан во второй половине XIX в. принадлежало к протестантской евангелической общине. Благодаря приближенности к местным нуждам, менее иерархической организации и значительной вовлеченности мирян в жизнь общины евангелическая служба привлекала наибольшее число верующих. В Виктории и Южной Австралии, где наиболее сильные позиции занимали пресвитерианцы, методисты, конгрегационалисты, баптисты и лютеране, они оказывали большое влияние на общество в целом: по воскресеньям были закрыты пабы и магазины, редко ходили поезда, запрещались массовые развлечения.

Впрочем, столь строгая пуританская дисциплина вызывала сопротивление. Еще в 1847 г. поэт Чарлз Харпур заметил происходящий в религиозной жизни колоний «процесс индивидуализации», остановить который невозможно. Крепнущий вызов со стороны науки и разума ослаблял власть догмы. Одни сохраняли верность своей религии, другие отказывались от нее, а кто-то воспринимал утрату веры как болезненную, но неизбежную реальность. Самое главное, доступна была любая из альтернатив. К 1883 г. даже набожный Джордж Хигинботам [австралийский политик и юрист, осуществивший реформу системы образования] не видел иного выхода, кроме как «в одиночку и без посторонней помощи встать на опасный путь исследования».

До середины века церкви были главным источником образования; теперь эту роль взяло на себя государство. Лишение церковных школ государственной помощи было ускорено ожесточенным антагонизмом между конфессиями. Созданию альтернативной системы начального образования — светского, обязательного и бесплатного — способствовало стремление к воспитанию грамотных, дисциплинированных, трудолюбивых граждан.

«Растущие нужды и угрозы в обществе, — заявлял в 1872 г. Джордж Хигинботам, — требовали единого центра и источника ответственной власти в деле начального образования».

Этим, безусловно, должно было заниматься государство. Обеспечение каждого пригорода и лесного поселка государственной школой потребовало от австралийских колоний громадных ассигнований; учителя и администраторы составляли значительную часть государственных служащих. Централизованные, иерархичные и регламентированные управления образования стали прототипами бюрократии, к формированию которой австралийцы проявили особый талант.

Университеты, открытые в Сиднее (1850), Мельбурне (1853) и Аделаиде (1874), тоже были светскими институтами, учрежденными парламентскими актами, финансируемыми за счет государственных ассигнований и контролируемыми советами, которые назначались большей частью властями. В Мельбурнском университете было даже запрещено преподавание теологии.

Основатели университетов надеялись, что либеральное образование в замкнутой среде послужит сглаживанию неровностей колониальных нравов и развитию общественной жизни. На деле университеты быстро приняли более утилитарное направление, сосредоточившись на профессиональном обучении. Подготовка юристов, врачей и инженеров стала главным предназначением закрытого и дорогостоящего высшего образования.

В этой связи надежды на то, что «общеобразовательная», «общественная» или «государственная» школа (различные названия передавали обилие значений) исправит подрастающее поколение детей колонистов, расширит их потенциал и воспитает в них приверженность общей цели, оказались тщетными. Лишь некоторые учителя применяли на практике централизованно предписанные учебные программы. И немногие ученики улавливали в них искру, разжигавшую воображение. Однако государственные школы функционировали большей частью как учреждения закрытого типа. Звонки на урок и отметки в журнале формировали привычку к порядку. Плохо подготовленные, постоянно испытывавшие трудности учителя учили своих подопечных элементарным навыкам чтения и письма, читали им нотации о нравственности, с тем чтобы, окончив школу, они вступили в трудовую жизнь уже в раннем подростковом возрасте.

Цель внедрения общего, светского, обязательного, бесплатного образования так никогда и не была достигнута. Католики отвергали «языческую систему образования», как ее охарактеризовал архиепископ Сиднея, и шли на огромные жертвы ради создания своей собственной системы образования. Мать Мэри Маккиллоп, в 1866 г. ставшая сооснователем ордена Сестер св. Иосифа Святого сердца, была предана делу образования католиков-бедняков, особенно живших в необжитых районах, и стала вдохновителем этой миссии. Отказ подчиниться церковной власти привел к ее временному отлучению от церкви и враждебному отношению к ней епископата. Позднее Мэри Маккиллоп стала национальной героиней, а в 1995 г. папа Иоанн Павел II посетил Сидней на праздновании по поводу ее причисления к лику святых. Протестантские школы действовали на другом конце социальной лестницы, заполняя пробел между начальным и высшим образованием для богатых.

Государство, тем не менее, упорно продолжало содействовать формированию общей культуры. Музеи, галереи, библиотеки, парки, ботанические и зоологические сады служили местами для рационального отдыха и самосовершенствования. Начав с подражания признанным образцам (публичная библиотека Мельбурна, например, началась с приобретения всех произведений, цитируемых в «Истории упадка и разрушения Римской империи» Эдуарда Гиббона, а художественная галерея города — с гипсовых слепков античных фризов и статуй), эти учреждения благодаря ориентации на воспитание гражданственности постепенно обрели своеобразие, сочетая стремление к возвышенности, просветительству и доступности. Их общественная функция, в свою очередь, формировала культуру. Написанные на заказ для частных лиц портреты и бытовые картины первых колониальных художников уступали место романтическим пейзажам Конрада Мартенса, Юджина фон Герарда и монументальным историческим полотнам Уильяма Струтта. Распространение коммерческого театра, спорта и других видов досуга косвенно подтверждало наличие у людей свободных средств, равно как и времени для их использования в собственное удовольствие.

Посетившие Мельбурн в конце 1850-х годов англичане были поражены, увидев во время утренней прогулки газету у каждой двери. Газеты расширяли процесс добровольного объединения людей далеко за пределы общественного собрания и устных выступлений. Газеты использовали технические достижения: международный телеграф, механизированный печатный станок, дешевую бумагу на основе целлюлозы и быструю, регулярную доставку, дававшие возможность охватить массовую аудиторию. Газеты и сами представляли собой товар и позволяли покупателям и продавцам выходить на рынок, который больше не ограничивался конкретным местом. Они не только сообщали о событиях, но и комментировали их, мобилизуя публику в качестве политической силы, и формировали читателя как независимую личность.

Сила прессы была бесспорной: не один премьер Виктории представлял кандидатуры министров на утверждение Дэвида Сайма, владельца контрольного пакета акций мельбурнской газеты «Эйдж» (Age). Некоторые считали журналистику четвертой ветвью власти, и поскольку в колониях не было ни церковных, ни светских лордов, то австралийские газеты могли претендовать на самое высокое положение в обществе. Даже этого Сайму было мало: бывший кальвинист, готовившийся стать священником, он проявлял строгость в области морали в отношении любых аспектов колониальной жизни.

«На какую же высокую трибуну каждый день поднимается издатель, — с гордостью писала «Эйдж», — перед аудиторией в пятьдесят тысяч человек, которые слышат его голос».

Открытый сторонник отделения церкви от государства, сторонник земельной реформы и протекционизма, Сайм был сторонником самых либеральных взглядов, однако другие владельцы газет с аналогичными нонконформистскими связями, оказывали поддержку тем планам материального и нравственного прогресса, что соответствовали интересам демократии для имущих. Джон Фэрфакс, владелец «Сидней морнинг геральд» (Sydney Moming Gerald), был дьяконом, а его лучший редактор Джон Вест — священником в конгрегационалистской церкви. С этой же церковью был связан и основатель газеты «Адвертайзер» (Advertiser) в Аделаиде.

Колонии отмечали результаты своего движения вперед строительством зданий и других сооружений, но также и улучшением бытовых условий, достижениями и годовщинами. В 1888 г. Сидней отметил столетие прибытия Первого флота праздничной неделей. Состоялись демонстрация и банкет, где на сидевших за столом высокопоставленных лиц с портретов смотрели Уэнтуорт и Макартур. В городе был открыт памятник королеве Виктории, а на болотистой территории к югу от города разбит Парк столетия. Наборы из хлеба, сыра, мяса, овощей и табака раздавались бедным, но не аборигенам.

«Стоит ли напоминать им, что мы их ограбили?» — таков был сардонический ответ Генри Паркеса на предложение устроить раздачу для коренных жителей. Сам Паркес хотел воздвигнуть в новом парке пантеон для захоронения почетных представителей нации и собрания реликвий европейской и аборигенной Австралии, но его идею постигла такая же участь, что и выдвинутое ранее Уильямом Уэнтуортом предложение о введении в колониях сословия пэров. «Мы не достигли в нашей национальной жизни того уровня, чтобы у нас было достаточно героев», — заметил один радикально настроенный критик.

Паркес также предлагал переименовать Новый Южный Уэльс в Австралию, но и это предложение стало объектом насмешек: кто-то из Виктории даже предложил название «Конвиктория» (Convictoria) как более уместное. Колония Виктория в том же году ответила проведением Выставки столетия — самым грандиозным и дорогостоящим из мероприятий по рекламе колоний, организованным по образцу лондонской Всемирной выставки 1851 г. Два миллиона посетителей осмотрели павильоны, где были выставлены все мыслимые виды продукции наряду с произведениями декоративного и прикладного искусства. Была написана кантата, повествовавшая об истории становления колоний как о движении от грубого варварства к городскому великолепию.

Где диких псов одних был слышен вой,
Где смуглый зверобой едва ступал ногой,
Теперь богатства мира пред тобой.
Там, где рябило от змеиной пестроты,
Корону шпилей чудо-города увидишь ты.
Что это, как не воплощение мечты?

Такие жизнеутверждающие сопоставления прошлого и настоящего были обычным приемом для колониальных авторов. Звучавшие в год 100-летия и в период, когда тщеславие колоний достигло высшей точки, нотки сомнения — свидетельство замечательного предвидения.

[ZHAN]

Джондарианская овцеводческая ферма в 1880-х годах занимала 60 тыс. га пастбищ в районе Дарлинг-Даунс на юге Квинсленда, и на ней трудилось 70 работников. Дважды в год, поздней весной и ранней осенью, там собиралось около 50 работников, нанятых по договору, которые проводили стрижку более 100 тыс. овец. Их размещали в примитивном жилье вблизи пункта стрижки, где шесть дней в неделю с рассвета до заката они, склоняясь над животными, снимали с них шерсть. Из их заработка вычиталась плата за питание и штрафы за брак в стрижке и другие нарушения. В конце 1880-х годов квинслендские стригальщики, добиваясь улучшения условий работы и оплаты, организовали профсоюз, и в декабре 1889 г. в нем уже состояло 3 тыс. членов. Союз требовал, чтобы овцеводы нанимали на работу только членов профсоюза. Работодатели в Дарлинг-Даунс на это ответили отказом.

В сентябре 1889 г. стригальщики собрались на Джондарианской ферме и стояли там лагерем до тех пор, пока управляющий не согласился выполнить их требования. Управляющий пытался использовать не членов профсоюза в качестве штрейкбрехеров: как выразился один из стригальщиков, ферму «заполонили подонки общества из Брисбена, которые под дулом пистолета каким-то образом сняли шерсть». Но, когда шерсть в спрессованных кипах была отправлена железной дорогой в Брисбен для отгрузки в Англию, портовые рабочие отказались с ними работать и заявили, что шерсть «останется здесь до Судного дня и еще на пару дней после этого», если хозяева Джондарианской фермы не выполнят условия профсоюза. Управляющий фермы в мае 1890 г. встретился с другими членами Ассоциации овцеводов Дарлинг-Даунс, которая направила своих представителей на переговоры со стригальщиками, в ходе которых договорились о том, что стригальщиками будут нанимать только членов профсоюза. После этого 190 кип шерсти были допущены к отгрузке.

Победа Квинслендского союза стригальщиков вдохновила Австралийский союз стригальщиков, охватывавший южные колонии, который также боролся с деспотизмом шерстяных королей и требовал увольнения не входивших в профсоюз работников с пунктов стрижки овец. Но овцеводы и владельцы овец были настроены решительно противостоять требованиям профсоюзов и ответили на объединение сельских и городских рабочих созданием собственных союзов работодателей.

«Как теперь говорят, пришло время битвы, — объявил в июле 1890 г. президент сиднейской Торговой палаты, — а большинство работодателей добавляют: и чем быстрей, тем лучше». Битва началась в следующем месяце, когда судовладельцы сообщили недавно созданной Ассоциации моряков о том, что до обсуждения ее требований об увеличении заработной платы члены Ассоциации из Виктории должны прекратить свое членство в Мельбурнском объединении профессиональных союзов. Моряки сошли с судов, портовые рабочие отказались их загружать, шахтеры отказались поставлять на суда уголь, владельцы шахты их уволили, овцеводы прервали переговоры со стригальщиками.

Морская забастовка, когда о ней стало известно, стала распространяться дальше. Владельцы шахты Брокен-Хилл уволили своих рабочих; транспортные рабочие, доставлявшие грузы от причала по железной дороге до фабрики и в магазины, и Комитет защиты трудящихся объявили забастовку; истопники, которые обеспечивали город энергией и освещением, отказались работать с углем, добытым штрейкбрехерами.

Город без освещения! К каким беспорядкам это могло привести? Перед Альфредом Дикином, премьер-министром Виктории, встала дилемма: либо город окажется во власти толпы, в руках головорезов и жуликов, либо он будет управляться, как управлялся всегда, — законом в условиях мира и порядка. Дикин вызвал солдат из местного добровольческого отряда обороны. После стычки с профсоюзными пикетами в порту Мельбурна командир приказал в случае необходимости «стрелять на поражение». В Сиднее правительство Генри Паркеса направило вооруженные полицейские силы специального назначения в Серкьюлар-Кей, чтобы освободить проход для телег с шерстью через разъяренную толпу. В Квинсленде, где овцеводы в начале 1891 г. воспользовались ситуацией и отказались выполнять ранее достигнутую, договоренность со стригальщиками, Сэмюэл Гриффит, используя полномочия премьера, также вызвал силы обороны и выступил со строгим предупреждением.

Работодатели, полиция, войска и суды сломили великую Морскую забастовку еще до конца 1890 г. В 1891 г. и затем в 1894 г. овцеводы снова нанесли поражение стригальщикам, владельцы рудников в Брокен-Хилл вновь одержали победу в 1892 г., а хозяева угольных шахт — в 1896-м. Другие, менее организованные рабочие объединения просто распались до того, как этого потребовали их работодатели: в 1890 г. в одном из профсоюзов состоял, возможно, каждый пятый наемный работник, к 1896 г. — лишь каждый двадцатый. Противостояние между союзами с их требованием о «принятии на работу только членов профсоюза» и работодателями, которые настаивали на своем «праве свободного заключения договоров», закончилось сокрушительной победой последних. Соблюдение «правопорядка» в понимании колониальных правительств обеспечивало подавление всех попыток противодействовать привлечению штрейкбрехеров.

Тем не менее события начала 1890-х годов имели далеко идущие последствия. Беспорядки в городах напугали либеральных политиков вроде Дикина и Гриффита до такой степени, что они стали применять репрессии, и конфликт в сельской местности привел к гораздо более жестоким результатам. Флаг Южного Креста развивался над лагерями бастующих стригальщиков, которые в отместку за увольнения жгли траву, ограждения, здания и даже лодки. Буш находился под контролем армии, главарей окружили и арестовали по обвинению в подстрекательстве к мятежу и других преступлениях. Эпоха либерального согласия, примирявшего групповые интересы в процессе материального и нравственного прогресса, прошла.

Одной из причин тревоги была внезапность поляризации позиций работодателей и работников. Местные объединения хозяев и работников в конкретных областях взаимодействовали друг с другом десятилетиями в рамках взаимных обязательств и общих ценностей. Затем, в конце 1880-х годов возникли новые союзы, объединившие всех рабочих отрасли и провозгласивших солидарность с другими рабочими, и не только здесь, а во всем мире, — в 1889 г. австралийские профсоюзы собрали по подписке 36 тыс. ф.ст. для забастовочного фонда лондонских докеров. Работодатели организовали собственные объединения, они также отказались от языка увещеваний в пользу риторики конфронтации. Иллюзия гармонии уступила место открытому антагонизму при открытом столкновении по разные стороны баррикад классовой борьбы.

Певец буша, поэт Генри Лаусон изображен с мешком-свагом за плечами, бурдюком и котелком. Хотя в 1892–1893 гг. он совершил непродолжительный пеший поход по стране, свою взрослую жизнь он большей частью провел в Сиднее (Национальная библиотека Австралии)

Либералы не были одиноки в своем разочаровании. На Генри Лоусона, мальчишки из буша, который приехал к матери в Сидней и был захвачен радикальными настроениями, атака на рабочих произвела шокирующее впечатление, его реакция была дерзкой.

А теперь, когда мы превратили эту землю
В цветущий сад надежд,
Старый сквалыга своей скрюченной грязной рукой
Придет их у нас отнять.
Но Свобода скитается, ищет работу.
Она оглоушит тиранов,
Она зажжет новый огонь,
Повесит над ним новый котел.
Мы заставим тиранов почувствовать боль
Тех, кого они будут душить;
И не стоит винить во всем нас,
Если прольется кровь.

Его мать, пережившая неудачный брак, Луиза Лоусон, напечатала первое стихотворение Генри в своем журнале «Республиканец» (Republican), призванном «наблюдать, размышлять, а затем высказаться и в случае необходимости подвергать критике». Для матери и сына эта необходимость была безотлагательной.

