Politicum - историко-политический форум


Неакадемично об истории, политике, мировоззрении, регионах и народах планеты. Здесь каждый может сказать свою правду!

Творцы античной стратегии

Сведения о древних знаменитостях дошедшие до нас

Творцы античной стратегии

Новое сообщение ZHAN » 06 янв 2022, 21:28

По мере стирания формальных границ между обычной войной и терроризмом и по мере того как развитие технологий набирает темп и множит опасности конфликтов, становится все популярнее идея, что сама война превратилась в нечто, непредставимое для предыдущих поколений. Нашим предкам не приходилось сталкиваться с воззваниями террористов, выкладываемыми в Интернет и мгновенно доступными сотням миллионов глаз; а потому необходимо, как утверждается, разрабатывать совершенно новые доктрины и парадигмы противодействия этой угрозе.

Однако, человеческая природа, провоцирующая конфликты, не меняется на протяжении столетий. А поскольку война велась, ведется и всегда будет вестись людьми, которые, сознательно или эмоционально, реагируют на вызовы довольно предсказуемо, можно говорить, что в нас заложена определенная предрасположенность к войне.

Чем сильнее что-либо меняется, тем отчетливее оно остается неизменным; также можно утверждать, что классические миры Греции и Рима предлагают нам уникальный инструмент оценки войн любой эпохи. Древние историки и наблюдатели были эмпириками. Они писали о том, чему сами были свидетелями, не беспокоясь о том, как воспримет их слова общественное мнение, – или о том, что их наблюдения могут противоречить преобладающим теориям и интеллектуальным тенденциям. Подобную искренность мысли и ясность выражения нечасто можно встретить в военных обсуждениях наших дней.

Мы многое знаем о войне в древнем мире. Греческие и римские авторы, создавшие историю как научную дисциплину, в значительной мере толковали ее как изучение войн, что явствует из произведений Геродота, Фукидида, Ксенофонта, Полибия и Тита Ливия. И хотя большая часть древней истории ныне забыта, сохранилось достаточно сведений, чтобы довольно полно описать тысячелетие боев в греческом и римском мирах. В самом деле, мы знаем гораздо больше о битвах при Делии (424 г. до н. э.) и Адрианополе (378 г.), чем о сражениях при Пуатье (732 г.) или Эшдауне (871 г.). Опыт Греции и Рима также составляет общее наследие современной Европы и США; следовательно, он никак не соотносится впрямую с древними воинскими традициями Африки, Америки и Азии. В этом смысле западные проблемы XIX и XX столетий – объединение, гражданские войны, экспансия и колонизация, государственное строительство и борьба с мятежниками – имеют хорошо задокументированные прецеденты в греческой и римской истории.

Данная тема анализирует древнейшие образцы нашего наследия, одновременно формулируя вопросы по самым свежим манифестациям войны на Западе. Греки первыми предположили, что человеческая природа неизменна, и, как полагал историк Фукидид, что их история будет значимой для последующих поколений, даже для нашего постмодернистского общества в новом тысячелетии.
Изображение

На самом деле нет ровным счетом ничего нового в различных способах, какими могучие империи устанавливают мир между различными народами на своей территории и вообще усмиряют подданных.

Почему римляне не полагались исключительно на превосходство своей армии и ее умение расправляться с повстанцами? Не менее важно наличие разнообразнейших (и коварнейших) механизмов завоевания «сердец и умов», которыми римляне пользовались без зазрения совести на покоренных территориях. Щедрая материальная помощь, дарование гражданства, римская система образования, единый свод законов, равно применяемых к своим и чужим, интеграция и ассимиляция чужаков в римской культуре – все это убеждало большинство народов и племен, что они больше выиграют от присоединения к империи, чем от сопротивления Риму.

Терроризм, мятежи, этнические или религиозные бунты – частые явления в жизни современного национального государства. Традиционные силовые структуры, разумеется, плохо подготовлены к боевым действиям на пересеченной местности или к подавлению активности незаконных формирований, которым симпатизирует население. Впрочем, зачастую и мятежники мало что могут и умеют. Те, кто поднимает бунт, могут столкнуться с серьезнейшими препятствиями еще до столкновения с государственной властью. Если цели восставших простираются дальше террора и беспорядков и предусматривают массовый переход по равнинной местности, привлечение к восстанию населения или даже отчуждение больших и обустроенных территорий, – в какой-то момент придется отказываться от партизанской тактики и вступать в полноценное сражение с регулярной армией.

Несмотря на романтический ореол, окружающий Спартака, его восставшие рабы не могли ничего противопоставить превосходной логистике, дисциплине и выучке римских легионов. Призыв к массовому освобождению рабов не был услышан итальянцами, оказался не в состоянии конкурировать с очевидными благами римского управления. Мы живем в эпоху жестокого террора и мятежей, но слишком часто забываем, что военное превосходство по-прежнему остается за национальным государством, особенно когда дело касается войны на его собственной территории.

Западные демократии и республики настороженно относятся к пресловутой фигуре человека на коне. Почему бы и нет, собственно учитывая прецеденты: что сделали для общества такие знаменитые всадники, как Александр Великий, Юлий Цезарь и Наполеон?