Для английского мигранта Уильяма Лейна, который издавал газету, посвященную рабочему движению Квинсленда, поражение было окончательным. Он приехал в Австралию, считая ее местом избавления от «прошлого с его рушащимися империями, повергнутыми тронами, вырождающимися расами». Теперь змей капитализма вполз в райский Новый Свет, и единство рас и полов в «рае для трудового человека» (Workingman Paradise, как он озаглавил свой роман о забастовке) было осквернено. В 1893 г. Лейн отправился в сопровождении более чем 200 своих последователей начинать все заново в Парагвае, где его мессианский пуританизм вскоре вызвал разлад в основанной им социалистической общине, которую он назвал Новой Австралией. Среди последователей Лейна была молодая школьная учительница Мэри Кэмерон, у которой до отплытия была романтическая связь с Генри Лоусоном.

О женщины Новой Австралии,
Как мы крепко тогда держались за руки!
Мы знали, что с нами Бог,
Он всегда указывал нам путь.

Она вернулась в 1902 г. уже как Мэри Гилмор в сопровождении мужа, они стали жить в загородном имении его семьи. От этого «схождения в ад» она спасалась сочинительством, а в 1908 г. начала вести женскую страницу в главной профсоюзной газете «Австралийский рабочий» (Australian Worker). В качестве поэта, обозревателя и корреспондента Мэри Гилмор стала национальным бардом.

Для У.Г. Спенса, основателя Австралийского союза стригальщиков, события 1890 г. стали уроком другого рода. Они отложились в его памяти и вылились в книгу «Пробуждение Австралии» (Australia's Awakening). Сначала происходило взросление Австралии, выросшее в братство профсоюзного движения, которое превратило товарищество в религию, «принесшую спасение от многих лет тирании». Затем началась промышленная война, «в которой правительства встали на сторону капиталистов»; она обнажила истинную природу и тех и других. Это, в свою очередь, «убедило рабочего в том, что у него в руках есть оружие», способное их сразить и принести окончательную свободу, — выборы. Через год после поражения в Морской забастовке профсоюзы Нового Южного Уэльса образовали Рабочую избирательную лигу, которая получила 35 из 141 места в Законодательном собрании. Аналогичные организации появились в других колониях и в конце десятилетия объединились в Австралийскою лейбористскую партию. К 1914 г. лейбористская партия была представлена в каждом штате. Сам Спенс написал «Пробуждение Австралии», будучи членом федерального парламента.

Это был резкий поворот фортуны. Задолго до того, как британская Лейбористская партия преодолела порог чисто символического представительства, а социалистические партии Франции и Германии все еще боролись за легитимность своего положения, молодая Австралийская лейбористская партия получила большинство на национальных выборах. Новые законы позволили быстро, к 1914 г., восстановить членство в профсоюзах до трети всех наемных рабочих — беспрецедентный уровень для любой другой страны.

Получение официального статуса в то время, когда она находилась еще в политическом «младенчестве», превратило Лейбористскую партию в прагматичную организацию большинства электората. Ее основатели-социалисты были вынуждены либо смягчать свои принципы, либо им приходилось уходить. Внутрипартийные правила, призванные обеспечивать демократический контроль, использовались для укрепления господствующего положения политиков. Уже в 1893 г. стригальщик из Квинсленда Томас Райан, которого в 1891 г. обвинили в организации заговора и избрали в парламент в 1892 г., сделал заявление:

«Друзья слишком сердечные, виски слишком крепкое, сиденья слишком мягкие для Томми Райана. Его место там, среди стригальщиков на старых ручьях».

Райан был избран кандидатом от лейбористов рабочими, которые собрались под раскидистым эвкалиптом, что стоял у входа на железнодорожный вокзал города Баркалдайн в Центральном Квинсленде, где всего лишь год назад бастующие стригальщики и рабочие пункта стрижки овец собирались читать жалобы Уильяма Лейна. Эвкалипт называли «Древом познания», а его запретным плодом был парламентаризм. Это дерево, священное дерево лейбористской мифологии, стоит там до сих пор, хотя на его ветвях мало листвы, а дряхлый ствол теперь укреплен бетоном. Когда Райан вернулся к своим товарищам по работе, недостатка в добровольцах, готовых взять на себя бремя обязанностей парламентария, не было.

Создание этого политического движения на обломках сокрушительного поражения предвещало появление новой силы, которая, в свою очередь, подтолкнула прежние политические группировки либерального и консервативного характера к образованию единой антилейбористской партии. Вся сфера политики теперь структурировалась по классовым признакам, и мобилизация сил на принципах классовой принадлежности влияла на все аспекты общественной жизни. Разногласия, так ярко проявившиеся в событиях Морской забастовки, породили солидарность, которая была почти клановой по своей силе. Рабочие решили, что они должны одержать верх, а капиталисты были твердо уверены, что этого нельзя допустить. Прозорливый Альфред Дикин в 1891 г. точно предсказал, что «значение подъема Лейбористской партии в политике важнее и грандиознее, чем Крестовые походы».

Волна забастовок и локаутов поднялась тогда, когда завершались годы процветания и экономического роста. Цены на шерсть с 1870-х годов снижались (усилия овцеводов по повышению производительности труда составляли основу конфликта в этой отрасли), экспорт сократился в конце 1880-х с почти 30 % отечественного производства до менее чем 15 %. Возрастала зависимость от британских инвестиций как в государственных расходах на общественные работы, так и в частном городском строительстве. И там и там царил чрезмерный оптимизм, кумовство и сомнительные методы ведения бизнеса, поскольку одни и те же лоббисты активно действовали в кабинетах министров и в правлениях компаний, а кредиты на льготных условиях подпитывали бум в торговле землей, который достиг высшей точки в Мельбурне.

К 1890 г. затраты на обслуживание внешнего долга достигли 40 % поступлений от экспорта. Когда на лондонском финансовом рынке в том же году стало известно об объявлении дефолта несколькими южноамериканскими правительствами, банки отказали Австралии в новых займах. Когда чуть позже разорилось несколько компаний, занимавшихся рискованным бизнесом по купле-продаже земли, нехватка капитала превратилась в его бегство. Осенью 1893 г. большинство банков страны временно прекратили операции, ввергнув торговлю и промышленность в хаос. Положение усугублялось тем, что многие из мельбурнских дельцов, разбогатевших на земельных сделках, сумели воспользоваться новыми законами и избежали преследования со стороны кредиторов. Глубокая подозрительность к «власти денег» стала на долгие времена наследием депрессии 1890-х годов.

В 1891–1895 гг. объем экономики сократился на 30 %. В 1893 г. безработица среди квалифицированной рабочей силы составляла 30 %. Среди неквалифицированных рабочих доля уволенных была выше, но статистики по ним не велось, поскольку они не получали систематической поддержки. Вместо этого существовала благотворительная помощь женщинам и детям, а также программы занятости для мужчин, и то и другое — в совершенно недостаточном объеме для удовлетворения их нужд. Некоторые уезжали в Западную Австралию, где открытие новых месторождений золота вызвало приток новых британских инвестиций и привлекло 100 тыс. человек из восточной части континента. Кто-то уходил в буш в поисках работы или же начинал заниматься попрошайничеством. Скитальца, выбравшего, по образному выражению Генри Лоусона, «путь кенгуру-валлаби» и путешествовавшего с характерной скаткой за плечами, называли свагманом.

[Свагман (англ. swagman) — от австрал. диалект. swag. Сваг представлял собой длинный сверток из одеяла, внутри которого находились пожитки свагмана. Он служил хозяину одновременно и рюкзаком, и спальным мешком, и палаткой.]

В те трудные времена различали бродяг-свагманов, готовых работать за пропитание, и бродяг-сандаунеров, которые приходили к домам лишь в конце дня в расчете на даровой ужин.

[Сандаунер (англ. sundowner) — букв. закатник, от англ. sundown — закат.]

[ZHAN]

Резкое падение количества браков и рождений свидетельствовало о бедности и неуверенности в будущем. Иммиграция прекратилась после 1891 г. — за оставшуюся часть десятилетия чистый прирост населения составил лишь 7 тыс. человек. Лишь в следующем десятилетии доходы Австралии вернулись к уровню, на котором они находились до депрессии. Укоренившееся предубеждение и отвращение к зависимому положению стали еще одним долговременным результатом депрессии.

После депрессии пришла засуха. В 1895–1903 гг. череда засушливых лет иссушила наиболее густонаселенную восточную часть континента. Земля уже была истощена в результате интенсивного выпаса скота и выращивания сельскохозяйственных культур. Поддерживавшая жизнь человека десятки тысяч лет страна менее чем за столетие была завоевана и преображена. Резкие изменения в характере землепользования, переход от присваивающего хозяйства к производящему, внедрение новых видов растений и животных, новых методов, обусловленные международным притоком кредитов, материалов и появлением внешних рынков, вызывали в окружающей среде радикальное упрощение, нарушение равновесия и истощение.

Признаки этого дисбаланса уже проявлялись в разрушении среды обитания вторжением экзотических растений и животных. В 1880-х годах кролики, уничтожившие продуктивность пастбищ в Виктории, Южной Австралии и Новом Южном Уэльсе, распространились на север, в Квинсленд, а в 1890-х они пересекли равнину Налларбор и пришли в Западную Австралию. Когда засуха погубила последний травяной покров, земля превратилась в пыль, засыпавшую дамбы, ограждения и поднимавшуюся высоко в воздух. Сильнейшая пыльная буря в конце 1902 г. заволокла восточные штаты красным облаком, которое заслонило солнце и даже пересекло Тасманово море, окутав Новую Зеландию на 3 тыс. км к востоку. В 1891–1902 гг. поголовье овец сократилось вдвое.

Раздоры, депрессия, засуха… Всадники апокалипсиса промчались по континенту, растоптав иллюзии колониального прогресса. Тем не менее из этих бедствий возникла национальная легенда, наложившая мощный отпечаток на последующие поколения. Она была создана новым поколением писателей и художников, сознательно вводивших общеизвестные приемы в местную идиоматику, для местного пользования. В поисках австралийского своеобразия они, отвернувшись от города со свойственными ему пороками промышленной цивилизации, обратились к идеализированной глубинной части страны. Это уже не были места безмятежного, пасторального уединения. На картинах Тома Робертса и Фреда Маккаббина изображен пейзаж с ослепительным светом. В балладах и рассказах Генри Лоусона все было сурово и просто.

Зеленые тона пасторалей уступали место коричневому цвету невозделанной земли; скваттера и его ферму заменили стригальщики, конные сторожа границ пастбища и другие кочующие работники, которых приезжий англичанин описал в 1893 г. как «один могучий и уникальный тип, созданный в Австралии». Типичный кочевник этих мест отличался ярой независимостью, твердостью, непочтительностью к авторитетам, стремлением к равноправию и товариществом — качествами, за которые, прежде чем они стали приписываться всей нации в целом, приходилось расплачиваться во время войны с профсоюзами буша.

Еженедельник «Бюллетень» (Bulletin) был главным выразителем складывавшегося образа нации. Основанный в 1880 г., журнал страстно и дерзко высмеивал самодовольных капиталистов, аристократов с их моноклями и вечно брюзжащих пуритан. «Бюллетень» всегда защищал республиканские идеи, секуляризм, демократию и главенствующую роль мужчин в обществе. С 1886 г., когда «Бюллетень» открыл свои страницы для читателей, тысячи людей, получивших образование лишь в массовой школе, вступили в огромный литературный мир.

Именно здесь Лоусон и Э.Б. Паттерсон соревновались в поэзии. Первый сбежал от ужасов дальних заповедных земель, второй, будучи сыном овцевода, стал в городе адвокатом и превозносил волшебное изобилие города. Впрочем, Паттерсон написал и «Вальсирующую Матильду» (Waltzing Matilda) — балладу о трагической судьбе свагмана, возможно одного из организаторов забастовки стригальщиков, который предпочел утонуть, но не попасть в руки солдат. Здесь же печатался Стил Раам со своими шутливыми сельскими рассказами о фермере-бедолаге Папаше (Dad) и его сыне Дейве (Dave); Барбара Бейнтон, писавшая о враждебной атмосфере буша и жестокости его людей, а также Джон Шоу Нейлсон, который, испытав все тяготы суровой участи сына разорившегося фермера, не потерял чувства прекрасного и воспел хрупкую красоту природы.

Необжитые земли никогда не бывают благосклонны к женщинам и детям. Лаконичная ирония Лоусона поддерживает идеализм и сентиментальность крепкой мужской дружбы, но самые сильные его рассказы написаны о женщинах в отсутствие мужей, отправившихся на борьбу с кошмарами буша. Природа в Австралии имеет свою темную сторону, которая в конце концов каждого сводит с ума, нарушая все законы нормальной логики. В возрасте всего 19 лет Майлз Франклин выступила в произведении «Моя блестящая карьера» (Му Brilliant Carere, 1901) как борец против своей судьбы дочери хозяина молочной фермы: «В этой истории нет сюжета, потому что его не было в моей жизни». Джозеф Ферфи, разорившийся фермер, погонщик волов и, в конце концов, наемный рабочий на литейном заводе своего брата, начал свой роман «Такова жизнь» (Such is Life, 1903), самый сложный из романов того времени о бродячей жизни, с восклицания: «Наконец-то безработный!» Он отправил рукопись редактору «Бюллетеня» в 1897 г., представив ее таким образом: «Характер демократический: тенденциозность устрашающе австралийская». Тем не менее, даже Лоусон, самый одаренный из радикальных националистических писателей, вскоре ушел в банальности «Стригальщиков» (The Shearers, 1901).

Ни один церковный колокол не позовет с Пути,
Ни одна кафедра не осветит их слепоту —
Это тяготы жизни, засуха и бесприютность
Учат этих жителей буша доброте…
Они шагают, как товарищи, плечом к плечу —
Протестант и католик —
Они не называют ни одного двуногого господином или сэром
И не снимают шляпу ни перед кем!

Легенда буша была именно такой — мифом, лелеявшим утраченные возможности, но при этом к ней можно было возвращаться вновь и вновь в поисках нового смысла. Даже в 1980-х годах она позволила простодушному охотнику на крокодилов одержать в голливудском художественном фильме победу над искушенными ньюйоркцами [Имеется в виду фильм Питера Файмана «Крокодил Данди» (1986)].

Крокодил Данди был творением бывшего подсобного рабочего на мосту в Сиднейской гавани. Легенда буша 1890-х точно так же была сформирована новой городской интеллигенцией, людьми, державшимися города, несмотря на разочарование его мещанской респектабельностью. Лоусон вырос в буше, но знание этой необжитой земли он черпал из непродолжительного похода 1892–1893 гг. на юго-запад Квинсленда.

«Вы не представляете всех ужасов этой местности, — писал он своей тетке. — Мужчины бродяжничают, просят подаяния и живут, как собаки».

Художники гейдельбергской школы [течение в австралийской живописи, находившееся под влиянием французских мастеров. Получила название по имени деревни Гейдельберг неподалеку от Мельбурна], работавшие на пленэре, решались удаляться лишь на несколько километров от пригородов Мельбурна, чтобы разбить лагерь и писать там низкорослую растительность. Том Робертс создал каноническую пасторальную работу «Стрижка овец» в своей городской студии после короткой поездки в сельскую местность. Чарлз Кондер использовал Сиднейскую гавань и прилегающие к ней водные пространства для своих импрессионистских картин.

«Бюллетень» был известен как «библия жителей буша», но создавался и печатался в Сиднее интеллектуалами, далекими от жизни, которые проецировали свои стремления и мечты на воображаемую сельскую глубинку и позволяли городским читателям окунуться в мир мужской солидарности.

Во всех обществах переселенцев существуют пограничные легенды. Идет ли речь о непоколебимой приверженности независимости, обнаруженной Фредериком Джексоном Тёрнером в американском Западе, или о бегстве из неволи, навсегда оставшемся в памяти буров как Великий переход [Великий переход (англ. Great Trek, африкаанс Groot Trek) — исход буров из южноафриканской Капской колонии, захваченной англичанами. Переселение за реку Оранжевую и далее на северо-восток началось в 1835 г. и продолжалось около десяти лет. Позднее переселенцы создали республику Трансвааль и Свободное Оранжевое государство. После двух англо-бурских войн оба государства вошли в состав Британской империи и затем Южно-Африканского Союза (1910). Память о Великом переходе — основополагающий элемент национального самосознания африканеров], — во всех случаях белые поселенцы стремились к установлению прочной связи с землей и страной, и эта связь становилась основой формирования нации.

Даже когда историки ревизионистского склада подвергают сомнению национальные мифы такого рода, они не лишают ауры сложившиеся представления о происхождении нации и не пытаются найти для них какой-то иной, альтернативный фундамент. Так, австралийские историки феминистского направления, борясь с женоненавистническим смыслом легенды 1890-х годов, тем не менее, признают эмблематичность образа свободного мужчины, кочующего по бушу. Но его свободу они интерпретируют как отречение от всяких домашних обязанностей.

Та мужественность, которую восславлял «Бюллетень», означала право странствовать. Авторы и карикатуристы журнала высмеивали тех, кто вечно вставал на пути мужчины: ворчливых жен, чопорных священников и всех прочих ваузеров (wowsers; так в Австралии и Новой Зеландии называли всевозможных сторонников строгих пуританских нравов, требовавших запрета алкоголя, табака и прочих удовольствий такого рода). По мнению феминистских критиков, главным противоречием в обществе на рубеже веков был не классовый конфликт между капиталистами и рабочими, а более фундаментальный конфликт между мужчинами и женщинами.