Цезарь, покорив Галлию, перехитрил и одурачил своих гораздо более опытных и искушенных в римской политике конкурентов. Использование вооруженных сил за рубежом неизбежно оборачивается политическими последствиями дома и может оказаться опасным для республиканского общества, мобилизовавшего превосходную армию, ничуть не менее, чем для врага, против которого ее мобилизовали. Всякий раз, когда граждане приписывают победу в войне за рубежом гению единственного харизматического лидера, даже в конституционных государствах существует вероятность кризиса – если этот лидер решит перевести свою популярность в политический капитал.

Римская империя – ее возникновение и устойчивость на фоне внешней угрозы и внутренних восстаний, а также ее полководцы – часто выступает олицетворением тысячелетия стратегического мышления, которое рассматривается в данной теме.
Почему, с военной точки зрения, Рим все-таки пал в конце V века? :unknown:

Большинство исследователей спорят, следовало ли придерживаться пассивной обороны границ или требовалось нападать самим; бесконечно обсуждается, можно ли назвать позднюю римскую политику мудрой. Отметим, что силы Римской империи, которые, как мы полагаем, отсиживались за стенами фортов и крепостей, на самом деле, как явствует из записей тех лет, предпринимали пограничные рейды, чтобы предотвратить потенциальные вторжения. Напомним, что так называемые варвары у границ Рима в последние годы империи сделались утонченнее, сплоченнее и переняли многие способы из тех, какими римские когорты обеспечивали себе победу на поле боя. В результате, мы узнаем не только о сложной римской системе охраны границы, но и о том, насколько сильнее в действительности были враги Рима. Если кратко, сложные военные механизмы не всегда удается точно откалибровать в соответствии с собственными культурными нормами; западные страны могут проиграть как из-за хитроумия врагов, так и из-за собственных ошибок и собственного упадка.

Как и историки древности, мы обеспокоены тем, сколь малому творцы современной стратегии и военного планирования учатся у классического прошлого, сколь решительно игнорируют его уроки. Тем не менее, мы избегаем давать идеологические характеристики современной политике.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Груз прошлого

Новое сообщение ZHAN » 07 янв 2022, 13:37

С древности до наших дней дошли лишь некоторые формальные стратегические доктрины. Ни один античный колледж и никакой коллектив военных историков не составили теоретического курса о правильном использовании военной силы для реализации политических целей. Да, существуют тактические руководства об обороне городов, о правильных действиях командира конницы, о построении и применении в бою македонской фаланги и римского легиона, – но нет работ, посвященных различным способам, какими национальное государство может добиваться стратегических целей. Великие полководцы не оставили мемуаров, излагающих стратегические доктрины или военные теории в сжатом виде.

Не сам Перикл, а историк Фукидид рассказывает о стратегическом мышлении Перикла. Мы узнаем о превентивном вторжении Эпаминонда в Пелопоннес со слов других, а не из его собственных воспоминаний или воспоминаний его близких соратников.

Да, Цезарь оставил собственноручные комментарии о завоевании большей части Западной Европы, но не потрудился объяснить, какие выгоды это принесло Риму, какими сопровождалось расходами, какие проблемы сулила аннексия.

Древние историки прославляли поход Александра в Персию и тщательно фиксировали трудности, которыми обернулась оккупация. Тем не менее мы ни разу не слышим слов самого Александра или его ближайших помощников.

Мы в целом неплохо представляем – не благодаря запискам древнегреческих полководцев, а классическим сочинениям историков, древним надписям и археологическим находкам, – каким образом греки и римляне подавляли мятежи, брали штурмом города и охраняли границы.

Другими словами, в отличие от творцов современной стратегии, творцы стратегии античной были не абстрактными мыслителями, вроде Макиавелли, Клаузевица или Дельбрюка, и даже не военачальниками, которые писали о том, что сделали и хотели бы сделать, как, например, Наполеон или Шлиффен.

Итог выглядит двояким. С одной стороны, стратегия в древнем мире чаще проявлялась неявно, чем выражалась открыто. Классическому военному историку гораздо труднее восстановить стратегическое мышление прошлого, чем его современным коллегам; плюс, его выводы гораздо чаще подвергают сомнению и оспаривают.

С другой стороны, вследствие этих затруднений классической науки и частого пренебрежения ею выводы, к которым она приходит, порой поражают новизной. Мы располагаем тысячами книг о Наполеоне и Гитлере – и всего несколькими десятками работ о стратегическом мышлении Александра и Цезаря. И хотя в наличии сотни исследований стратегии Джорджа Маршалла и Шарля де Голля, почти нет работ об Эпаминонде. Да, статьи этой темы изобилуют предположениями, неизбежными допущениями, гипотезами и цитатами на иностранных языках, но читатели наверняка откроют для себя много совершенно нового – по крайней мере, смогут увидеть знакомые факты в новом освещении (а, как известно, новое есть хорошо забытое старое).

Опыт древнего мира порой игнорируют на том основании, что он слишком уж древен. Но в эпоху чрезмерно сложных теорий, стремительно развивающихся технологий и какофонии мгновенных сообщений опыт греков и римлян, именно из-за его отдаленности от нас и четкости формулировок, представляется весьма актуальным. Мы публикуем тему в надежде, что в следующий раз некий политик или полководец, предлагая «совершенно новое решение», обнаружит – или ему подскажут, – что это, мягко говоря, не совсем верно. И вместо того, чтобы выставлять оценки политике современных военных лидеров, мы надеемся воскресить знания античности и напомнить всем о многообразии возможных вариантов и их последствий.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Из Персии с любовью

Новое сообщение ZHAN » 08 янв 2022, 13:06

Вторжение в Ирак, когда оно наконец случилось, стало кульминацией текущего международного кризиса. Противостояние, которое вылилось в войсковую операцию, многие годы определяло геополитический климат региона. Все заинтересованные стороны конфликта наверняка давно подозревали, что открытое столкновение неизбежно. Но тем, кто выдвинулся в итоге на иракскую территорию, следовало бы знать, что им предстоит сражаться с режимом, вряд ли не готовым к войне. Этот режим усердно накапливал запасы оружия и снаряжения; его войска, сосредоточенные вдоль границ, перекрывали все дороги, которые вели к столице; сама столица, жуткое олицетворение помпезных градостроительных проектов и обветшалых трущоб, была, по слухам, в состоянии поглотить без следа целую армию. И все же, несмотря на мощнейшую оборону, выяснилось в итоге, что эти укрепления, по большому счету, возведены из песка. И не способны остановить противника, если им оказалась сверхдержава, самая могущественная на планете.

Экспедиционный корпус, осуществлявший вторжение, представлял собой смертоносное сочетание мощи и стремительности. Те защитники, которые уцелели после первого молниеносного выпада, попросту разбежались. Даже в столице население не выказало ни малейшего желания погибать ради национального лидера. Спустя всего несколько недель после начала военных действий война завершилась – вполне благополучно для захватчиков. Так произошло и 12 октября 539 г. до н. э., когда ворота Вавилона распахнулись «без боя» [Хроника Набонида, кол. II, 15. Сам Кир вошел в Вавилон две с половиной недели спустя] и величайший город мира перешел в руки Кира, царя Персии.

Для самих вавилонян захват их столицы иноземным военачальником был легко объясним: такова воля Мардука, главного среди богов. На протяжении столетий несравненная роскошь и блеск Вавилона олицетворяли приверженность его жителей тщеславному самолюбованию. Пусть и давно подпавший под власть Ассирии, своего северного соседа, Вавилон никогда до конца не смирялся с этим фактом, а в 612 г. до н. э., когда его войско возглавило осаду и разграбление ассирийской столицы Ниневии, город сполна насладился кровопролитной местью. И с того момента Вавилон стал осознанно играть роль, к которой, в глазах своих жителей, был предназначен богами, – роль средоточия мировой политики.

Распад Ассирийской империи ознаменовался разделением Ближнего Востока между Вавилоном и тремя другими царствами – Мидией (север современного Ирана), Лидией в Анатолии и Египтом; при этом почти никто не сомневался относительно того, какое среди этих четырех великих царств выступает первым среди равных. На обломках Ассирийской империи цари Вавилона вскоре преуспели в укреплении и распространении своей власти. На слабых соседей они навешивали «железное ярмо».

Типичной для тех, кто все-таки отваживался противостоять могущественному Вавилону, стала участь Иудейского царства, крепкого, но довольно безрассудного – и сокрушенного в 586 г. до н. э. Два года восстаний против вавилонского правления завершились для «дома Иудина» горьким оплакиванием павших и утратой былого величия. Иерусалим и его храм превратились в груду обгорелых развалин, иудейского царя заставили смотреть, как казнят его сыновей, а потом ослепили, элиту же Иудеи отправили в изгнание. И там, когда они тосковали на реках вавилонских, одному из иудеев, пророку по имени Иезекииль, помнилось, будто тень преисподней падает на весь мировой порядок. Царь Вавилона низверг Израиль и заодно весь мир:
«Земле Израилевой конец, – конец пришел на четыре края земли… Вне дома меч, а в доме мор и голод. Кто в поле, тот умрет от меча; а кто в городе, того пожрут голод и моровая язва».
Но со временем и неоспоримое вавилонское превосходство стало фикцией. Падение великого города было воспринято современниками как сотрясение устоев мироздания. И дополнительно усугубила ситуацию личность завоевателя: ибо если Вавилон был вправе притязать на долгую историю, восходящую к начальным временам, когда сами боги строили города из первобытного хаоса, то персы, напротив, появились на земле будто бы из ниоткуда.

Двумя десятилетиями ранее, когда Кир взошел на престол, его царство представляло собой нечто эфемерное и занимало политически подчиненное положение, поскольку персидский монарх был вассалом царя Мидии. В мире, где доминировали четыре великие державы, для любого «выскочки» почти не было возможности проторить путь наверх. Кир, впрочем, за годы своего правления доказал, что для целеустремленного человека возможно все. Основанный на грубой силе мировой порядок, который он посмел нарушить, совершенно неожиданно – и ярко – обратился в его пользу.

Обезглавь империю, и все ее провинции не составит труда покорить; это Кир продемонстрировал на практике. Первой жертвой стал былой сюзерен персов, царь Мидии, свергнутый в 550 г. до н. э. Четыре года спустя настал черед Лидии. В 539 г. до н. э., когда и Вавилон очутился в коллекции скальпов Кира, персидский монарх сделался повелителем территории, что простиралась от Эгейского моря до Гиндукуша, властелином крупнейшей империи древности. Кир имел все основания говорить о своем правлении в глобальных, поистине космических терминах: он именовал себя царем царей, великим царем и «царем мироздания» [Манифест Кира, 20. Титулы персидских царей нельзя назвать оригинальными, они были позаимствованы из титулатуры других ближневосточных царств, включая Вавилон].