Женское движение, возникшее наряду с рабочим движением в конце века, разделяло с последним многие положения. Первые феминистки, например Луиза Лоусон, вместе с первыми социалистами рассуждали о прогрессивном характере австралийского общества. Они приветствовали стремление к равноправию австралийских мужчин и сравнительно неплохое положение женщин. Они также считали Австралию свободной от пороков Старого Света — классовых различий, нищеты или насилия — и, соответственно, способной использовать новые возможности.

Как местные республиканцы брали за основу американские прецеденты, аграрные радикалы — идеи Генри Джорджа, а социалисты — сочинения Эдварда Беллами, так и женское движение находилось под сильным влиянием Женского христианского союза трезвенников, пришедшего из Америки в начале 1880-х годов. Движение стремилось улучшить положение женщин и реформировать общество, освободив семейную и общественную жизнь от произвола мужчин. Таким образом оно добивалось осуществления ряда мер: воздержания от спиртных напитков, законодательного запрещения азартных игр, установления контроля над проституцией, увеличения брачного возраста, предотвращения домашнего насилия — с целью защиты женщин от хищных мужчин.

Осознавая отсутствие у себя политической власти, эти женщины проводили кампании за свои избирательные права, и в 1894–1908 гг. они добились права голоса на выборах в общенациональное Законодательное собрание и законодательные собрания всех колоний.

Лидерами этого суфражистского движения были образованные, самостоятельные женщины. Роза Скотт в Сиднее и Вида Голдстайн в Мельбурне приобрели организаторские навыки в общественной филантропической деятельности, которые они затем применяли в борьбе за дело эмансипации женщин. Эта борьба поглотила все их время и силы, ради нее они не вступили в брак и не рожали детей. Поэтесса Мэри Гилмор объясняла свое неучастие в суфражистской кампании домашними заботами.

Я не иду на лекцию,
Я не сижу рядом с миссис Скотт;
Готовлю обед на двоих
И сижу у детской кроватки.

Существовали трения и между феминистками в рядах рабочего движения, стремившимися к более равноправному партнерству в целях освобождения рабочей семьи от тягот жизни, и теми, кто придерживался более широких взглядов на устранение препятствий к обретению женщинами независимости. Признаки «новой женщины» включали высшее образование, профессиональную карьеру, простую одежду и даже возможность ездить на велосипеде.

Появление «новой женщины» свидетельствовало о рождении нового противостояния, столь же ожесточенного и имевшего столь же масштабные последствия, как и противостояние труда и капитала. Оно не привело к появлению новой политической партии, а все первые попытки женщин добиться представительства в парламенте потерпели неудачу, поскольку война между полами велась на другой территории. Лидер Лейбористской партии объявил в 1891 г., что его товарищи вошли в Законодательное собрание Нового Южного Уэльса, «чтобы создавать и менять социальные условия»; женское движение боролось за изменение условий в семье и положения полов, оставаясь вне парламента. В обоих случаях яростное наступление убеждало в иллюзорности привычных ожиданий. Усиленное осознание различных интересов породило движение, которое стремилось просто вернуть право на удовлетворение новых потребностей. Рабочее движение боролось за права трудящихся, женское движение — за контроль над женским телом.

Печально известный случай изнасилования в 1886 г. на пустыре у Маунт-Ренни в Сиднее, вблизи Парка столетия, был в этом противостоянии полов равносилен джондарианскому инциденту. Шестнадцатилетнюю девушку-сироту, искавшую работу, подстерег извозчик, отвез ее на пустырь, где она подверглась групповому изнасилованию, в котором участвовали восемнадцать мужчин. В 1880-х годах число таких преступлений резко возросло, что говорило об усилении напряжения в отношениях между полами, но этот случай был необычен тем, что преступники предстали перед судом, четверо были повешены, еще семь приговорены к пожизненным к каторжным работам.

Борцы за ограничение животных инстинктов мужчин на этом не остановились, но распространили свою кампанию на преступления против женщин в семье. От осуждения порочности домашнего насилия они перешли к вопросу о самих основах брака как торговли своим телом и к требованию, чтобы женщины имели возможность контролировать деторождение. Здесь они попали в демографическую струю — в период десятилетия депрессии заметно сократилось количество браков и еще резче снизилась рождаемость, — и это не помешало мужчинам из королевской комиссии по рождаемости в 1903 г. обвинить женщин в невыполнении своего национального долга матери и хранительницы очага.

У женщин был реальный ответ на это обвинение. В интересах нации важнее всего было обеспечить рождение желанных детей и воспитание их в доме, свободном от безответственности и произвола мужчин. Именно по этой причине феминистки стремились ограничить мужчин, которые растрачивали заработки на игру, табак и алкоголь, а вернувшись из пабов, тиранили своих домашних. Мужчину необходимо было укротить и избавить от эгоистичных, агрессивных качеств, чтобы вернуть его к выполнению своих обязанностей надежного кормильца и спутника жизни. Следовало учитывать более высокую нравственность женщин в отношении семьи и облагораживания жизни нации.

Не все австралийские феминистки следовали этой семейной логике вплоть до крайнего вывода о раздельных сферах интересов. Они по-прежнему отстаивали право женщин на образование, занятость и участие в общественной жизни. Феминистки создавали свои собственные добровольные объединения, которые вносили в общественную жизнь просветительские материалистические ценности, которые отстаивал Женский христианский союз трезвенников.

Царица Дома, верный друг и спутница жизни,
Водительница и мать нации;
Широка ее сфера, огромна ее миссия.
Ничто не сможет уничтожить ее влияние.

Противоборство между полами на рубеже веков не потеснило господства мужчин в политике, религии и бизнесе, но оно решительно изменило их привилегии.

Рабочее и женское движения были движениями протеста. С окончанием эпохи непрерывного роста вера в прогресс была поколеблена. При неспособности существующих институтов поддерживать согласие либеральное единодушие было нарушено. Оптимизм, основанный на общих интересах и ценностях, уступил место разочарованию и конфликтам. Социалисты и феминистки призывали жертв угнетения восстать против хозяев и мужчин, которые эксплуатировали их и жестоко обращались с ними. Цель состояла в перестройке общества и устранении различий между классами и полами; результатом должна была стать мобилизация мощных коллективов с самостоятельными и различными приверженностями — социализм и феминизм были универсальными по своим масштабам и международными по характеру деятельности.

В ответ на эти вызовы утверждался другой коллективизм — коллективизм нации. В 1890-х годах он был институционализирован в процессе, результатом которого стал федеративный Австралийский Союз с ограниченными властными функциями, но за этими ограничениями в соглашении прослеживались более сильные мотивы — традиция и судьба. Из кризиса колониального согласия возникла непреложная австралийская государственность.

Эдмунд Бартон н Альфред Дикин были лидерами федерального движения в Новом Южном Уэльсе и Виктории и двумя первыми премьер-министрами Австралийского Союза. Бартон сидит слева с выражением торжественного достоинства, тогда как живая поза Дикина говорит о его темпераменте (Национальная библиотека Австралии)

Австралийцев вряд ли можно обвинить в поспешном объединении в федерацию. Этот процесс можно отнести к началу 1880-х годов, когда планы французов и немцев в юго-западной части Тихого океана встревожили колонии, но подозрительность Нового Южного Уэльса в отношении Виктории помешала созданию чего-нибудь более существенного, чем слабый и неполный Федеральный совет.

В 1889 г. пожилой и прежде препятствовавший объединению премьер Генри Паркес, рассчитывая на бессмертие в качестве отца федерации, выступил с призывом к укреплению связей. Это привело представителей колониальных парламентов на Федеральный съезд в Сиднее в 1891 г. Они разработали проект конституции, но парламенты колоний его не одобрили.

Федерация возродилась, когда колониям разрешили прямые выборы делегатов на новый съезд и заранее согласились вынести его предложения на всенародный референдум. Второй Федеральный съезд проходил в 1897–1898 гг., но только четыре юго-восточные колонии дошли до референдума, и только три получили одобрение, набрав необходимое количество голосов. В Новом Южном Уэльсе для этого понадобились дополнительные уступки перед вторым референдумом, так же поступили отдаленные отстающие колонии Квинсленд и Западная Австралия.

Провозглашение Австралийского Союза 1 января 1901 г. в Парке столетия в Сиднее произошло спустя более десяти лет после того, как Паркес говорил о «красной нити родства».

[ZHAN]

Альфреду Дикину, выдающемуся деятелю Виктории, для которого стремление к союзу было святым долгом, «его реальное достижение должно было всегда представляться результатом цепочки чудес». Для Эдмунда Бартона, борца за эту идею в Новом Южном Уэльсе и первого общенационального премьер-министра, завоевание «нации для континента и континента для нации» являлось исключительным достижением. Это было его главным делом и, организуя кампанию за утвердительное голосование на первом референдуме, он провозглашал:

«Господь расположен дать нам эту федерацию».

Если федерация священна, то не благодаря организованному христианству. Католический архиепископ Сиднея кардинал Патрик Моран вызвал ожесточенное сопротивление со стороны протестантов, когда выступил за Федеральный съезд. Съезд сделал уступку в связи с хлынувшим потоком церковных петиций и признал в преамбуле Конституции, что народ «смиренно полагается на благословение Всемогущего Господа» при создании своего Содружества, однако в главе 116 Конституции исключалось учреждение государственной религии. Моран ушел с торжественной церемонии основания Содружества, потому что впереди в процессии шел архиепископ Англиканской церкви.

Конституция соединила британскую систему ответственного правления с американской моделью федерализма: колонии (с этого времени штаты) наделяли определенными полномочиями двухпалатный общенациональный парламент, палата представителей которого представляла народ, а сенат — штаты, при подотчетности правительства народной нижней палате.

Многие из продолжительных дебатов относительно федерации касались перечисления этих полномочий и установления равновесия между опасениями малонаселенных штатов и амбициями густонаселенных. Все штаты произвели тщательные расчеты результатов объединения для их финансового положения. Купцы, фабриканты и фермеры размышляли над тем, как у них сложатся дела, когда Австралия превратится в общий рынок. По признанию Дикина,

«в каждой колонии мало кто действительно чем-то жертвовал ради этой цели, не рассчитывая или не надеясь получить выгоду».

Колонистам не удалось отвоевать независимость и избежать контроля со стороны империи. В этот период британское правительство поощряло свои переселенческие колонии Канады, Новой Зеландии, Австралии и Южной Африки к объединению в более четкие и эффективные доминионы с самоуправлением во внутренних делах, но действующие в соответствии с имперскими механизмами. Новое название — «доминион» — было принято в 1907 г. на конференции колоний в Лондоне, которая установила, что такие собрания будут впредь называться имперскими конференциями.

Тем самым Лондон содействовал созданию Австралийской федерации, министерство по делам колоний определило ее окончательную форму, а Конституция Союза [Являясь по форме федерацией штатов (бывших колоний), Австралия обрела официальное название «Австралийский Союз» (The Commonwealth of Australia)] вступила в силу в качестве законодательного акта британского парламента.

Один только этот факт оттолкнул местных республиканцев, к тому же процесс создания федерации был начат слишком рано для рабочего и женского движений, чтобы они могли принять в нем участие и оказывать на него влияние. В отличие от созданных ранее конфедераций Соединенных Штатов Америки и Германии Австралия не вела войны за независимость или объединение. В отличие от итальянцев она не пережила эпоху воссоединения Рисорджименто. Явка на референдум по созданию федерации была ниже, чем на парламентских выборах; только в одной колонии — Виктории, — и то с незначительным перевесом, большинство имеющих право голоса граждан проголосовали за федерацию.

Тем не менее для основателей федерации и тех из современных патриотов, кто стремится оживить гражданскую память, эти плебисциты имели первостепенное значение. Они определяли народ как создателя Австралийского Союза и народный суверенитет как его основополагающий принцип — принцип, который теперь стал признаваться судами при толковании Конституции. Согласно этому мнению, политикам была поручена общенациональная задача, но они выполнили ее недобросовестно. Работа, проделанная первым Федеральным съездом в 1891 г., зачахла в парламентах колоний.

Затем в 1893 г. в городке Корова на реке Муррей, на границе между Новым Южным Уэльсом и Викторией, состоялось неофициальное собрание представителей местных федералистских лиг и отделений Ассоциации коренных австралийцев — добровольного общества, в котором состояли только те, кто родился в стране. На этом собрании была выработана альтернативная процедура, обещавшая успех: сам народ избирает создателей нового федеративного соглашения, народ его утверждает, народ будет вписан в его преамбулу и его согласие будет необходимо при внесении в соглашение поправок. Это было уникальное достижение — по словам одного священника,

«самое большое чудо в политической истории Австралии».

Возможно, так оно и было, но в нем также нашли выражение национальные предубеждения. Неофициальная встреча в Корове была сдирижирована политиками. Человек, который выступил на ней с предложением нового подхода и провозгласил принцип, согласно которому «общее дело должен отстаивать гражданин, а не только политики», сам был политиком. За одним исключением, все делегаты, избранные на Второй Федеральный съезд, имели опыт парламентской работы, две трети — министерской, четверть были премьерами. Создание федерации неизбежно являлось политическим актом, но таким, что австралийцы с их безразличием к политике предпочитали видеть его чем-то иным, а их представители с удовольствием продемонстрировали этот ловкий трюк. Политики, собственный призыв которых был отвергнут, призвали другой голос, способный восстановить их легитимность: они использовали народ как отдельную от них силу, способную на альтруизм, которого они сами добиться не могли.

Эти люди были австралийцами, но сама национальная идентичность претерпевала перестройку. Новую нацию формировали внешняя угроза и внутренние волнения, и оба фактора, действуя вместе, делали расовою принадлежность необходимым условием создания национального государства. Внешняя угроза исходила сначала от конкурирующих европейских держав. Испания и Нидерланды опередили британцев в Тихом океане в эпоху, предшествовавшую империалистической экспансии; теперь Франция, Германия и Соединенные Штаты Америки предъявляли свои права как основные державы, борющиеся за обладание последними невостребованными территориями на планете. Австралийские колонии, у которых были свои субимпериалистические амбиции в этом регионе, убеждали Британию в необходимости опередить злонамеренное вторжение, но Британия уже ощущала тяжесть имперского бремени.

Сохранение Британской империи требовало все больших усилий. По мере того как Британия сталкивалась с усилением конкуренции со стороны производителей, торговцев и финансистов набиравших силу промышленных стран, она обращала все большее внимание на возможности своих колоний и доминионов. Но дешевая колониальная продукция, доступные рынки доминионов и доходные должности в имперской администрации тоже стоили денег. Империя свободной торговли требовала крупных военных расходов. Затраты на содержание королевского флота фактически представляли собой тариф на дешевый импорт, который поддерживала «мировая фабрика». Эти затраты увеличивались по мере того, как европейские державы наращивали гонку вооружений, и Британия была вынуждена держать свои основные военноморские силы ближе к дому. По этой причине Британия хотела, чтобы ее переселенческие доминионы стали более самоокупаемыми.

В 1870 г. она вывела из Австралии последние гарнизоны, предоставив колониям формировать свои собственные войска; негативная оценка в британском докладе 1889 г. потенциала этих добровольных вооруженных отрядов стала одним из стимулов к созданию федерации. Военно-морской флот Великобритании оставался гарантом австралийской безопасности, а укрепления, возведенные у входа в основные порты, должны были отражать атакующие силы до прибытия подкреплений. В 1887 г. колонии согласились взять на себя часть расходов на содержание британской эскадры в австралийских водах. Британское адмиралтейство было настолько раздосадовано устаревшими военными кораблями колоний, что не разрешило им ходить под английским военноморским флагом.

Поскольку империя больше не обеспечивала Австралии и Новой Зеландии достаточной безопасности, обеспокоенные переселенцы вынуждены были сами предлагать свои услуги британской армии. Они начали это делать в качестве добровольцев в 1860-х годах, когда наряду с британскими солдатами и новозеландскими пакеха [на языке маори «чужой», «чужеземец» — англоновозеландцы] приняли участие в войне против коренных маори. Следующий акт военной помощи — британским экспедиционным войскам в Судане в 1885 г. — был незначительным и бесславным. Контингент, направленный в Южную Африку в 1899–1902 гг., был более многочисленным — 16 тыс. австралийских солдат помогали британцам в подавлении восстания голландских переселенцев, но военной славы они при этом не снискали. И снова в 1900 г. колонии направили военный контингент в Китай для оказания помощи международным силам в подавлении мятежа против европейского присутствия в стране.

Все четыре заморские войны, следует заметить, начинались как местные восстания против иностранного господства, и во всех четырех австралийцы воевали на стороне империи против национальной независимости.

О последней войне писали меньше всего, но она, возможно, наиболее красноречиво выражала опасения австралийцев. В начале ХХ в. Азия вытеснила Европу в качестве источника военной угрозы в национальном сознании австралийцев. В это время появилось множество романов о вторжениях, в которых страну уже не осаждали французские или российские военные корабли, она была буквально наводнена ордами людей с Востока. Этот страх подпитывался ростом экономической и военной мощи Японии, которая, внедряя западные технологии, одержала победу над Китаем и оккупировала Корею в 1895 г. Англо-японский договор 1902 г., позволивший Британии сократить присутствие своих военно-морских сил в Тихом океане, усилил обеспокоенность Австралии. Она еще более возросла после того, как в 1905 г. японские военно-морские силы разгромили российский флот. После безуспешных усилий, направленных на увеличение британского присутствия в Тихом океане, Альфред Дикин в качестве премьер-министра пригласил так называемый «Великий белый флот» [мощная флотилия ВМФ США, в целях демонстрации совершившая кругосветное путешествие в 1907–1909 гг.] США посетить Австралию и начал строить дорогостоящий королевский флот Австралии. К 1914 г. флот был построен наряду с введением системы обязательной военной подготовки.

Но больше, чем все это, страх австралийцев перед иностранным вторжением основывался на присутствии в Австралии уроженцев Азии. Прежде также случались вспышки насилия на расовой почве, особенно против китайцев на золотых приисках. Антагонизм ожил в 1888 г., когда судно из Гонконга с китайскими иммигрантами, агрессивно настроенные толпы не пустили ни в Мельбурн, ни в Сидней. Конфликт затрагивал национальные чувства, поскольку Гонконг был британской колонией и министерство по делам колоний было против ограничения иммиграции на основании открытой расовой дискриминации. Таким образом, для националистов угроза иностранного вторжения служила напоминанием о власти империи; поэтому в том же году «Бюллетень» провозгласил: «Австралия для австралийцев». Профсоюзное движение выступало против китайцев, поскольку они представляли собой дешевую рабочую силу и тем самым угрозу снижения уровня зарплаты. Для таких идеологов, как Уильям Лейн, они были грязными развратниками, соблазнявшими белых женщин. Даже высоконравственный Альфред Дикин считал, что сильнейшим мотивом для австралийской федерации служит

«желание, чтобы мы были одним народом и оставались одним народом, без примеси других рас».

Тем не менее расовая исключительность не требовала разрыва с Британией, не основывалась она и на законодательстве Содружества. Расизм коренился как в имперских, так и в национальных настроениях, поскольку сторонники империи взывали к единству белой расы в противостоянии с желтой и черной. Отсюда и утверждение Чарлза Пирсона, что

«мы стоим на стороже последней части света, где высшие расы могут существовать и свободно умножаться, поднимаясь к высшей ступени цивилизации».

Пирсон, английский интеллигент, который переехал в Австралию по причине здоровья и работал в сфере образования и политики с меланхоличной добросовестностью, выступил с предупреждением об опасности в глобальном обзоре, который он предложил назвать Orbis senescens («Слабеющий мир»), поскольку был убежден, что цивилизация истощает жизненные силы европейских народов.

Лондонский издатель Пирсона посчитал заглавие слишком мрачным; обзор вышел в 1893 г. под названием «Национальная жизнь и характер: прогноз». Обзор поразил будущего президента США Теодора Рузвельта своей актуальностью. Отсюда и утверждение Альфреда Дикина, бывшего ученика Пирсона: визит «Великого белого флота» показал, что

«Англия, Америка и Австралия объединятся, чтобы противостоять желтой агрессии».

Австралийцы не сами придумали эту грубую ксенофобскую терминологию — ведь это имперский бард предупреждал о «малых племенах, не знающих закона», но склонность не замечать многонационального состава Европы была их капризом, который мог себе позволить только верный долгу доминион.

В 1897 г. министерство по делам колоний убедило австралийских премьер-министров на конференции в Лондоне отказаться от явной дискриминации других рас в пользу якобы недискриминационного экзаменационного диктанта для иммигрантов — приема, применяемого другими британскими доминионами для достижения тех же результатов. Поскольку иностранец может экзаменоваться по одному из европейских языков, то, для того чтобы экзамен не был сдан, иммиграционному чиновнику остается только выбрать незнакомый иммигранту язык. На этой основе в 1901 г. новым парламентом Австралийского Союза был принят Закон об ограничении иммиграции, но к тому времени иммиграция из Азии стала уже незначительной. «Белая Австралия» была не объектом федерации, а необходимым условием образования идеализированной нации, которую должен был воплотить Союз. Дикин разъяснил это во время дебатов по Закону об ограничении иммиграции.

Единство Австралии ничто, если оно не означает единую расу. Единая раса означает не только, что ее члены могут смешиваться, вступать в смешанные браки и объединяться без деградации любой из сторон, но она означает расу, вдохновленную одними идеями, устремленную к одним идеалам, народ, обладающий одинаковым общим складом характера, строем мысли…

Учредительная конференция федеральной Лейбористской партии утвердила «Белую Австралию» в качестве своей главной цели; в 1905 г. она представила в качестве логического обоснования свою приверженность «культивированию австралийского настроя, основанного на поддержании расовой чистоты и развития в Австралии просвещенного и самостоятельного общества».

Идеалы, характер, менталитет, настрой, просвещение, самостоятельность, общество — наполнение этих понятий благим содержанием представляется не менее желательными в начале XXI в., чем в начале XХ-го. Диссонанс возникает, когда они ассоциируются с расовой исключительностью. Нам легче понять их целесообразность, если мы перенесем их с расовых отношений на культуру. Наше уважение к языку, верованиям, обычаям и единству этнических групп носит плюралистический характер и свободно от биологических нюансов генетического детерминизма, но оно все же принимает эти признаки как подтверждение коллективной идентичности, придающей смысл и цели тем, кому они принадлежат.

«Белая Австралия» служила, таким образом, идеалом, но была надуманной. Закон об ограничении иммиграции использовался для того, чтобы не пускать неевропейских переселенцев, он позволял остаться значительному числу китайцев, японцев, индийцев и афганцев, которые уже жили здесь. Законодательство Австралийского Союза, принятое в 1901 г., предусматривало репатриацию островитян Тихого океана, занятых в сахарной промышленности Квинсленда, но тем, кто жил там давно, в результате протестов было разрешено остаться. Новым иммигрантам с Явы и из Тимора позволялось работать в индустрии жемчуга. Торговцы, студенты и члены семей неевропейского происхождения продолжали прибывать в австралийские порты. Поскольку расовая однородность являлась иллюзией, обещание равенства тоже было ложью. Дискриминационные законы отказывали неевропейцам в натурализации, лишали их доступа к социальным пособиям, предусматривали запрет на профессии, а в некоторых штатах запрещали землевладение.

[ZHAN]

Последствия этой политики были особенно заметны в северной части Австралии. Население территории к северу от тропика Козерога на рубеже веков насчитывало около 200 тыс. человек. Половину составляли европейцы, хотя они были сконцентрированы в портах Квинсленда — Таунсвилле, Маккае и Кэрнсе, — а также в шахтерском городе Чартерс-Тауэрс; в других местах прироста населения не наблюдалось. Около 80 тыс. человек составляли коренные жители, населявшие большей частью обширные внутренние районы, и еще 20 тыс. — выходцы из Азии и с островов Тихого океана.

Европейцы были всего лишь небольшим расовым меньшинством в бурно развивавшихся многорасовых обществах Брума, Дарвина и острова Терсди у мыса Йорк. Китайские и японские лавочники и меланезийские рабочие составляли значительную часть жителей портовых городов Северного Квинсленда, где они меньше подвергались дискриминации, чем в районах, расположенных южнее.

Приезжие с юга были шокированы такими многорасовым севером. Один из авторов сиднейского «Рабочего» жаловался на то, что он был вынужден ехать в Кэрнс вместе с «двумя китаёзами, одним япошкой, шестью канаками». Корреспондент «Бюллетеня» с отвращением писал о состоянии санитарии в Таунсвилле с «канаками на сахарных плантациях… черными и китаёзами на вокзалах, с китаёзами в качестве садовников, лавочников, владельцев прачечных и подрядчиков». Закончил он девизом журнала: «Австралия для австралийцев!»

Парламенты Квинсленда и Западной Австралии дополнили законодательство нового Содружества, определив исключительное право европейцев на занятие многими профессиями и лишив неевропейцев избирательных прав. В первые годы ХХ в. процветавшие ранее китайские кварталы сжимались, а Северная Австралия все больше превращалась в монокультурное захолустье.

Самое главнее, «Белая Австралия» отрекалась от коренных жителей этой страны. Они не присутствовали на церемониях в честь образования Австралийского Союза. Они были устранены из искусства и литературы, которые изображали новый национальный настрой: если раньше художники-пейзажисты нередко вводили группы местных жителей с целью придания достоверности картинам дикой природы, то гейдельбергская школа вместо них вводила представителей белой расы в образ суровой природной стихии. Аборигены были лишены даже своего статуса коренных жителей Ассоциацией коренных австралийцев, которая присвоила себе этот термин, подразумевавший европейцев, родившихся в Австралии. Тем не менее аборигены продолжали беспокоить совесть белых. Узурпатору легче давалось чувство сострадания, чем восприятие, поскольку фатализм облегчал бремя благотворительности. Прежние филантропы были готовы лишь облегчить страдания тех, кому сами причинили зло. В мрачном предчувствии они провозгласили своей обязанностью поправить подушку умирающей расе.

Теперь, когда на смену евангелическому христианству и законам природы в качестве авторитетного источника пришло учение Дарвина, ученые представили новое подтверждение этому предсказанию. С точки зрения эволюционной биологии Австралия была отрезана от процесса непрерывного совершенствования, вызванного борьбой за выживание, и представляла собой живой музей реликтовых форм. Отделенные широкими морскими проливами от общего прогресса, ее коренные жители якобы были не способны к адаптации и поэтому обречены на вымирание.

Данные переписи населения, казалось бы, подтверждали эту теорию. Они свидетельствовали о тенденции к сокращению численности аборигенов, которая в 1901 г. составляла всего лишь 67 тыс. человек. Но несколько штатов не посчитали всех коренных жителей, а Конституция Австралийского Союза исключила их из общенациональной переписи (чтобы их численность не упоминалась при определении электорального представительства). Более того, при подсчетах в штатах исключалась значительная часть коренного населения, инкорпорированная в общество в целом, — фактически правительства этих штатов подтвердили ожидаемое исчезновение коренных жителей, определяя некоторых из них как несуществующих.

Кроме того, в этом процессе для обоснования насилия использовали и науку. В период 1890–1912 гг. правительства всех штатов захватили то, что осталось от поселений миссионеров, взяв аборигенов под опеку государства. Новые учреждения, обычно называвшиеся «бюро охраны», были наделены полномочиями предписывать аборигенам место жительства, определять условия занятости, контролировать вступление в брак и совместное проживание, брать опеку над детьми.

Фактическое использование этих полномочий происходило по-разному — в Квинсленде и Западной Австралии, где численность коренного населения была наиболее высокой, существовали самые крупные резервации и поселения и самые авторитарные режимы, — и многие аборигены старались как можно меньше подвергаться этой опеке. Поэтому использовалось насильственное разлучение детей с родителями. При этих ужасных действиях правительство исходило из доктрины расы как генетической категории. Если аборигены считались неспособными сами себя обеспечить, то за детьми от смешанных браков аборигенов и европейцев признавался более высокий потенциал. Считалось, что стоит только прекратить им помогать и вывести из резервации, как они смогут позаботиться о себе сами и производить такое потомство, так что через пару поколений их аборигенное происхождение больше не будет угадываться. Таким образом станет возможным сокращать или закрывать резервации по мере снижения численности оставшихся жителей. В своих рассуждениях сотрудники бюро охраны пользовались такой лексикой, как «чистокровные», «полукровки», «квартероны» и «октороны»; чаще всего они действовали в соответствии с учетом доли «белой расы» в человеке, которая считалась мерилом способностей. Смешанные браки не поощрялись — некоторые руководители бюро охраны требовали, чтобы у них в штате были только женатые мужчины, но, если уж такой брак случался, считалось, что он послужит вытеснению аборигенной крови.

Такая программа страдала противоречиями. Предназначенные для защиты аборигенов поселения и миссии предполагали постепенное исчезновение их жителей. Другие аборигены принуждались к выселению и должны были взаимодействовать и вступать в смешанные браки с некоренными жителями. В отличие от остальных переселенческих обществ, культивировавших идею превосходства белых, там не существовало непреодолимых барьеров между черными и белыми. Все это было нацелено на ликвидацию аборигенства, прекращение использования их языка, обычаев и ритуалов, а также предполагало разрыв родовых связей в целях обеспечения полного поглощения.
Это были невозможные условия, а для современных аборигенов подобная программа представляется воплощением политики геноцида.

Такой она и была в буквальном смысле слова, за исключением того, что гены должны были разбавляться, а не подвергаться массовому уничтожению, как при холокосте. Наиболее распространенными являются обвинения в культурном геноциде, под которым понимается уничтожение своеобразного образа жизни и который, безусловно, проводился преднамеренно, хотя по иронии судьбы ученые, оправдывавшие эту цель, собирали и фиксировали аборигенную культуру, что позволило выжившим аборигенам требовать ее возврата как своей собственной культуры.

Провозглашение Австралийского Союза в первый день нового века объединило национальные и имперские торжества. В конкурсе эскизов национального флага, в котором участвовало 32 тыс. проектов, приз поделили между собой пять человек, поместив британский флаг в углу Южного Креста, хотя британский Юнион Джек оставался государственным флагом до 1950 г. Герб, который держат кенгуру и эму, тоже ожидал утверждения до 1908 г.; после 1912 г. на его фоне появились две ветки акации. Сначала команда по крикету «Тест», а затем другие спортсмены выбрали в качестве национальных цвета эвкалипта и акации — зеленый и золотистый.

Австралийская флора и фауна были популярными декоративными мотивами в период создания федерации, при этом на первое место вышла акация, в которой виделся австралийский эквивалент канадского клена. Золотистую акацию дополняли золотым руном, золотой пшеницей, золотой рудой и золотым сердцем народа. По мнению организации «Лига Дня акации», она символизировала «дом, страну, родство, солнечный свет и любовь». Но несколькими годами ранее в рамках целенаправленного укрепления связей с империей был введен День империи. Национализм и империализм перестали быть соперниками. Можно было, как Альфред Дикин, быть «независимым австралийским британцем».

[ZHAN]

Британия наделила независимую Австралию некоторыми собственными имперскими функциями, передав свою часть Новой Гвинеи, Папуа, Австралийскому Союзу в 1902 г. Южная Австралия поступила так же с Северной территорией в 1911 г. Тем временем федеральные парламентарии выбрали место для столицы государства на травянистой равнине предгорий между Сиднеем и Мельбурном, а члены кабинета рассмотрели различные названия для будущей столицы: Уэттл-Сити («город акации»), Эмпайр-Сити («город империи»), Ариэн-Сити («арийский город»), Ютония («утопия»). В конце концов они остановились на слове из языка местных аборигенов — Канберра.

Американский архитектор Уолтер Барли Гриффин выиграл конкурс на проектирование столицы. Он замыслил построить город-сад с широкими проспектами, соединяющими его правительственный и гражданский центры, с концентричным размещением жилых пригородов, расположенных в лесных заповедниках и парках. Но чиновники помешали воплощению замысла, который еще не был завершен к 1920 г., когда полномочия были переданы комитету. Мельбурн — монумент торговому империализму XIX в. — оставался временной столицей государства в течение первой четверти ХХ в.

Австралийская нация формировалась под влиянием страха перед вторжением и обеспокоенности за чистоту расы. И не что иное, как женское тело, сомкнуло на себе обе эти тревоги. Мужчины-националисты отвернулись от досаждавших им иностранок и обратились к своим собственным женщинам как воплощению безопасности, поскольку все доктрины расовой чистоты независимо от степени их научности в конечном счете строились на женском целомудрии. Женщины привносили в эту общую обеспокоенность свою материнскую концепцию гражданства, в которой эмансипация от мужской тирании выступала как необходимое условие решающего участия женщин в делах государства-нации. Личная и физическая чистота женщины, таким образом, служила дополнительным условием ее приобщения к гражданскому статусу, например к предоставлению законами Австралийского Союза 1902 г. избирательных прав всем белым женщинам.

Но те же самые законы лишали права голоса аборигенок, которых считали лишенными как самостоятельности, так и способностей к участию в делах государства. Некоторые феминистки выражали сожаление по поводу такого рода фаустовского договора, точно так же они критиковали и манеру обращения с аборигенками, которые являлись объектом сексуального рабства в особенно открытой и агрессивной форме. Уязвимость женщин-аборигенок перед белыми мужчинами-хищниками и лишение их права на собственных детей считались именно теми инструментами, с помощью которых создавалась «Белая Австралия». Для белых женщин-феминисток все это было нестерпимым преступлением перед самим институтом материнства. И снова материнское гражданское сознание вступало в противоречие с мужским национализмом, провозглашенным «Бюллетенем», когда в 1906 г. он сменил девиз «Австралия для австралийцев» на «Австралия для белого человека».

«Белая Австралия», заявил в 1903 г. Альфред Дикин,

«не территория, а рациональная политика, которая доходит до самых корней национальной жизни и которая руководит всей нашей общественной, промышленной и политической организацией».

Он говорил как лидер Протекционистской партии, которая находилась у власти при поддержке лейбористов. До 1909 г. в национальном парламенте были представлены три партии — Протекционистская, Партия фритредеров и Лейбористская партия, — и ни у одной не было большинства. За исключением непродолжительного периода, Протекционистская и Лейбористская партии сменяли друг друга в правительстве при квалифицированной взаимной поддержке и в достаточной мере согласованной политики, Фритредеры перед выборами 1906 г. попытались переименоваться, назвавшись антисоциалистами, но это не привело к успеху. Общественные, промышленные и политические формы нового Союза, таким образом, вырабатывались путем достижения консенсуса между интересами фабрикантов и прогрессивного среднего класса, который придерживался либерализма протекционистского толка, с одной стороны, с коллективизмом организованного рабочего класса — с другой.

Задача, которую стремились решить эти политические силы, состояла в восстановлении процветания, утраченного в период депрессии и засухи, ликвидации противоречий, вскрытых забастовками и локаутами, и в перестройке общества колонистов, с тем чтобы оно могло справиться с внешними и внутренними угрозами, перед которыми ощущало свою уязвимость. Внешние угрозы: стратегические, расовые и экономические — были также внутренними, предвещавшими утрату суверенитета, деградацию, нищету и конфликты. Стремление к безопасности и гармонии породило согласованную программу национального строительства.