Как он этого добился? :unknown:

Само собой разумеется, что строительство империи редко обходится без обильного кровопролития. Персы, столь же суровые и несгибаемые, как горы их родины, и привыкавшие сызмальства к удивительной военной эффективности, были грозными воинами. Так же, как ассирийцы и вавилоняне до них, они принесли на Ближний Восток «разрушение крепостных стен, гомон конных набегов и падение городов» [Эсхил, «Персы»].

Во время войны с Вавилоном, например, все характеристики Кира как полководца сводились, в представлении современников, к «разрушительным» эпитетам: он способен собрать «войско, неизмеримое численностью, как речные воды», сокрушить всех, кто осмелился выступить против него, и перемещаться с невероятной для того периода скоростью. Конечно, меч такого завоевателя не мог почивать в ножнах. Спустя десять лет после триумфального въезда в столицу мира, уже зрелый муж, если не сказать – пожилой, Кир по-прежнему оставался в седле и вел своих всадников все дальше и дальше.

О его смерти рассказывают разное, однако большинство согласно, что он умер в Центральной Азии, далеко за рубежами всех предыдущих ближневосточных империй. Его тело со всеми почестями перевезли в Персию, для погребения в великолепной гробнице, но по свету ходили многочисленные жуткие истории, излагавшие события иначе. По одной из них, например, правительница племени, в сражении с которым погиб Кир, велела обезглавить его труп, а затем поместила отрубленную голову царя в наполненный кровью бурдюк, – мол, так наконец он утолит свою жажду кровавой сечи. Этот рассказ заставляет заподозрить, что великий завоеватель внушал своим противникам ужас, сопоставимый с тем, какой внушают людям вампиры, демоны, охочие до человеческой крови; недаром преданиями о них изобилуют культурные традиции народов Ближнего Востока.

Тем не менее в тех же традициях сохранилась и принципиально иная память о Кире Великом. Он не только покорял врагов силой, но и умело пользовался дипломатией. Да, он мог быть жестоким, когда требовалось добиться скорейшей капитуляции противника, однако предпочитал, по большому счету, достигать своих целей посредством блестяще организованной и поставленной пропаганды. После утверждения персидского владычества на трупах воинов поверженной вражеской армии дальнейшее кровопролитие признавалось не имеющим необходимости (к нему прибегали в исключительных случаях).

Если вавилоняне приписывали падение собственного города воле Мардука, Кир был ничуть не против им в этом подыграть. Вторгшись в Ирак, он поспешил провозгласить себя любимцем большинства божеств, которым поклонялись его враги, а свергая очередную «туземную» династию, он выдавал себя за ее наследника. Не только в Вавилоне, но и в других городах и провинциях своей огромной империи он именовал себя образцом праведности, а свое правление – даром богов, которых чтили покоренные подданные. Те самые народы, которые он подчинил, должным образом примирялись с этой риторикой и принимали Кира как «коренного» правителя.

Не брезгуя хитроумными интригами и расчетливыми замыслами, Кир продемонстрировал своим преемникам, что суровость и репрессии, непременные черты всех предыдущих правлений в регионе, отлично сочетаются с такими имперскими качествами, как милосердие, свобода и покровительство. Война сама по себе, как явствует из карьеры Кира, способна только создать «площадку» для рождения империи. Но гарантируй покоренным подданным спокойствие и порядок, и тебе станет доступен весь мир.

Потому-то, например, Кир, даже польстив вавилонянам вниманием к их верховному божеству Мардуку, не стал игнорировать чаяния тех, кого считали городскими париями, – скажем, изгнанников-иудеев. Персидское командование оценило потенциальную пользу от этих тоскующих изгнанников. Иудея представляла собой «перемычку» между Плодородным Полумесяцем и пока еще независимым Египтом, то есть территорию стратегической важности, безусловно достойную небольших инвестиций. Кир не просто разрешил иудеям вернуться в поросшие сорняками развалины их домов – он даже выделил средства на восстановление Иерусалимского храма. На все это изгнанники отреагировали с неподдельным энтузиазмом и благодарностью.

Вавилон в представлении Иезекииля – не более чем орудие Яхве, этого высокомерного и хвастливого бога иудеев, а вот пророк, писавший под именем Исаия, восхвалял персидского царя:
«Так говорит Господь Помазаннику Своему, Киру: Я держу тебя за правую руку, чтобы покорить тебе народы, и сниму поясы с чресл Царей, чтобы отворялись для тебя двери и ворота не затворялись; Я пойду пред тобою и горы уровняю, медные двери сокрушу и запоры железные сломаю, и отдам тебе хранимые во тьме сокровища и сокрытые богатства, дабы ты познал, что Я – Господь, Называющий тебя по имени, Бог Израилев!»
Сам Кир, доведись ему когда-либо узнать об этой нескромной похвальбе, наверняка признал бы ее тем, чем она, по сути, и была: олицетворением триумфа его политики управления через местных «коллаборационистов».

Терпимость персов по отношению к иноземцам и их своеобразным обычаям никоим образом не подразумевала уважения, однако эти завоеватели мира гениально играли на инстинктивном желании любого раба мнить себя любимцем господина и обращали это стремление к своей выгоде. Какой еще способ удовлетворить амбиции малозначимого народа наподобие иудеев, в конце концов, сравнится с фантазиями об «особых отношениях» с могущественным царем царей?