Некоторые из элементов этой программы уже рассматривались выше. Ответом на угрозу вторжения были военные приготовления в рамках защиты империи. Хотя Австралия считала необходимым отстаивать на имперских форумах собственные интересы, ее намерением всегда было добиться, чтобы Лондон осознавал потребности своего далекого доминиона: независимость «независимых австралийских британцев» была обусловлена охранением империи. Австралия рассчитывала на Королевский военно-морской флот не только ради защиты своих берегов, но и для обеспечения свободы торгового мореплавания. Три пятых ее импорта поступало из Британии, туда отправлялась и половина ее экспорта. Британские финансы гарантировали возобновление экономического роста в первые годы нового века по мере перестройки пастбищного скотоводства и ввода в сельскохозяйственный оборот новых земель.

Ответом на опасения в связи с расовым смешением стала политика «Белой Австралии», которая закрыла въезд в Австралию для иммигрантов из Азии. Но режим миграционного контроля преследовал более широкие цели, нежели просто исключение нежелательной иммиграции. Вербовка рабочей силы за границей, наряду с иностранными инвестициями в общественные работы и частные предприятия, служила двигателем экономического роста. Иммиграция возобновилась во времена процветания, которые вернулись к концу первого десятилетия нового века. В 1906–1910 гг. 40 тысячам переселенцев была оказана помощь в переезде в Австралию, и еще 150 тысячам в 1911–1914 гг., когда численность населения превысила 4,5 млн человек. Миграции препятствовали, когда безработица была высокой, а вновь прибывающие оказывали депрессивное воздействие на рынок труда: в 1901–1905 гг. помощь при переселении получили менее 4 тыс. человек. Миграционная деятельность государства, направленная против цикличности, помогла обеспечить признание рабочим движением этого аспекта национального строительства.

Рабочие места гарантировались также тарифными пошлинами на импорт, который составлял конкуренцию австралийским товарам. Этот механизм обеспечивал союз Протекционистской и Лейбористской партий, представлявших интересы работодателей и их работников в обрабатывающих отраслях промышленности. К тому времени, когда этот союз распался, а Протекционистская и Фритредерская партии в 1909 г. объединились и создали Либеральную партию, чтобы противостоять возрастающему успеху Лейбористской партии, тарифы (с более низкими пошлинами на товары из империи) уже были устоявшимся фактом национальной политики. Протекционизм позволял местным производителям расширять производство и увеличивать количество наемных рабочих с менее чем 200 тыс. в 1901 г. до 330 тыс. человек в 1914 г. Протекционизм Австралийского Союза в отношении местной промышленности приобрел и новый аспект: он защищал только тех работодателей, которые обеспечивали «справедливый и разумный» уровень оплаты и условий труда. Как разъяснял Дикин, «"старый" протекционизм удовлетворялся тем, что обеспечивал возможность хорошей зарплаты», а новый протекционизм делал ее явным непременным условием предоставления льгот работодателям.

Определение справедливого и разумного уровня оплаты труда было задачей Арбитражного суда Австралийского Союза, что составляло дополнительный компонент национальной программы. Местные конфликты между работодателями и профсоюзами должны были разрешаться трибуналами штатов, наделенными полномочиями проводить арбитражное разбирательство споров и принимать решения. Несколько штатов создали такие трибуналы вследствие забастовок и локаутов 1890-х годов, а Федеральный трибунал был учрежден в 1904 г. после продолжительных дебатов в парламенте. В 1907 г. его президенту Генри Борису Хиггинсу пришлось выяснять, что означает справедливая и разумная оплата труда, разбирая дело крупного фабриканта, производившего сельскохозяйственную технику.

[ZHAN]

Хиггинс установил, что оплата труда должна быть достаточной для содержания мужчины как «человека из цивилизованного общества»; кроме того, поскольку «брак является обычным состоянием взрослых людей», заработная плата должна обеспечивать потребности семьи. Поэтому при расчете стоимости жилья, одежды, питания, транспорта, книг, газет, развлечений и даже профсоюзных взносов Хиггинс исходил из бюджета семьи из пяти человек и объявил его минимальным уровнем заработной платы для неквалифицированного рабочего мужского пола.

Несколько лет ушло на распространение этой нормы (которая стала называться базовой зарплатой и регулярно индексировалась в соответствии с изменением стоимости жизни) на рабочую силу по всей Австралии, но принципы, установленные Хиггинсом в деле о сельскохозяйственной технике, стали основополагающим фактором национальной жизни. Размеры зарплаты определялись не путем переговоров, а независимым арбитром. Они должны были базироваться не на прибыли или производительности, а на человеческих потребностях. Они определялись как заработок мужчины-кормильца, при этом заработки мужчин должны были быть достаточными для содержания семьи. Для женщин доступ к определенным профессиям ограничивался, и они получали зарплату, достаточную для содержания одного человека. В течение следующих 60 лет женщины оспаривали двойные стандарты.

Вокруг этих механизмов была создана ограниченная система социального обеспечения. Она предусматривала, что подавляющее большинство австралийцев смогут удовлетворять свои нужды в рамках системы гарантированной занятости и за счет предписанной законом заработной платы. Ожидалось, что они будут откладывать средства на случай несчастья или болезни: базовая зарплата Хиггинса включала в себя расходы на членство в добровольном обществе, которое компенсировало медицинские расходы и потерю заработка.

Поскольку было очевидно, что не все люди могут быть настолько предусмотрительными, правительства штатов оказывали поддержку частным благотворительным организациям. При этом иждивенчество не поощрялось, а материальная самостоятельность считалась признаком настоящего мужчины. То, что многим женщинам отказывали в возможности пользоваться заработком их мужа, косвенно подтверждается фактом, что благотворительная помощь предоставлялась только женщинам и детям; для мужчины принять подачку означало потерять мужское достоинство.

В рамках этой логики, когда вся ответственность ложилась на мужчину-кормильца, допускались лишь особые случаи, когда государство предоставляло непосредственную помощь тем, кто не мог работать: в 1908 г. были введены пенсии по старости, в 1910 г. пенсии по инвалидности, а с 1912 г. стали выплачиваться также пособия в случае рождения ребенка для оказания помощи матерям. Австралия рано пришла к выплате социальных пособий, но она не создавала общих систем социального страхования, разработанных в других странах, где функционирование рынка труда создавало опасности для социального потенциала. Вместо этого Австралия пошла путем предоставления косвенной защиты посредством регулирования рынка труда, в результате которого, как выразился один обозреватель, возникло «общество благосостояния получателей заработной платы».

Таковы были компоненты системы, призванной оградить отечественную экономику от внешних потрясений в целях защиты национального уровня жизни. Современники очень гордились ее щедростью и новаторским характером. Из Британии, Франции, Германии и США приезжали социологи для изучения работы этой «социальной лаборатории», которая на деле решала проблемы незащищенности и неуверенности. С высоты конца ХХ в., когда ее институциональные формы были демонтированы, о ней судили более строго. Любой историк экономики скажет, что система «внутренней защиты», предназначавшаяся для защиты от риска, не дала использовать потенциал «гибкой приспособляемости» и инноваций. А политический комментатор увидит в так называемом «устроении Австралии» преждевременный уход в иллюзорную уверенность в завтрашнем дне, которая порождала «молодую нацию со старческими артериями».

Суждения такого рода отдают приоритет экономическим аспектам национального переустройства, в рамках которого эффективность была принесена в жертву справедливости. Они недооценивают значение признания фундаментального неравенства между расами и полами, институционализированного в ходе переустройства, и преувеличивают ослабление классовых различий, поскольку «устроение Австралии» не разрешило конфликт между трудом и капиталом, продолжавший вызывать серьезные споры, не считавшиеся с решениями промышленного арбитража.

Но главным объектом национального переустройства была не экономика, не социальная справедливость, а сама нация.

Создатели Союза стремились изменить рынок, так чтобы обеспечить за нацией право распоряжаться ее материальными ресурсами, чтобы сплотить малонаселенный материк с его отдаленными центрами и региональными различиями в незыблемое целое и направить его противоречивые интересы на службу национальным целям. Это был не просто оборонный или протекционистский проект; он был конструктивным и динамичным.

Australian Settlement (англ.). Этот термин охватывает политические действия и концепции, связанные с обретением страной независимости и рождением австралийской нации на рубеже XIX — ХХ вв.

Это видно из впечатляющего перечня технических инноваций. Австралийские колонисты заслужили репутацию импровизаторов. Практика превалировала над формальным знанием, институты механики и горные школьни были ближе к потребностям производства, чем нарождающиеся университеты. К концу века активно трудилась наука. Горняки открывали новые способы добычи полезных ископаемых: технология флотации, разработанная в Брокен-Хилл, была растиражирована во всем мире. Фермеры применяли удобрения и новые сорта для распространения в низинных тропических зонах за Большим Водораздельным хребтом; сельскохозяйственные машины, позволившие ввести базовую зарплату, были не менее современными, чем машины, работавшие на североамериканских равнинах. Правительства возводили значительные ирригационные сооружения для содействия повышению интенсивности садоводства и огородничества.
Фабрики, магазины и учреждения быстро осваивали новые машины и технологии, повышавшие производительность.

Австралийцы восприняли карманные часы, пишущую машинку и телефон с тем же энтузиазмом, с которым позже восприняли появление персонального компьютера. Более того, это общество было в такой же мере новаторским и в сфере досуга: с 1880-х годов повсеместно был введен сокращенный рабочий день по субботам, и на смену библейскому делению недели на шесть рабочих дней и один выходной пришло деление на пять и два дня. Возможно, и не австралийцы придумали выражение «конец недели» (weekend), но они, безусловно, употребляли его с большой пользой.

Они также быстро освоили принципы эффективности. Стремление к совершенствованию в каждом аспекте национальной жизни соответствовало новому пониманию прогресса уже не как плода насаждения цивилизации на безлюдном материке, а как сознательной задачи выживания нации в нестабильном мире жесткой конкуренции.

«Это гонка для быстрых и сильных, а слабых выбивают и переступают через них», — предупреждал один из ведущих бизнесменов.

Поэтому работодатели применяли методы научного управления на производстве за счет упрощения процесса труда, тщательной оценки каждой задачи и строгого надзора за ее выполнением. Внутренний рынок был слишком мал для полноценного применения этих методов где-либо, кроме крупных компаний, и их воздействие было, вероятно, значительно большим на государственных предприятиях, таких, как железнодорожные мастерские, и в крупных государственных ведомствах, которые намного превосходили частные организации по масштабам и сложности деятельности. И федеральное правительство, и правительства штатов расширяли сферу своей деятельности, включая в нее новые задачи административного, инфраструктурного, финансового, промышленного и даже коммерческого характера. Государственные предприятия в сфере транспорта, связи, газоснабжения, электроэнергетики, банковского дела, страхования, а также угольные шахты, склады пиломатериалов, скотобойни, отели и табачные фабрики, когда у власти была Лейбористская партия, оказывали необходимые базовые услуги, сдерживали спекуляцию и задавали тон в области оплаты и условий труда.

За индустриальной и административной эффективностью стояла цель достижения эффективности социальной. К ней стремились посредством проведения различных реформ, направленных на возрождение духа расы и укрепление ее потенциала для внесения конструктивного вклада в достижение национальных целей. Реформаторы были сторонниками нового, захваченными темпами изменений и мощными потоками, направлявшими поведение людей; при этом они были опытными людьми, уверенными в своей способности использовать творческие импульсы и установить в обществе разумный порядок. Их беспокоили изъяны современности, трущобы, распавшиеся семьи, социальные аномалии, деградация. Они действовали через профессиональные объединения и добровольные организации и внедряли свои планы в государственное управление. Они позиционировали себя как поборников прогресса по образцу американских прогрессистских движений, на которые они ориентировались.

Прогрессизм нашел свое выражение в градостроительной политике создания национальных парков, улучшении санитарного состояния населенных пунктов, «научном материнстве», устройстве детских садов, охране детства и в заботе об образовании. На смену старым методам обучения, построенным на механическом запоминании, пришло «новое образование» с акцентом на индивидуальное творчество и подготовку к взрослой жизни. Школьников учили навыкам ручного труда, в преподавании делали акцент на естествознании, знакомили с основами здорового образа жизни, обучали правам и обязанностям граждан, с тем чтобы содействовать глубокому укоренению этики социальной ответственности.

«Устроение Австралии», таким образом, не было вопросом устройства поселений. Реконструкция австралийских колоний происходила в ответ на проблемы, встряхнувшие устоявшиеся структуры и представления. В своем стремлении к обеспечению безопасности колонисты осознали и восприняли свою расовую принадлежность и увидели в себе нацию, причем и то и другое было порождением господствовавшей в то время неопределенности и постоянных изменений. Концепция «Белой Австралии» прочнее привязала страну к Европе в области внешних сношений. Внутри страны она представляла ее почти необитаемой до момента европейского завоевания, что позволяло европейскому капиталу, рабочей силе, технике и культуре наиболее полно проявлять себя и успешно функционировать.

Но вместе с этими ресурсами в качестве основы новой нации ей достались и проблемы зависимости и экономической нестабильности, старые споры в связи с рангами и религиями, и новые проблемы, связанные с борьбой классов и полов. Уильям Лейн хотел сохранить простодушие Нового Света в своей «новой Австралии» — это было безнадежным занятием. Альфред Дикин использовал «новый протекционизм» в качестве мерила самостоятельности и гармонии.

Но Новый Свет был привязан к Старому и не мог избежать его воздействия.

[ZHAN]

В течение 30 лет статус обстоятельств, в которых развивалась австралийская государственность, решительно изменился. Стратегическая зависимость от Британии вовлекла страну в две войны. Источник обеих войн коренился в европейском соперничестве, и вместе они подорвали верховенство Европы.

Первая мировая война нарушила политическую стабильность воюющих сторон, а также торговлю и процессы капиталовложений, обеспечивавших ее благосостояние.

Вторая мировая война разрушила европейские империи, оставив континент разоренным, разделенным надвое и привязанным к двум сверхдержавам — на Востоке и Западе.

Британия, оказавшаяся победительницей в обеих войнах, вышла из них, пожалуй, наиболее ослабленной их кумулятивным воздействием.

Австралия как самый большой аванпост Великобритании в Тихом океане также понесла тяжелые военные потери. Исчезновение былой уверенности в империи породило сомнения и разногласия. Проект национального строительства зашатался под тяжестью внешнего долга и увеличившейся зависимости. Только когда Вторая мировая война распространилась на район Тихого океана и Австралия оказалась в изоляции и под угрозой завоевания, к ней пришло запоздалое осознание того, что необходимо реконструировать страну в соответствии с изменившимися обстоятельствами.

Первая из этих войн была названа Великой теми, кто сумел ее пережить; никогда ранее они не переживали такой катастрофы и не могли себе представить, что еще одна последует так скоро. После завершения Наполеоновских войн в 1815 г. Европа смогла насладиться столетием мира. Хотя она неоднократно вела колониальные завоевательные войны, внутри нее происходили лишь спорадические и ограниченные по масштабам конфликты, которые быстро разрешались в столкновениях профессиональных армий. В Великой войне участвовали массовые армии, созданные на основе всеобщей воинской повинности, что истощило все ресурсы воюющих сторон в длительном конфликте, который продолжался с 1914 до 1918 г.

Когда Германия поддержала Австро-Венгерский ультиматум Сербии, а Великобритания и Франция объединились с Россией, чтобы противостоять Германии и Австрии, война охватила просторы от побережья Атлантики до восточных районов Европы. Вскоре военные действия открыли Турция и Италия. Соединенные Штаты Америки вступили в войну позже, но глобальное присутствие воюющих сторон придало этой войне не только европейский, но и мировой масштаб.

После того как Германия захватила Бельгию и отразила наступление России, первоначальные движения воюющих сторон превратились в статичные окопные сражения. Применение техники на суше и на море давало обороняющимся преимущество перед нападающими. Наступательный потенциал линейных кораблей был парализован применением мин и подводных лодок, мощные земляные сооружения, заграждения из колючей проволоки, пулеметы и огнеметы преграждали путь волнам атакующих солдат. Несмотря на то что военачальники были готовы жертвовать миллионами солдат, исход войны в конечном счете был обусловлен не их действиями, а тем, смогут ли стороны поддерживать боеспособность военной машины и обеспечивать мирное население.

Голод ослабил Россию и позволил революционерам захватить власть под лозунгом «Мира, хлеба и земли!».

Нехватка продовольствия сыграла критическую роль в окончательном поражении Германии. С полей заокеанских доминионов Британии наполнялась житница, из которой пополнялись ее силы. Торговые суда, перевозившие продукцию Канады и Австралии, способствовали окончательной победе союзных войск не меньше, чем военные транспорты, доставлявшие солдат на поля сражений.

Молодые люди шли первыми. В момент начала войны проходили федеральные выборы. Лидеры партий старались превзойти друг друга в энтузиазме, призывая к участию в войне: Джозеф Кук, премьер-министр либералов, объявил, что «все наши ресурсы находятся на территории Империи и принадлежат Империи»; лидер лейбористов Эндрю Фишер публично обещал сражаться «до последнего человека и до последнего шиллинга». Лейбористы одержали победу на выборах и подтвердили предложение правительства об отправке на фронт 20 тыс. солдат. То, что Австралия примет участие в войне, не ставилось под сомнение, — она все еще была обязана по конституции следовать политике Великобритании, и объявление о вступлении в войну было передано премьер-министру генерал-губернатором. Вопрос стоял только о форме участия.