Кир и его преемники осознали циничную, но стратегически важную истину: традиции, определяющие то или иное сообщество, наделяющие его чувством собственного достоинства и стремлением к независимости, можно также, если приложить определенные усилия, использовать на благо завоевателя, заставить через них это сообщество подчиниться. Этот принцип, широко применявшийся персами во многих провинциях империи, составлял, если коротко, основу их имперской философии. Ведь никакой правящий класс, как им нравилось думать, нельзя прельстить подчинением.

Из этого следовало, разумеется, что правящий класс в завоеванных землях должен оставаться у власти. По счастью, для режимов, бытовавших в большинстве стран Ближнего Востока, с их жречеством, их бюрократией и их прослойкой сверхбогатых людей, требовалось больше, нежели просто сменить повелителя, чтобы нарушить нормальное функционирование элиты. Даже в пределах империи, где гравитационное притяжение центра, естественно, слабее всего, часто наблюдался искренний восторг по отношению ко многим плодам Pax Persica.

В Сардах, к примеру, бывшей столице Лидии, столь далекой от собственно Персии, что ее отделяли лишь несколько дней пути от «Горького моря», как персы называли Эгейское море, изначальное сопротивление не помешало коллаборационистам утвердить новый порядок. Лидийские чиновники исполнительно управляли провинциями для своих господ в столице, как если бы эти господа по-прежнему принадлежали к «туземной» царской династии. Их язык, их обычаи, их боги – все тщательно терпелось. Даже налоги, конечно весьма высокие, были установлены не настолько высоко, чтобы выжать царство досуха. А об одном лидийце, хозяине копий по имени Пифий, даже поговаривали, что богаче его во всей империи только Великий царь. Такие люди, для которых персидское владычество открывало беспрецедентные возможности, определенно не были заинтересованы в агитации за свободу.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Из Персии с любовью (2)

Новое сообщение ZHAN » 09 янв 2022, 15:32

Тем не менее не все было спокойно «на западном фронте». За Сардами, вдоль побережья Эгейского моря, лежали богатые города народа, известного персам как яуна. Выходцы из Греции, ионийцы, как они себя называли, оставались непоколебимо греческими, ничуть не меньше своих соотечественников в Элладе, за Эгейским морем; и это, безусловно, сулило их новым господам немалые проблемы и вызовы.

По мнению персов, яуна только и помышляли, что о конфликтах. Даже когда ионийские города-государства не враждовали друг с другом, они не упускали случая развязать гражданскую войну – или в нее вовлечься. Эти бесконечные распри, которые в значительной степени облегчили завоевание Ионии еще во времена Кира, также превратили ионийцев в народ, утомительно свободолюбивый для любой власти. Цивилизованные народы – вавилоняне, лидийцы, даже иудеи – имели чиновников и жрецов, а вот ионийские греки, казалось, могли похвастаться только разнообразными воинствующими фракциями.

В результате, несмотря на гениальность персов как практических психологов, они столкнулись с серьезными сложностями в попытках «приручить» своих ионийских подданных. В Вавилоне или Сардах персы имели возможность строить управление на «фундаменте» эффективной и послушной местной бюрократии, а в Ионии им приходилось полагаться на собственные таланты в области интриг и шпионажа. Задача любого персидского наместника заключалась в том, чтобы выбрать победителей среди многочисленных ионийских участников борьбы за власть, поддерживать их, пока они демонстрировали полезность, а затем избавляться от них с минимумом усилий.

Подобная политика, однако, была чревата предательством, и измены случались часто. Покровительствуя одной фракции в ущерб другой, персы неизбежно втягивались в круговорот явной и подковерной классовой борьбы, составлявший суть ионийской политики. Это был разочаровывающий и повергающий в замешательство опыт, подтверждавший вдобавок теорию, которой придерживались многие ионийцы-«философы»: они утверждали, что природой предопределено, будто мироздание есть конфликт, напряжение и перемены. «Все вещи состоят из огня, – как высказался один из этих философов, – и все когда-нибудь снова расплавится в огне» [Гераклит, которого цитирует Диоген Лаэртский в «Жизни и учениях знаменитых философов»].

Это утверждение для новых властителей ионийцев было поистине шокирующим. Огонь, по мнению персов, был проявлением не бесконечных перемен, а, скорее, наоборот, имманентности неизменного принципа истины и справедливости. Персы могли сколь угодно привечать в политических целях чужих богов, однако в глубине души они твердо знали – в отличие от покоренных народов, – что без такого стержневого принципа мироздание погибнет, падет под натиском вечной ночи. Именно поэтому, как они верили, когда Ахура-Мазда, величайший из богов, сотворил все живое в начале времен, он породил Арту, то есть истину, чтобы придать мирозданию форму и порядок. Тем не менее хаос никогда не перестает угрожать миру гибелью, ибо как огня не бывает без дыма, так и Арта, по вере персов, неизбежно омрачается Друджем, ложью. Эти два принципа, воплощения совершенства и лжи, вечно сражаются между собой в противостоянии, древнем, как само время. И праведным смертным надлежит выступать на стороне Арты против Друджа, на стороне правды против лжи, света против тьмы, иначе мироздание пошатнется и рассыплется в прах.