Ответом явилось формирование экспедиционного корпуса. Он был укомплектован добровольцами и назван Австралийскими имперскими силами. За этим решением стоял длительный спор, продолжавшийся вплоть до 1914 г., между теми, кто выступал за образование гражданской милиции по швейцарской модели для целей национальной безопасности, и теми, кто считал, что нужно создать армию под контролем Британии, которая была способна действовать за рубежом. Этот спор был разрешен путем сочетания принципа добровольного набора со схемой создания имперских частей. Австралийские имперские силы находились под командованием британских генералов до последнего года войны и представляли собой преимущественно фронтовые части, обеспечение которых целиком зависело от британской армии. Точно так же и Королевский австралийский военный флот с самого начала войны был поставлен под контроль Королевского военноморского флота.

Вначале пришлось решать локальные задачи. В 1914 г. Германская империя на Тихом океана обладала цепочкой островов, тянувшейся от побережья Китая до северо-восточной части Новой Гвинеи. На них располагалась радиобазы, предназначенные для перехвата радиосообщений и передачи сведений германским крейсерам, чьей целью было нарушение морских сообщений союзников. В связи с этим Британское адмиралтейство отдало приказ австралийцам занять Новую Гвинею, а новозеландцам — немецкую часть островов Самоа. Приказ был выполнен, и австралийцы готовились продвинуться дальше на север, когда Британия попросила не беспокоиться об этом: германские территории выше экватора уже оккупировала Япония. Японскому флоту предстояло патрулировать Тихий океан, освобождая таким образом британские корабли для операций вблизи дома. В обмен правительство Британии заверило Японию в своем намерении передать ей контроль над этими северными островами, что поначалу скрыли от Австралии, опасаясь, что там поднимется тревога.

Генерал-губернатор получил приказ подготовить министров к нежелательным новостям и «не допускать в Австралии во время войны возникновения антияпонских настроений». Так было положено начало расхождению между имперской стратегией и национальными интересами.

Напряжение усугубилось в конце 1914 г., когда войска доминиона завершили свою подготовку и были отправлены на театр военных действий. Их объединили с новозеландскими формированиями, в результате чего образовался Австралийский и новозеландский армейский корпус — АНЗАК (ANZAC). «Анзаками» вскоре стлали называть всех солдат корпуса, которых отличали все те качества, что были характерны для выходцев из поселенческих обществ, изобретательность и энергичность. Получило широкую известность и другое прозвище солдат корпуса, — «диггеры», — уходящее своими корнями в эгалитарное братство золотоискателей.

Для анзаков не нашлось места в лагерях на территории Англии, и их разместили в Египте, где австралийцы своим непосредственным и буйным поведением очень быстро произвели впечатление на британских офицеров, которым предстояло приводить лагеря в порядок. Они демонстративно отказывались отдавать честь офицерам и грубо обращались с египтянами. Тем не менее эти неотесанные жители колоний были нужны, чтобы отбросить турецкую армию от Суэцкого канала — жизненно важной магистрали империи. Впоследствии бригада легкой кавалерии участвовала в наступлении союзников на Палестину, Ливан и Сирию, где они приняли участие в одном из последних великих кавалерийских сражений в военной истории.

Но еще раньше анзаков привлекли к участию в операции, которая могла исключить Турцию из войны. Замысел заключался в том, чтобы форсировать проливы у восточного побережья Средиземного моря, которые вели к столице Турции. После этого экспедиционные силы могли войти в Черное море и объединиться с русскими войсками. Но прежде всего нужно было захватить Галлипольский полуостров, который запирал пролив. Раним утром 25 апреля 1915 г. войска Британии, Франции и АНЗАКа по отдельности высадились на полуострове.

Австралийцы и новозеландцы карабкались на берег бухты Анзак [С тех пор она получила такое название] и штурмовали ее отвесные склоны. Встретив сопротивление оборонявшихся турок, они окопались и отразили все попытки выбить их оттуда, но и сами не смогли захватить господствующие высоты, несмотря на многочисленные атаки. С началом зимы они покинули Галлипольский полуостров, потеряв убитыми 8 тыс. человек. В этой продлившейся восемь месяцев кампании их отступление за пять дней до Рождества 1915 г. оказалось самой впечатляющей операцией.

Потери, которые понесли австралийцы, были лишь частью всего, что случилось во время войны, и британские войска пострадали у Галлипольского полуострова еще больше. Хотя анзаки под огнем вели себя вполне достойно, сама кампания выявила ошибки командиров и исполнителей. И все же при этом их подвиги на турецком полуострове вызвали к жизни стойкую легенду об их воинской отваге. Легенда родилась со слов официального военного корреспондента, описавшего первоначальную высадку анзаков. Этот британский журналист уверил австралийских читателей в том, что «в этой войне не было подвига прекрасней». Эту идею поддержали и австралийские корреспонденты, один из которых связал доблесть анзаков с некомпетентностью их британского руководства. Имя этого корреспондента — Кейт Мёрдок, а его сын Руперт вошел в историю индустрии британской прессы под прозвищем «грязный диггер», весьма болезненным способом осуществив мечту о колониальной мести.

Главный австралийский корреспондент С.Е.В. Бин внес немалую лепту в утверждение легенды. Будучи перед войной простым журналистом, после нее он стал ее официальным военным историком и директором Австралийского военного мемориала, он объяснял качества австралийских солдат влиянием местных условий. «Австралиец всегда с чем-нибудь борется, — писал он в 1907 г. — В буше это засуха, пожары, необъезженные лошади, дикий скот, а нередко и дикие люди». Борьба с человеком и с природой сделала австралийца «самым отличным воином, какой только бывает». Через несколько дней после высадки на Галлипольском полуострове Бин получил возможность подтвердить: «Хотя в дикой сельской и независимой жизни Австралии люди несколько дичают, она все же делает из них превосходных солдат». Он оперативно написал популярный труд под названием «Книга об анзаках», представлявший собой антологию рассказов, стихов и набросков, которые он собирал в военных частях на Галиополи. Эти устные свидетельства прославляли индивидуальные качества солдат на передовой и все вместе подкрепляли созданную легенду. Став официальным историком войны, Бин использует и разовьет эту технику для создания панегирика национальному характеру.

Легенда об анзаках затрагивала священные темы: крещение огнем в стремлении к недостижимой цели, жертвенность, смерть и искупление через живое наследие повзрослевшей нации. Легенда говорила о проявленных мужестве и стойкости, ставших проверкой на товарищество, и, таким образом, военное поражение превратилось в моральную победу. Уже на следующий год военные отмечали годовщину высадки, и День АНЗАК очень скоро стал государственным праздником, сопровождающимся утренней церковной службой в память о павших.

День АНЗАК стал с тех пор самым патриотичным праздником в Австралии. В какой-то момент его значение стало снижаться по мере того, как редели ряды старых диггеров, а в 1960-х годах усилиями противников празднования военных действий его проведение вообще было поставлено под сомнение. Число марширующих на празднованиях Дня АНЗАК с тех пор установилось на уровне 50 тыс. человек. Число же тех, кто приходит на праздник и приветствует марш, стоя по обеим сторонам улиц, заметно возросло и достигает 200 тыс. Среди них много молодежи, которую от событий в бухте Анзак отделяют не менее трех поколений, и тем не менее эти самые молодые австралийцы в последнее время придали новое звучание легенде об анзаках, ежегодно совершая паломничество в Турцию.

Как сказала одна из 13 тыс. девушек, собравшихся на заутреннюю службу на Галлиполи 25 апреля 1995 г., посещение мест сражений стало «важной частью календаря пеших туристов», но это также и духовный опыт, порождающий гордость, печаль, даже злость из-за бессмысленных потерь и эмоциональный катарсис. Настоящим откровением для всех стали масштабы потерь турок. «Когда находишься в Турции, осознаешь, что они воевали за свою страну, а мы в их стране были врагами».

После вывода с Галлипольского полуострова австралийские пехотные части были усилены и направлены во Францию. Здесь в 1916 и 1917 гг. они участвовали в массовых штурмах линий немецкой обороны, что повлекло за собой гораздо более многочисленные людские потери и потребовало большей выносливости.

Чертыхаясь, мы ступаем по дощатому настилу,
Как проклятые, гонимы некой внутренней яростью,
Что сильнее животного страха, сильнее усталости,
Неукротимой и однообразной.

Непосредственные участники сражений были не в силах описать все ужасы выпавших на их долю испытаний; самые значительные произведения о войне появились лишь много лет спустя. Но уже тогда наметилось резкое отличие в восприятии войны теми кто был на Западном фронте, и ее изображением для внутреннего потребления. Зловещие пропагандистские плакаты показывали дикого гунна-немца, насиловавшего австралийскую женщину, что контрастировало с мрачными картинами художников-баталистов, отобранными Бином, или с военными зарисовками Вилла Дайсона, изображавшего экстремальные условия человеческого существования. В 1916 г. герой стихов народного поэта С.Дж. Дениса — неряшливый и недисциплинированный хулиган из мельбурнских трущоб — откликается на «призыв к драке» и проявляет доблесть диггера, сражаясь в Турции, но австралиец, провоевавший год во французских траншеях, высказывается иначе:

Адью, время песню мою обрывает,
В споре со злом правда силы теряет,
Любви цветы в багровых пятнах,
И прежние дни не вернутся обратно.

[ZHAN]

Западный фронт нес смерть. В 1916 г. австралийцы потеряли 14 тыс. бойцов, в 1917 г. — 11 тыс.; кроме того, их ряды непрерывно редели из-за гораздо большего числа раненых. После Галлиполи число записавшихся в армию добровольцев возросло с 52 тыс. в 1914 г. до 166 тыс. в 1915 г. но в 1916 г. оно снизилось до 140 тыс., а в 1917 г. составило только 45 тыс. Первыми добровольцами были главным образом холостые молодые люди, и многих из них привлекала оплата, равная среднему заработку и превышавшая то, что другие страны предлагали своим военнослужащим. По мере того как таких энтузиастов становилось меньше, приходилось взывать к патриотическому долгу мужчин старшего возраста, уже женатых.

Женщин в состав вооруженных сил не зачисляли (даже 2 тысячам медсестер, служившим за рубежом, не присваивалось официальное воинское звание), и в отличие от других воюющих государств, в Австралии очень немного женщин было занято оплачиваемым трудом. Их усилия во время войны направлялись в русло добровольной деятельности, а их главным служением было обеспечение и поддержка воюющих мужчин. В одном только Красном Кресте было занято столько же женщин, сколько во всей обрабатывающей промышленности, а леди Манро Фергюсон, супруга генерал-губернатора, превратила огромный бальный зал в губернаторской резиденции в Мельбурне в склад вещей, которые собирали для отправки на фронт. По имеющимся оценкам в годы войны женщины затратили 10 млн человеко-часов на вязание 1 354 328 пар носков. В одежду вкладывали стихи и молитвы, пачки табака с запахом акации. Лига «Одна женщина — один новобранец» призвала каждого из своих членов привлечь на военную службу хотя бы одного новобранца, «пусть из числа бедных, неудачливых, но годных к службе торговцев, которые каждый день стучатся в вашу дверь с черного хода»; а Лига всеобщей воинской повинности вторила женщинам Спарты, напутствуя мужчин словами: «Возвращайтесь на щите или со щитом!»

В конце 1915 г. руководство страной перешло от умеренного лейбориста Эндрю Фишера, чувствовавшего себя неуверенно в условиях войны, к его воинственному заместителю Билли Хьюзу. Хьюз пришел в политику из профсоюзных организаторов и обладал авторитарной жилкой; он сумел перенаправить социалистические настроения лейбористов в русло осуществления националистического крестового похода, навязывая приоритетность коллективных интересов в равной мере и бизнесу, и трудящимся. Состояние войны дало ему возможность усилить полномочия правительства. Тщедушный и глухой, злопамятный смутьян со скрипучим голосом, он отправился в Англию, чтобы добиться от британцев учета озабоченностей Австралии.

Война легла тяжким грузом на экономику. Она прервала приток рабочей силы и капитала и лишила Австралию рынков Германии, Франции и Бельгии, на которые приходилось 30 % ее экспорта. Сокращение судоходства ограничивало и импорт, создавая возможности для расширения местного производства, однако при этом возникал избыток сельскохозяйственной продукции. В первый же год войны экономика сократилась на 10 %. Увеличилась безработица. Рост цен опережал рост заработной платы, и отказ Хьюза провести референдум по поводу сдерживания цен вызвал раздражение в рядах лейбористов. Поэтому Хьюзу нужно было, чтобы Британия взяла на себя твердые обязательства по закупкам шерсти, пшеницы и минеральных ресурсов. В этом он в конце концов преуспел. Но это была пиррова победа, поскольку она законсервировала существующую экономическую структуру. И несмотря на то что благодаря первому крупному сталеплавильному заводу, открывшемуся в 1915 г., стала развиваться тяжелая промышленность, возможность ее дальнейшего расширения была утрачена.

Отстаивая потребности своей страны, Хьюз в то же время призывал к новым военным усилиям, однако число австралийских добровольцев сокращалось. Он вернулся в Австралию в середине 1916 г. с намерением ввести призыв на военную службу. Были все основания ожидать сопротивления этому шагу из рядов лейбористов, которые все чаще критиковали правительство за тяжелые военные потери, и лейбористский парламент вряд ли бы принял такой закон. Поэтому премьер-министр через голову своей партии обратился к населению страны с референдумом. Он получил поддержку прессы, протестантской церкви, деловых кругов и лидеров профсоюзов. Главными противниками закона стали социалисты, радикалы и феминистки, которые не разделяли идею об общих национальных интересах в войне и о том, что закон о всеобщей воинской повинности способен справедливым образом распределить бремя неизбежных потерь.

Критики правительства уже испытали на себе драконовские ограничения свободы информации, слова и действий. Закон о предосторожностях военного времени 1914 г. наделял федеральное правительство правом вводить регулятивные меры, необходимые для обеспечения государственной безопасности и защиты Австралийского Союза. Были интернированы 7 тыс. иностранцев — граждан враждебных государств без учета каких-либо жизненных обстоятельств и их личных предпочтений. Среди них были в высшей степени почтенные германоавстралийцы, мигранты с Балкан — невольные подданные Габсбургской империи — и даже афганские погонщики верблюдов, которые прибыли из мест, не входивших в состав Османской империи.

Эти действия правительства пользовались народной поддержкой: страну захлестнула волна выступлений против иностранцев, поскольку накалившиеся под влиянием войны страсти укрепили связь понятий «нация» и «раса» и сузили границы приемлемых различий между ними.

Так же обстояло дело с инакомыслием. Антивоенные митинги разгонялись, выступавших против военного призыва преследовали по суду, на их дома и офисы совершались налеты. Самое решительное сопротивление войне оказал Союз индустриальных рабочих мира, и в отношении некоторых из его членов в 1916 г. было сфабриковано дело по обвинению в поджоге и государственной измене.

Жесткой была реакция правительства на действия выступавших против войны феминисток, от которых ожидали проявления материнской жертвенности. Война усугубила разделение полов. Отделив мужчин от женщин, она узаконила мужскую агрессивность, находившую выражение в половой распущенности. Широкое распространение во время войны заболеваний, передаваемых половым путем, стало символическим отражением небезопасного положения нации, что, в свою очередь, приблизило введение новых правил, касавшихся женщин. Такая ситуация содействовала интенсификации движения за моральные реформы, хотя некоторые из его главных достижений — например, закрытие пивных в шесть часов вечера — были проведены самими женщинами.

Безудержная цензура вестей с фронта и тяжелые карательные меры внутри страны, по-видимому, нанесли удар по австралийскому правительству. Произведенная британским правительством на Пасху 1916 г. бомбардировка Дублина с целью подавить восстание националистов в Ирландии не могла не взволновать многочисленных австралийцев ирландского происхождения. Те, кто был на фронте, тоже разделились: одни были разочарованы войной, другие же, не утерявшие военного пыла, считали, что их статус волонтеров не должен быть запятнан принуждением к службе. Во время референдума в октябре 1916 г. страна небольшим перевесом голосов отвергла предложение о призыве австралийцев на военную службу за пределами страны.

Спустя год Хьюз повторил попытку, но его вторая кампания в связи с референдумом вызвала еще большие разногласия. На этот раз премьер-министр заклеймил своих оппонентов как предателей. Агитаторы из числа лейбористов занимались тем же делом, что и революционеры-большевики, которые, захватив власть в России, вывели ее из войны. Хьюз заявил, что они агенты Германии. Рабочих, чьи забастовки участились, он объявил вредителями. Женщин, которые отказывались посылать на войну своих сыновей, он обвинил в том, что они ослабляют нацию. Осуждавшие войну ирландские католики проявляли такой же сепаратизм и отсутствие лояльности, что и движение Шин Фейн в их родной Ирландии; в то время как название «Шин Фейн» означало «мы сами», по мнению Хьюза, оно означало удар в спину своей стране.

Архиепископ Мельбурна, ирландец Дэниэл Маннике, стал в период дебатов по поводу второго референдума самым грозным противником премьер-министра. Он и раньше обвинял правительство в том, что жизни австралийцев приносятся в жертву «отвратительной торговой войне», а теперь разъяснял, что те, кто ставит интересы Австралии выше интересов империи, сами того не осознавая, являются шинфейнерами. Выпад священнослужителя был настолько болезненным, что Хьюз просил Ватикан приструнить своего буйного священника. Король Георг V также потребовал перевода Манникса в Рим. «Господь не разрешает!» — был ответ кардинала Гаскета.