Этот вопрос в 522 г. до н. э., оказалось, значил гораздо больше, нежели спор жрецов о доктрине или теодицее, поскольку он повлиял на будущее персидской монархии. Камбиз Первый, старший сын и наследник Кира, царь, который наконец сумел завоевать Египет, умер при загадочных обстоятельствах на обратной дороге с берегов Нила. Позднее, ранней осенью, его брат и новый царь Бардия, попал в засаду и был зарублен в горах западного Ирана. Его место на залитом кровью троне занял убийца, человек, явно замешанный в узурпации власти; и все же Дарий I, апломб и хладнокровие которого выдают в нем великолепного политика, креативного и беспощадного, заявил, что Бардия, а не никак не он, был узурпатором, обманщиком и лжецом. Все, что он сделал, по словам Дария, все, чего он добился, было совершено на благо Ахура-Мазды.
«Говорит Дарий-царь: Милостью Аурамазды я – царь. Аурамазда дал мне царство… Говорит Дарий-царь: Аурамазда дал мне это царство. Аурамазда помог мне овладеть этим царством. Милостью Аурамазды я владею этим царством»
[Бехистунская надпись]

Конечно, Дарий протестовал слишком уж громко, но в основном потому, что, будучи цареубийцей, имел крайне ограниченный выбор средств. Да, он поспешил объявить о своем родстве с домом Кира и заманил сестер Камбиза и Бардии на свое брачное ложе, но его династические притязания на трон были столь беспочвенны, что он не мог рассчитывать оправдать ими свой переворот. Следовало как можно скорее придумать иную легитимизацию. Именно поэтому, куда больше, чем Кир или его сыновья, Дарий настаивал на статусе избранного служителя Ахура-Мазды и знаменосца истины.

Данное «бесшовное» отождествление собственного правления с правлением вселенского божества было призвано подчеркнуть развитие и преемственность. Узурпаторы претендуют на божественную санкцию своим действиям с незапамятных времен, но никто из них прежде Дария не притязал на покровительство непогрешимо праведного Ахура-Мазды. Сокрушая своих врагов, Дарий не просто обеспечивал безопасность собственного правления, но и, с роковыми последствиями, утверждал империю на новом, могучем основании.

На Бехистунской скале, в нескольких километрах от места убийства Бардии, царь Дарий повелел высечь в камне славословие его достижениям, прямо над дорогой; эта надпись означала радикальный и показательный отказ от норм ближневосточной саморекламы. Когда ассирийские цари изображали себя покоряющими врагов, они намеренно изображали самые экстравагантные и кровавые подробности на фоне схватки воинов, движения осадных машин и изгнания побежденных. Ничего подобного мы не обнаружим на Бехистуне. Для Дария имели значение не сражения, а результаты, не кровопролитие, а то, что кровь высохла и началась новая эра всеобщего мира. История, как будто бы провозглашал Дарий, близилась к своему завершению. И персидская империя мнилась ее финалом и наивысшей точкой, ибо чем еще может быть держава, простирающаяся от горизонта до горизонта, если не оплотом поистине космического порядка? Подобная монархия, теперь, когда новый царь преуспел в искоренении лжи, конечно, может существовать вечно – несокрушимая и непоколебимая сторожевая башня Истины.

В видении Дария империя предстает сплавом космического, морального и политического порядка; этой идее было суждено доказать в веках свою невероятную плодотворность. Для нового царя были значимы как кровавая практика имперского правления, так и ее отражение, сакральное видение универсального государства, несущего вселенское благо всем покоренным народам. Завет, воплощенный в персидском правлении, отныне надлежало обозначать в каждом проявлении царской власти, будь то дворцы, походы или планы ведения войны: гармония в обмен уничижение, защита взамен смирения, благословение нового мирового порядка за послушание.

Это представление, конечно, резко контрастировало с пропагандой ассирийцев, ему недоставало сосредоточенности на кровавой резне, однако оно весьма эффективно оправдывало глобальное завоевание, не ведающее пределов. В конце концов, если царю царей суждено богами принести гармонию в кровоточащее мироздание, те, кто смеет его отвергать, суть приверженцы хаоса, анархии и тьмы, агенты «оси зла». Будучи инструментами Друджа, они угрожают не только персидской власти, но и космическому порядку, который тот отображает.

Не удивительно поэтому, что имперские пропагандисты пришли в итоге к глобальному умозаключению: нет оплота Друджа столь далекого и могучего, который в конечном счете не окажется очищенным от скверны. Мир необходимо сделать безопасным для истины, и именно в этом состоит миссия Персидской империи.

В 518 г. до н. э., обратив взор на восток, Дарий отправил морской отряд на разведку таинственных земель вдоль Инда. Вторжение не замедлило, Пенджаб был покорен, и персы получили дань – золотом, слонами и прочими восточными диковинками. В то же время на другом конце империи, на далеком западе, персидский военный флот начал курсировать в водах Эгейского моря.

В 517 г. до н. э. был захвачен и присоединен к империи Самос [предполагаемая дата]. Соседние острова, опасаясь аналогичной участи, стали размышлять, не подчиниться ли мирно послам Великого царя. Империя неумолимо расширялась, на запад и на восток.

И все же, незаметно и неощущаемо для персидской власти, назревали проблемы – не только в Ионии, но и за Эгейским морем, а также в Элладе. Тут, в стране, которая утонченным агентам глобальной монархии виделась наверняка нищенствующими задворками, воинственный и шовинистический характер ионийской общественной жизни обнаружил себя во всей полноте в немыслимом разнообразии капризных политик. Греция, на деле, представляла собой едва ли больше, чем географическое выражение: это была вовсе не страна, а лоскутное одеяло из городов-государств. Правда, греки считали себя единым народом, единым по языку, религии и обычаям, но как в Ионии, так и в Элладе различные города зачастую, казалось, имели общим только привычку враждовать со всеми подряд. Тем не менее та же склонность к беспокойному стремлению за известные пределы, которая произвела в Ионии значимую интеллектуальную революцию, не обошла стороной и полисы материка.

В отличие от народов Ближнего Востока, греки не имели жизнеспособной бюрократии и привычки к централизации. В поисках эвномии – «благого правления» – они двигались, в известном смысле, сами по себе. Одержимые хронической социальной напряженностью, они тем не менее не совсем забывали о дарованной ею свободе: свободе экспериментировать, внедрять инновации, находить собственный, отличный от прочих путь. «Малый град, на утесе стоящий, – так они говорили, – правопорядок блюдя, превосходит град Нина безумный» [Фокилид, фраг. 4. Несмотря на ассирийский «град Нина», стихотворение почти наверняка подразумевает расширение пределов персидской власти].

Персам подобные рассуждения наверняка казались чушью, но многие греки на самом деле яростно гордились своими малыми родинами, сколь угодно нищими. Непрерывные политические и социальные потрясения на протяжении многих лет обеспечили изрядному числу городов выраженные притязания на самостоятельность. В определенной степени они были проигнорированы персами, которые, естественно, относились к «малым народам» столь пренебрежительно, сколь это возможно для правящей верхушки сверхдержавы; а ведь греки представляли собой потенциально непреодолимое препятствие на пути к бесконечной экспансии, ибо вовсе не горели желанием повиноваться завету Великого царя. Этот народ, по меркам Ближнего Востока, отличался от всех других завоеванных племен коренным образом.

А некоторые из них были еще более иными, чем прочие. В Спарте, например, главном городе-государстве Пелопоннеса, люди, некогда печально известные своей классовой ненавистью, превратились в homoioi – «тех, кто одинаковы». Жестокость и строгая дисциплина учили всякого спартанца, буквально с рождения, что традиция важнее всего. Гражданин вырастал, чтобы занять свое место в обществе, как воин занимал свое место в боевом порядке. И на этом месте он обречен оставаться на всем протяжении жизни: «…широко шагнув и ногами в землю упершись, / Каждый на месте стоит, крепко губу закусив» [Тиртей, 7:31–32]; и только смерть освобождает от исполнения долга. Прежде спартанцы воспринимались как хищники среди себе подобных, как богачи, истребляющие бедняков, но это осталось в прошлом: теперь они сделались охотниками, что нападали единой смертоносной ватагой. Для их ближайших соседей, в частности, последствия этого преображения были поистине губительными. Граждан одного полиса, Мессены, низвели до состояния жестоко угнетаемых крепостных; других уроженцев Пелопоннеса «всего лишь» подчинили политически. Во всем греческом мире спартанцы славились как наиболее опытные и неустрашимые воины. Некоторые эллины, по слухам, в ужасе бежали с поля битвы, едва становилось известно, что против них выступают «волки» Пелопоннеса.

А в городе, который когда-то был олицетворением отсталости и узости мышления, начинала совершаться еще более значимая по своим последствиям революция. Афины потенциально были единственным конкурентом Спарты в качестве доминирующей силы в Греции, ибо этот город управлял плодородной Аттикой, огромной, по греческим меркам, территорией, притом, в отличие от Пелопоннеса, не отвоеванной силой у других греков. Тем не менее на протяжении всей истории Афин город регулярно получал удары ниже пояса, и к середине VI столетия до н. э. афинский народ окончательно разгневался на собственное бессилие. Кризис пестовал реформы, а реформа порождала новый кризис. На глазах людей происходили родовые схватки, в которых появлялся на свет радикально иной, поразительно новый порядок.

Аристократы, пусть они продолжали управлять в промежутках между собственными бесконечными распрями, внезапно обнаружили, что у них нашелся амбициозный соперник: все чаще приходилось обращаться за поддержкой к демосу, то есть к «народу». В 546 г. до н. э. успешный военачальник по имени Писистрат утвердил себя в качестве единственного правителя города – иначе «тирана». Для греков это слово не было связано с кровопролитными переворотами и суровыми расправами (такой смысл оно получило позднее); для них тираном был тот, кого поддерживал народ. Без такой поддержки он вряд ли мог надеяться на долгое пребывание у власти, и потому-то Писистрат и его наследники постоянно стремились ублажить афинский демос, затевали пышные зрелища и учреждали грандиозные общественные работы.

Но афиняне требовали все новых и новых развлечений, а некоторые аристократы, соперники Писистратидов, настолько возмутились своим отстранением от власти, что готовились выступить с оружием в руках. В 507 г. до н. э. разразилась революция. Гиппия, сына Писистрата, свергли и изгнали из Афин. Isonomia – «равенство», равенство перед законом, равное право на участие в управлении государством – сделалось афинским идеалом. Так начался великий и благородный эксперимент: создавалось государство, в котором, впервые в истории Аттики, гражданин ощущал себя вовлеченным и ответственным, государство, за которое, возможно, и вправду стоило сражаться.