Премьер-министр носил при себе револьвер и не терпел возражений. Он лично возглавил налет на типографию правительства Квинсленда для захвата тиража направленной против военного призыва речи премьера штата, которая была запрещена к публикации в Хансарде. На пути домой Хьюза забросали яйцами, после чего он создал собственную полицию Австралийского Союза. Второй референдум провалился при еще большем разрыве голосов «за» и «против», чем первый. Австралия осталась одной из немногих воюющих стран, сохранившей добровольную армию, и единственной отказавшейся от военного призыва.

Но это не уменьшило потери. Из пятимиллионного населения армия на добровольной основе приняла на службу 417 тыс. человек — более половины из тех, кто был признан годным. За пределами Австралии в армии служили 331 тыс. человек, и двое из каждых трех солдат были убиты или ранены. Те 60 тыс. павших на фронте составляли больший процент списочного состава, чем любой другой контингент Британии и всей империи (хотя в тех странах, где армия составлялась на основе призыва, потери в процентном отношении ко всему населению были выше). Задолго до окончательной победы в конце 1918 г. общий энтузиазм в отношении войны уступил место мрачной покорности. Единство во имя общей цели, характерное для 1914 г., не вернулось даже после успешного отражения австралийским корпусом последнего немецкого наступления и последовавшего затем решительного наступления под командованием собственного генерала Джона Монаша.

День заключения перемирия в конечном счете стал Днем памяти, но памяти чего?

Жертвы во имя империи и защита свободы — это все, что смогли придумать современники, пересказывая истории о жестокостях Германии в оккупированной Бельгии и рисуя Германию как военизированное государство, склонное к мировому господству. Некоторые историки задним числом усомнились в изначальных намерениях и могуществе Германии. Она не искала войны, утверждали ревизионисты, она напала только тогда, когда могущественный союз стал угрожать ей нападением с обеих сторон. Германия в своих устремлениях не заходила столь далеко, чтобы ставить себе задачу поглощения Британской империи, а ее суровая борьба за выживание далеко превосходила возможности страны. Германия была не более деспотична, чем Россия, и ее представления о свободе, ради которых стоило воевать, мало чем отличались от методов союзников.

А если так, то была ли это война Австралии?

Сейчас, когда Австралия удалилась от Британии и Европы, становится все труднее понимать, почему прежнее поколение австралийцев готово было преодолевать полмира, чтобы сражаться с далеким врагом. Мы забываем, что многие австралийцы верили в опасность, угрожающую Британии, и объединились для того, чтобы ее поддержать, исходя из понимания своей этнической общности, а не только из собственных интересов. Героизм анзаков теперь вспоминается во время поездок во Францию и в Бельгию, а также в Турцию, где на когда-то вздыбленных войной, а сегодня приглаженных ландшафтах единственной отметиной остаются стройные ряды могил. Почти в каждом австралийском городе и поселке есть памятник, а выбитые на камне имена подтверждают, что их носители действительно существовали, причем отличительная черта австралийских мемориалов состоит в том, что на них перечисляются не только погибшие, но и выжившие в войне. Чаще всего мемориал представляет собой обелиск или фигуру одинокого диггера на пьедестале, обычно рядового со склоненной головой и перевернутой винтовкой. Австралийскую молодежь учат разбираться в том, какие страны воевали, но гораздо меньше рассказывают о том, какими чувствами руководствовались воюющие.

Эти мотивы проявились на Парижской мирной конференции, где победители делили плоды победы. Хьюз присоединился к Франции, требуя карфагенского мира — наказания для Германии настолько сурового, что оно могло лишь вывести из равновесия мировую экономику и отравить международные отношения. Он спорил с Соединенными Штатами Америки, выступавшими за замену старого имперского порядка системой либерального интернационализма, которая должна была включать свободу торговли, национальное самоопределение и разрешение противоречий с помощью Лиги Наций. Он нанес оскорбление Японии, выразив несогласие с провозглашением расового равенства в Уставе Лиги Наций. Он настойчиво добивался от Британии сохранения за Австралией контроля над Новой Гвинеей. В конце концов была создана специальная категория подмандатных территорий, чтобы обеспечить управление этой бывшей германской колонией как «неотъемлемой частью» Австралии, полностью контролирующей ее торговлю и иммиграционные порядки.

Существенную роль сыграла поддержка Британии. Она помогла Австралии сохранить Новую Гвинею; без нее Японии не отказали бы в северных островах [Имеются в виду острова к северу от Австралии. По Версальскому договору Япония получила мандат на управление бывшими немецкими владениями в Микронезии к северу от экватора].

В своей публичной конфронтации с Соединенными Штатами Америки Хьюз смог занять возвышенную позицию брутального реализма. «Я представляю шестьдесят тысяч погибших», — сказал он идеалистически настроенному президенту Вильсону.

В частных прениях с Британией он вполне мог упомянуть, что хотя государственный долг Австралийского Союза равен 350 млн ф. ст. и половина его принадлежит Лондону, масштабы людских потерь и долгов Британии гораздо больше.

Хьюз видел главную цель войны в том, чтобы сохранить империю, от которой зависела безопасность его страны. На мирной конференции его задача заключалась в том, чтобы Британия оставалась империей. Он стремился обрести более значительную роль в делах империи, получив непосредственный доступ к британскому правительству (ему удалось добиться отмены взаимодействия через генерал-губернатора и министерство по делам колоний) и установив собственное представительство в Париже.

Он хотел более тесной координации в имперских делах, но другие доминионы — Канада, Южная Африка, а после 1921 г. и Ирландия — были против. Их связи с Британией постепенно исчезали, в то время как Хьюз с его навязчивыми методами агрессивной зависимости держался за них. Более того, прикрываясь империей, он мог откровеннее отстаивать позицию расовой исключительности и более дерзко игнорировать чувства Японии, чем это делали другие англоговорящие государства Тихого океана. Соединенные Штаты Америки, Канада и Новая Зеландия также ограничивали иммиграцию из азиатских стран, но никто не декларировал свои предрассудки столь провокационным образом, как малонаселенный островной континент на юге.

Внутри страны такая напористая лояльность породила глубокие разногласия. Непосредственным политическим следствием первого референдума по вопросу о всеобщей воинской повинности стал раскол Лейбористской партии. В конце 1916 г. Хьюз увел своих сторонников с собрания федеральных парламентариев; в начале 1917 г. он объединился с группами, не имевшими связей с лейбористами, и образовал Национальную партию, которая через четыре месяца выиграла федеральные выборы. Такие же расколы свалили лейбористские правительства в Новом Южном Уэльсе и Южной Австралии. Преданное своими лидерами, оказавшееся под градом упреков в неисполнении национального долга, лейбористское движение на какое-то время обратилось к воинственной классовой риторике прямого действия. Даже когда умеренные лейбористы восстановили контроль над партией на федеральном уровне, они не смогли вернуть себе прежнюю инициативу. В течение четверти века после 1917 г. лейбористы оставались в оппозиции, за исключением двух бедственных лет в период Великой депрессии.

Те, кто покинул Лейбористскую партию, назвали себя националистами, и нация, к которой они себя относили, была верна империи. Их чувства, радости и вера были связаны с их исторической родиной. Усилившаяся во время споров о всеобщей воинской повинности сектантская неприязнь подтвердила, что протестанты сильны в своих религиозных предрассудках, тогда как католики держались в стороне от новых форм государственных церемоний: их церковь не участвовала в послевоенном Дне памяти анзаков, и ее представители отсутствовали при закладке в Канберре национального военного мемориала в 1929 г. Гендерное разделение на защищающих и защищаемых также сохранялось, усугубляя агрессивные черты, свойственные мужчинам и подчеркивая уязвимость женщин. Те 60 тыс. человек, которые пали на службе империи, в глазах консерваторов и мужчин-протестантов освятили ориентацию на лояльность ей, хотя повзрослевшая в войне нация стала в целом более уязвленной и все меньше испытывала уверенность в своей способности пойти на эксперимент независимости.

[ZHAN]

Иногда войну рассматривают как регенерирующую силу, как своего рода австралийский лесной пожар, который гальванизирует энергию, сжигает накопившиеся, устаревшие привычки, открывает дорогу новому, интенсивному развитию. Первая мировая война не принесла национального возрождения. Она убивала и калечила. Она оставила бремя долгов, которое увеличивалось по мере выплат ветеранам и вдовам погибших воинов; даже в разгар Великой депрессии начала 1930-х годов пенсии за участие в войне получало больше австралийцев, чем было охвачено системой социального обеспечения. Это далеко не способствовало укреплению приверженности общим интересам и приводило к ослаблению чувства долга: жить одним сегодняшним днем — таков был всеобщий ответ на затянувшиеся испытания. Война не уменьшила, а увеличила иждивенчество, обострила предрассудки, усугубила разногласия.

Нажив политический капитал на своих подвигах во время Парижской мирной конференции, Хьюз предстал перед электоратом в конце 1919 г. в образе заслуженного вояки — «маленького диггера», — и ему удалось обеспечить большинство Националистической партии в парламенте. На следующих выборах, которые состоялись через три года, он столкнулся с более значительной оппозицией. Возникла Аграрная партия, представлявшая недовольных фермеров, а городские предприниматели, в свою очередь, стали обнаруживать признаки усталости от действия введенного Хьюзом нечеткого режима государственного контроля за бизнесом. В результате националисты утратили свое большинство в парламенте и в начале 1923 г. скинули Хьюза и создали коалицию с Аграрной партией.

Новый премьер-министр от партии националистов Стэнли Брюс и его заместитель от Аграрной партии Эрл Пейдж занимали свои посты до конца десятилетия. Они были малоподходящей друг другу парой: первый происходил из семьи видных мельнбурских бизнесменов, получил образование в Англии, второй — эксцентричный сельский доктор из Нового Южного Уэльса. Их сторонники надеялись, что новые руководители смогут использовать эффект новой метлы, чтобы вымести все те несуразности, что понаделал маленький бесенок — их предшественник. Однако им это не удалось. Основные направления государственной политики были определены слишком жестко, а проблемы оказались трудноразрешимыми.

Хьюз стремился восстановить потенциал страны, оставаясь в рамках империи. Он надеялся на Британию как на рынок сбыта сырья, рассчитывал на импортозамещение путем расширения обрабатывающих отраслей местной промышленности, стремился к государственным мерам по стимулированию роста численности населения и к государственному регулированию уровня жизни. Однако без соответствующего роста производительности эти протекционистские механизмы лишь увеличивали затраты производителей. Значительное расширение протекционистских тарифов в конце войны способствовало появлению Сельской партии, в то время как интересы городского бизнеса требовали, чтобы Брюс урезал государственные расходы и уменьшил регулирование. Эти ожидания оказались тщетными. Правительство Брюса — Пейджа усилило помощь поставщикам сырьевых товаров. Вместо того чтобы свернуть государственные расходы, оно увеличило их. Новая администрация замкнулась на политике «протекционизма по всем направлениям».

Брюс — единственный бизнесмен, который успешно превратился в политика национального масштаба. Демонстрируя понимание эффективности громких фраз, он объяснял элементы своей политики на имперской конференции в 1923 г., используя броскую аллитерацию: «Развитие империи зависит от трех вещей: мужчин, денег и рынков» [Men, money and markets (англ.)].

Мужчины из Британии были нужны Австралии, равно как женщины и дети, чтобы заполнять просторы страны, но больше всего чувствовалась необходимость в мужчинах, способных сделать австралийские земли производительными. И в это десятилетие британское правительство оказало финансовую поддержку новой волне иммигрантов, превысившей 200 тыс. человек. Деньги требовались от британских инвесторов, чтобы правительство Австралии могло воплотить в жизнь необходимые проекты развития и австралийские производители получили возможность расширить свой потенциал. Австралийский Союз и штаты, координируя свои займы, в 1920-х годах обратились к Лондонскому Сити и заняли еще 230 млн ф. ст. Рынки были необходимы для сбыта растущего производства сырьевых товаров — Британия оставалась главным потребителем австралийской шерсти и пшеницы, а также молочной продукции, мяса, фруктов и сахара.

Политика ориентировалась на расширение сельского хозяйства. Когда приглашали иммигрантов из Британии, искали тех, кто будет работать на земле. Делая займы, финансисты в государственном казначействе говорили о прокладке железных дорог в новые районы сельскохозяйственного производства, о проектах орошения, школах, больницах и других усовершенствованиях, связанных с освоением земель. Возвратившимся военнослужащим оказывали помощь главным образом путем предоставления им собственных ферм. Таким образом правительство расселило 40 тыс. диггеров. Правительственные схемы организации торговли были рассчитаны на то, чтобы убедить британского потребителя покупать австралийское масло. Научный институт Австралийского Союза усиленно изобретал средства борьбы с вредителями и занимался улучшением пород скота. Ставшее популярным выражение «безграничная Австралия» [Australia Unlimited (англ.)] указывало на источник изобилия — землю, которой для полного расцвета нужен только труд и капитал. Само слово «развитие» в 1920-х годах было синонимом освоения земель и связанных с этим работ, финансируемых государством.

Более плотное расположение поселений возродило йоменский идеал самодостаточности. Некоторые из новых ферм возникали на окраинах заселенных земель, сложившись в пшеничный пояс в глубине Западной Австралии, а вырубка густых лесов на юго-западе этого штата давала земли для развития мясо-молочного хозяйства. С другой стороны континента сельскохозяйственные угодья врезались обширными полосами в пастбища, вытесняя скотоводов дальше в глубь материка. Семейная ферма превратилась в основную ячейку первичного производства и самой сельской жизни.

Таким фермерам в основном хватало собственных рабочих рук (хотя в числе иммигрантов, которым была оказана государственная поддержка, насчитывалось 20 тыс. сельскохозяйственных рабочих), но вместе с тем они были связаны с рынком через участие в коммерческих предприятиях, требовавших немалых вступительных взносов, и зависели от наличия сельскохозяйственной техники, удобрений и других ресурсов. Многие из них оказались в больших долгах, пока они расчищали землю, чтобы сделать ее пригодной для производственных нужд. Это было неблагоприятным обстоятельством, поскольку и в Европе фермеры пришли в себя после войны и вместе с производителями из Нового Света стали бороться за рынки сбыта. В конце десятилетия цены перестали расти, и увеличивавшаяся неудовлетворенность фермеров укрепила позиции Аграрной партии.

Эти трудности увеличили отток сельского населения в города, которые быстро разрастались (Сидней прошел миллионную отметку в 1922 г., Мельбурн — в 1928 г., и в сумме их жители составляли в это время более трети населения страны) и поглощали значительную часть новых инвестиций. Почти половина частных капиталовложений в это десятилетие была потрачена на строительство жилых домов, а бремя государственных расходов увеличилось за счет обеспечения возникающих пригородных зон транспортом и коммуникациями. Процесс благоустройства, в свою очередь, поддерживал разнообразные отрасли промышленности. Сделки с недвижимостью дали новый толчок финансовому сектору. Строительство, обслуживание и приобретение обстановки для новых домов стимулировала создание кирпичных заводов, лесопилок, производство труб, красок, оборудования для текстильных фабрик, мебели.

Шоссейные дороги и городские улицы заполнились автотранспортом, и к 1929 г. по количеству частных автомобилей Австралию превосходили только Соединенные Штаты Америки, Канада и Новая Зеландия. Новые электросети позволили австралийским фабрикам наладить выпуск бытовых приборов: если лишь немногие еще могли похвастаться электрической плиткой или холодильником, то большинство все же располагало утюгом, пылесосом и радиоточкой. С появлением облегчающих труд приборов возникли большие возможности для отдыха и проявилась тенденция оснащать свое жилище современными и удобными вещами. Сигареты сменили трубку, бороды уступили место чисто выбритым подбородкам, а длинные юбки превратились в легкие платья.

Австралийцы к этому времени читали запоем. «Садились кругом у камина, — вспоминала одна читательница свое детство в начале ХХ в., — не было ни радио, ни телевизора, только чтение всей семьей, кругом у камина, и книги. И мы читали и читали каждый вечер». В межвоенную эпоху австралийцы стали также активными слушателями. Радио появилось как красивый предмет мебели для гостиной, а первые радиопередачи воспринимались как публичное мероприятие; но по мере распространения радио его стали слушать, оставаясь наедине с приемником. Появление звука оживляло образный мир кинематографа. Точно так же автомобиль возродил романтику путешествий, освободив автомобилиста от оков расписания движения транспорта; а возможность разогнаться на «открытой дороге» давала ощущение удобства и свободы. Из мелькающих образов современности и синкопированных звуков удовольствий утвердилось представление о 1920-х годах как о времени роста и обновления, избавления от тягот войны.

Однако не все обстояло так просто. С возвращением солдат домой стало не хватать рабочих мест. Если в начале 1920-х на рынке труда отмечалось улучшение, то с ростом механизации потребность в неквалифицированной рабочей силе упала, и в оставшуюся часть десятилетия безработица составляла более 5 %. Разнорабочие, не имевшие гарантированной занятости и государственной поддержки в случае потери работы, оказывались вне новых форм потребления. Более многочисленные и сплоченные группы рабочих, занятых ручным трудом в жизненно важных отраслях промышленности, в частности горняки и моряки торгового флота, были более способны к выражению своего недовольства создавшимся положением, и волна трудовых конфликтов на долгие послевоенные годы парализовала экономику страны. Дополнительное напряжение вызвало требование бывших военнослужащих отдавать им предпочтение при трудоустройстве перед членами профсоюза. Нередко именно демобилизованные солдаты-добровольцы были готовы добиваться своего без всякой очереди и становились штрейкбрехерами. В ряде имевших тогда место столкновений бывшие солдаты Австралийских имперских вооруженных сил нападали на радикально настроенных демонстрантов. Неслучайно само название их организации — Имперская лига возвратившихся солдат и моряков Австралии — свидетельствовало о традиционной лояльности.

Самой распространенной причиной схваток был красный флаг, известный символ рабочего движения, теперь ассоциировавшийся с коммунистической революцией. Захват большевиками власти в России в конце 1917 г. вызвал восстания и в других странах, а затем привел к созданию Коммунистического Интернационала, призывавшего рабочих всего мира объединиться в борьбе против правящего капиталистического класса, а колониальные народы подняться против хозяев-империалистов. Хотя только что образованная Коммунистическая партия Австралии была малочисленной, само ее существование бросало вызов консервативным силам. Ассоциации с русскими большевиками вызывали в умах представление об угрозе иностранного заговора, возглавляемого не имевшими корней и вечно недовольными евреями, желавшими навязать Австралии чуждые деспотические порядки.

Несмотря на то что в 1924 г. Австралийская лейбористская партия категорически отвергла предложение об объединении со стороны Коммунистической партии, Националистическая партия использовала свои связи в профсоюзах для превращения национальных выборов 1925 г. в крестовый поход против коммунистов а, одержав победу, затем предприняла новые уголовные преследования в отношении самих профсоюзов. В 1920-х годах лозунг «красной угрозы» заменил предупреждение о «желтой опасности» в качестве источника неминуемых бед. Более того, отказ России от продолжения войны против Германии возродил воспоминания о плебисците в связи с военным призывом и о неисполнении электоратом национального долга. Можно ли верить таким непостоянным избирателям? Консерваторам казалось, что и саму демократию, возможно, следует трактовать в зависимости от того, насколько она выступает в защиту Бога, Короля и Империи. Бывшие офицеры Австралийских имперских вооруженных сил сформировали тайною армию, готовую к немедленному выступлению в случае необходимости.

Все это происходило рядом с танцевальными залами и пляжами. Приготовленные националистами предвыборные плакаты, изображавшие брутального вида казаков, стреляющими в австралийских отцов семейств, матерей и детей, спасающихся бегством из горящей церкви, воспринимались как кошмарный сон, никак не связанный с реальной жизнью страны. Сурового вида мужчины из тайной армии, проводившие свои тренировочные занятия под покровом темноты, держали свои дела в строгом секрете. Увечные ветераны не любили жаловаться на свои несчастья, а уцелевшие на войне диггеры едва находили общий язык с теми, кто не был на фронте, и только в старости ветераны смогли наконец нарушить свою стоическую замкнутость. Лишь оказавшись на безопасном расстоянии от всех этих событий, у людей проснулся интерес к военной истории Австралии, который носит сейчас более позитивный характер, вызывая меньше споров о причинах и последствиях и уделяя большее внимание человеческому измерению истории.

В 1920-х годах память была еще свежа, а боль заглушал звучный язык рыцарства, переходящий в призывы к развитию.

Буш во всей своей красе,
И гордые поля пшеницы,
И лес свободный,
И даль широкая равнин песчаных -
Все это ждет, ждет и ждет,
Даря борьбу и радость;
Они хотят быть покоренными
Руками британских ребят.

Широкое хождение имели картины чистой, белой, умильной и полной решимости страны. В то время как правительственные публицисты заманивали иммигрантов обещаниями сельского изобилия, художники обратились к идиаллистическим изображениям лесов и полей.
Самый волнующий символ современной науки, аэроплан, привлек к себе внимание публики своими эпическими перелетами из Англии и Америки. Бывший военный пилот из Квинсленда Берт Хинклет в 1928 г. первым совершил одиночный полет из Англии в Австралию. В том же году крупный коммерсант Сидней Майер вдобавок к правительственному гранту предоставил свои средства, чтобы Чарлз Кингсфорд Смит и Чарлз Ульм смогли совершить первый перелет через Тихий океан.

Майер (Симха Майер Баевский) родился в одном из еврейских местечек в Беларуси и перебрался в Австралию из России, Кингсфорд Смит родился в Канаде, отец Ульма был французом, а их самолет был спроектирован голландцем, построен в Америке и назван «Южный Крест». Этот полет как бы соединил Австралию с остальным миром.

Йоркширская девушка Эми Джонсон чуть не перекрыла рекорд Хинклера, приземлившись в 1930 г. в Дарвине в День Империи, но ее принимали еще более помпезно: «Она не только покрыла расстояние между Англией и Австралией; она пролетела над Сахарой, над которой не летали ни мужчины, ни женщины».

Популярность аэропланов достигла апофеоза с созданием Воздушной медицинской службы, доставлявшей лекарства в глубь континента.

Молодые общества часто путают новизну со свободой. Первые поколения австралийцев считали, что они могут отказаться от прошлого, чтобы расчистить себе путь в новую жизнь, но у них не было при этом пугающих предчувствий. Теперь же прошлое предстало в виде скопления всех зол, обуявших Европу и остальной мир, показало истощение старой цивилизации и ее атавистическое безумие, которое легко могло охватить саму Австралию.

«Это современное движение заряжено вековой проказой», — предупреждал один австралийский художник, возвратившийся из-за границы в 1927 г.

Символичным подтверждением мысли о том, что угроза Австралии исходит от европейских стран, стала эпидемия гриппа, которая поразила Европу в конце войны. В 1919 г. это заболевание унесло 12 тыс. австралийцев, несмотря на предпринятые карантинные меры.
Вирус не был единственным патогенным фактором. В Австралии подвергали цензуре те публикации, которые расценивали как подстрекательские и оскорбительные, дегенеративное искусство — осуждали, нежелательных чужестранцев — депортировали.

В 1920 г. в Австралийском Союзе были введены новые ограничения при получении гражданства. В рамках процедур допуска в страну иммигрантов и натурализации иммигрантов стала применяться сложная система классификации разных рас и национальностей. Для выходцев из Южной Европы и других нежелательных иммигрантов были введены квоты, процедура натурализации теперь зависела от результатов теста на политическую лояльность, предписанного Агентством безопасности Австралийского Союза — еще одного продукта прошедшей войны.

[ZHAN]

Политика исключения или эксклюзии была проявлением одновременно тщеславия и трусости. Меры по защите местных производителей через политику «Нового протекционизма» распространились на всех получающих зарплату работников, затем — через рынки и вспомогательные механизмы — и на фермеров. Меры по защите расовой чистоты предпринимались для того, чтобы уберечь Австралию от всех угроз для гражданских и моральных ценностей, приходивших из-за рубежа.

Австралия была не одинока в своих установках. Защитив на Парижской мирной конференции интернационализм, Соединенные Штаты Америки затем повернулись спиной к Лиге Наций, но сделали это с позиции силы. Один американский дипломат, посылавший в 1925 г. свой отчет в Вашингтон, был поражен обнаруженными им сходством и различиями в обеих странах. Американский изоляционизм был позитивным и самоуверенным, а его австралийская версия — вынужденной и оборонительной. Американский дипломат писал:

«Доминирующий мотив в жизни большинства людей здесь — это эгоизм».

Люди не проявляли инициативы, жили сегодняшним днем и начинали действовать лишь тогда, когда не было иного выбора. На скачки 25 апреля пришло больше людей, чем на церемонию, посвященную Дню АНЗАК.

«У этого народа не хватает духа… в их прошлом нет ничего, что затронуло бы их национальные чувства».

Несмотря на высокие пошлины, установленные на продукцию стран, не входящих в Британскую империю, американский импорт возрос и составлял более четверти всей иностранной торговли. Американские фильмы, комиксы и джаз жадно поглощались австралийцами, невзирая на все призывы к ограничению их проникновения. Британская же культура представлялась австралийцам слишком напыщенной, а местная — слишком провинциальной. С другой стороны, жизнь Тихого океана казалась более блестящей и в то же время более реальной.

Ушедшая в изоляцию, Австралия, маленькая, уязвимая, полагающаяся на свой экспорт, все больше зависела от Британии, но потенциал последней был уже не так велик, как раньше, а ее готовность сохранять прежние имперские соглашения ослабела. Британия представляла Австралию на международной конференции, состоявшейся в Вашингтоне в 1921 г., где было решено поддерживать равновесие военно-морских сил в Тихом океане: пять британских и пять американских судов должны были приходиться на три японских. Австралия приветствовала это соглашение, заменившее англо-японский договор, вызывавший много возражений, но упустила из виду тот факт, что британский и американский флоты будут действовать за пределами Тихого океана. Многое должно было зависеть от британской военно-морской базы, которую предстояло построить в Сингапуре.

Между тем на имперской конференции 1926 г. Британия разработала новые правила для своих доминионов. Они должны были стать автономными, равными, объединенными общей преданностью Короне и свободно ассоциированными членами того, что теперь называлось Британским Содружеством. Эта формула явилась уступкой Канаде и Южной Африке и была принята наперекор Австралии, которая не желала ее принимать и не ратифицировала меры по вступлению Британского Содружества в силу, до тех пор пока новая мировая война не заставила принять эту ситуацию как свершившийся факт.

Теперь, когда Британия перестала быть мировым финансовым центром, напряжение чувствовалось и в экономических связях. Попытки Британии восстановить свой прежний финансовый статус, возвратившись в 1925 г. к золотому стандарту, добавили трудностей в области торговли. Австралия в этот период интенсивнее, чем когда-либо ранее, занималась производством сырья и пищевых продуктов — сырье составляло 95 % ее экспорта, но Британия более не являлась мастерской мира.

Оставались финансовые связи, и в 1920-х годах Австралия стала главным государством-заемщиком в Лондонском Сити, но большинство полученных там средств шли не на увеличение экспорта сельскохозяйственной продукции, а на дальнейший рост и без того распухших городов. Этот дисбаланс не сулил ничего хорошего, поскольку большой город был местом социальных проблем, и доступные горожанам удовольствия, по-видимому, подрывали национальный характер, но выбора не было. Буш не мог абсорбировать население, которое за десять лет выросло на 1 млн человек, поскольку не мог предоставить достаточного количества рабочих мест: если на рубеже ХХ в. каждый третий был занят на ферме или в горнодобывающей промышленности, то к 1929 г. едва ли один из каждых четырех австралийцев работал в этих отраслях хозяйства.

Поскольку забота об уровне жизни населения была непреложным условием национальной политики, государство поддерживало рабочих на городских фабриках, устанавливая тарифы на конкурирующие импортные товары, а в штатах создавались дополнительные рабочие места на государственных предприятиях и заводах. Регулирование оплаты труда через индустриальный арбитраж допускало некоторое увеличение заработков, а соответствующие дополнительные расходы наниматели перекладывали на потребителей через изменение тарифов.

Это был благоприятный вариант, позволявший осуществлять инвестиции, не имея накоплений. По мере того как австралийцы привыкали к новым формам кредита на жилье, они расставались с усвоенной во время депрессии 1890-х годов привычкой откладывать деньги. Поскольку государство наращивало зарубежные заимствования, оно имело возможность обеспечивать экономический рост, не ограничивая потребление. Однако заимодатели предоставляли средства в расчете на прибыль, и, когда цены на экспорт начали падать, возник вопрос о расточительности заемщика. Тарифы, арбитражная система и направление займов на городское строительство — все подвергалось критике. В числе таких строительных работ был мост через Сиднейскую гавань — героический проект, задуманный для связи города с северным побережьем. Он выполнялся английской фирмой с использованием австралийских материалов и рабочих рук. Работа началась в 1925 г., а к 1929 г. обе половины 500-метровой арки протянулись через гавань, и в это время Австралия лишилась кредита. Для завершения строительства понадобилось ввести дополнительный сбор.

Еще до катастрофы на Уолл-стрите в октябре 1929 г., когда дальнейшие займы стали невозможны, правительство пыталось покончить с дисбалансом платежей, снизив цены на австралийский экспорт. Добавив в Арбитражный суд новые должности и введя в действие новые законы против забастовок, правительство добилось принятия ряда арбитражных решений по промышленности, которые позволяли выполнять больше работы за меньшую плату. Три группы рабочих противились этим новым решениям, и каждую вынудили подчиниться после долгих и жестких дискуссий.

Первой группой были портовые рабочие, с августа 1928/29 года тщетно пытавшиеся предотвратить использование против них шрейкбрехеров. Ко второй относились рабочие лесной промышленности, пикетировавшие лесопилки и склады в течение большей части 1929 г. Последним, и наиболее кровавым, конфликтом было противостояние горняков с владельцами шахт в угледобывающем районе Нового Южного Уэльса в феврале 1929 г., после локаута за отказ рабочих согласиться с сокращением заработной платы. Вооруженная полиция заняла Хантер-Вэлли, разогнала собравшихся, избила протестующих и, открыв огонь, убила одного из пикетчиков.

Шахтеры держались до 1930 г., но затем волна промышленного конфликта снесла федеральное правительство. Премьер-министр Брюс решил не останавливаться ни перед чем и отменить систему арбитража вместе с сокращением заработной платы. Билли Хьюз, которого он заменил на этом посту, сформировал группу недовольных в правительстве, с тем чтобы объединить ее с лейбористами в парламенте и в конце 1929 г. провалить эту меру. Брюс призвал к проведению выборов, и лейбористы одержали победу подавляющим большинством голосов. В 1920-х годах Австралия стремительно взяла курс на развитие, слишком положившись на благоприятные внешние обстоятельства, что сделало страну еще более уязвимой. Рабочему движению не повезло, оно ничего не получило от такой политики, а, выступив против присущей ей несправедливости и получив порцию жесткой критики в свой адрес, лейбористы вынуждены были принять на себя всю ответственность в тот момент, когда экономический рост прекратился.

Правительство лейбористов приступило к работе как раз в ту неделю, когда произошел крах Нью-Йоркской биржи на Уолл-стрите. Цены на шерсть и пшеницу уже и так падали, а теперь их снижение стало напоминать обвал. Это означало, что на обслуживание внешних долгов тратилось более половины средств, получаемых от экспорта. После крушения международной финансовой системы получить новые займы стало невозможно. Наоборот, Банк Англии в 1930 г. направил в Австралию одного из своих ключевых сотрудников, чтобы предписать стране режим экономии, необходимой для восстановления ее кредитоспособности. Чтобы сбалансировать бюджет, федеральное правительство и власти штатов вынуждены были снизить расходы на государственных предприятиях и затраты на социальное обеспечение. Нужно было также сократить размеры заработной платы, и в январе 1931 г. Арбитражный суд урезал их на 10 %. В том же месяце валюта обесценилась на 25 %.

При резком сокращении доходов от экспорта и средств, поступавших из-за границы, экономика Австралии пришла в упадок. Новое правительство прибегло к традиционным методам защиты экономики, увеличивая пошлины и приостанавливая иммиграцию, однако без денежных поступлений со стороны потребителей эти механизмы были неэффективны. Безработица возрастала — с 3 % в конце 1929 г. до 23 — через год и 28 % в конце 1931 г. Министерство лейбористов даже не смогло заставить владельцев шахт восстановить на рабочих местах тех шахтеров, которые были незаконно уволены.

Новый премьер-министр Джеймс Скалин был порядочным, но беспомощным человеком, находившимся во власти сил, которые были за пределами его влияния. Он ссылался на то, что усилия правительства сводятся на нет отсутствием большинства в сенате и отказом главы Банка Содружества согласиться с решениями кабинета. На самом деле правительство было парализовано собственной нерешительностью, безнадежно запутавшись среди предложений тех, кто видел только один выход — удовлетворить требования банкиров, и тех, кто высказывал мнение, что человеческие нужды важнее обязательств перед иностранными заимодавцами.

Депрессия больно ударила по Австралии — стране-должнице, существующей, помимо всего прочего, во многом за счет экспорта. Уровень безработицы в ней был выше, чем в Британии и в большинстве других индустриальных государств, а по степени упадка она приближалась к Канаде и Аргентине. В отличие от Аргентины и вопреки настояниям лейбористских радикалов Австралия не отказывалась от уплаты долгов. Вместо этого Австралийский Союз и шесть штатов (в трех из них у власти была Лейбористская партия) пришли к соглашению о необходимости уступить в 1931 г. требованиям банкиров и сбалансировать бюджет — ввести более высокие налоги и сократить расходы. Единственными уступками принципу «равных жертв» были снижение процентов по внутренним государственным займам и добровольная конверсия частных займов. Навязанное банкирами соглашение оттолкнуло от правительства профсоюзы и усугубило разногласия внутри Лейбористской партии.

Бывший премьер Тасмании, а с 1930 г. исполняющий обязанности федерального казначея Джозеф Лайонз выдвинулся в качестве лидера правого крыла. Старательно обхаживаемый влиятельной группой мельбурнских предпринимателей, он в 1931 г. вышел из Лейбористской парии и был официально признан лидером консервативной оппозиции, на тот момент реформированной в Партию единой Австралии.

Премьер Нового Южного Уэльса Джек Ланг представлял левое крыло лейбористов. Этот бывший аукционер со скрипучим голосом и путаной речью сумел распалить общественное возмущение своими проектами экономических мер, предложив, чтобы выплаты процентов британским держателям облигаций были урезаны в соответствии с уровнем жизни австралийцев. Хотя Лейбористская партия на федеральном уровне отвергла план Ланга, отделение партии в его собственном штате настаивало на нем, а уход парламентариев от Нового Южного Уэльса с федерального собрания партии привело к падению правительства в конце 1931 г.

Партия единой Австралии легко выиграла следующие выборы.