И в этом и заключалась цель «спонсоров» городской революции из высшего сословия. Такие люди были отнюдь не фантазерами-визионерами, а трезвыми прагматиками, которые, попросту говоря, стремились получить прибыль, будучи афинскими аристократами, от укрепления могущества города. Они подсчитали, что народ, более не разделенный внутри себя, сможет наконец выступить единым фронтом с соседями, не как приспешник очередного предводителя, а как защитник идеала isonomia и самих Афин. Первый год правления, которое последующие поколения назовут «демократией» (demokratia), продемонстрировал, что подобные ожидания вовсе не являются чрезмерными. И, как будет повторяться тысячелетия спустя, в ответ на французскую, русскую и иранскую революции, все попытки соперников-аристократов переманить этого «кукушонка» в новое гнездо оказались успешно, даже триумфально отраженными. Знаменитые слова Гете о битве при Вальми вполне справедливо можно отнести к первым великим победам первого крупного демократического государства:
«С этого дня и с этого места начинается новая эпоха мировой истории».
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Из Персии с любовью (3)

Новое сообщение ZHAN » 10 янв 2022, 20:13

Как в Персии, так и в Аттике: нечто беспокойное, опасное и совершенно новое обретало плоть и кровь. Между глобальной монархией и крошечным городком, который гордился автохтонностью своих жителей, возможно обнаружить определенные соответствия; и все же, как доказали последующие события, идеология обоих была взаимоисключающей. Быть может, не выйди демократия за пределы Афин, прямого военного столкновения удалось бы избежать; но революции, как следует из исторического опыта, неизменно тяготеют к экспорту.

В 499 г. до н. э. по Ионии прокатилась целая волна восстаний: горожане свергали изменников-тиранов, которые десятилетиями служили персам, и учреждали у себя демократии, а год спустя афинский воинский отряд, действуя заодно с повстанцами, предал огню Сарды. Сами афиняне, впрочем расстроенные своей неспособностью захватить городской акрополь и огорченные случайным сожжением знаменитого храма, поспешили вернуться обратно в Аттику, преисполненные сожаления и дурных предчувствий. Тем не менее, пусть они откровенно паниковали при мысли, что безжалостный взор царя царей вскоре устремится на них, они бы наверняка ужаснулись пуще того, доведись им правильно оценить норов зверя, которого они столь бесцеремонно дернули за хвост: ведь никакое другое действие не могло бы возбудить больший гнев самого могущественного человека на планете.

Дарий, конечно, полагал само собой разумеющимся, что ионийское восстание необходимо срочно подавить, а «террористическое государство» за Эгейским морем подлежит скорейшей нейтрализации в интересах безопасности северо-западных рубежей империи. Чем дольше откладывалось наказание Афин, тем выше становился риск, что подобные очаги возмущения начнут распространяться по всей гористой и труднодоступной Греции – кошмарная перспектива для любого персидского стратега. При этом геополитические соображения были далеко не единственными в рассуждениях Великого царя. Да, Афины были оплотом «террористов», но они также проявили себя как цитадель приверженцев лжи. Следовательно, во имя всеобщего, космического блага, равно как и для будущей стабильности Ионии, Дарий обязан исполнить свою боговдохновленную миссию и перенести «войну с терроризмом» в Аттику. А неизбежное сожжение Афин виделось поворотным пунктом нового этапа имперской экспансии и ударом по демоническим врагам Ахура-Мазды.

Однако, пусть афиняне плохо понимали мотивы и идеалы сверхдержавы, которая им угрожала, персы, в свою очередь, пребывали в роковом неведении относительно сути демократии. Для стратегов, которым поручили подавить восстание ионийских городов, в новой форме правления не было ничего особенного; им казалось, что она разве что усилила фракционные настроения, которые существенно облегчили покорение яуна.

В 494 г. до н. э., в решающем столкновении у крошечного островка Ладе, персидские шпионы и имперские навархи, персидские взятки и боевые корабли, что называется, на пару обеспечили окончательное поражение ионийских повстанцев.

Четыре года спустя подготовка к экспедиции против Афин началась на основе того же исходного допущения: что соперничающие группировки вражеских городов в конечном счете обрекут афинян на гибель. Отнюдь не совпадением объясняется, например, что Датис, командир персидского экспедиционного корпуса, был ветераном Ионийской кампании; такой полководец понимал, как думают и действуют яуна, и даже мог произнести несколько слов на греческом.

Кроме того, в состав отряда включили Гиппия, свергнутого Писистратида, который не уставал заверять Датиса в радушном приеме афинян; эта кандидатура как нельзя лучше отражала одержимость персов поисками коллаборационистов среди «туземной» элиты. Но на сей раз, как показали последующие события, они фатальным образом просчитались. Их разведывательные данные были не то чтобы бесполезными, они попросту устарели.

Афинское войско, вышедшее навстречу персам на равнину Марафон, заблокировало дорогу, что вела к городу (примерно в двадцати милях к югу) – и не разбежалось, как флот ионийских повстанцев при Ладе. Да, по Афинам уже давно бродили пугающие слухи о «пятой колонне» и горожанах, подкупленных золотом Великого царя, но именно осведомленность афинян о возможных опасностях побудила их выйти из-за городских стен на открытое место. При осаде, в конце концов, изменники наверняка бы изыскали способ открыть ворота врагу, а вот на поле брани греческий стиль боя, когда воины двигались бок о бок сомкнутым строем, означал, что все либо сражаются воедино, либо погибают вместе, и всякий, кто хочет жить, даже потенциальный предатель, не имел иного выбора, кроме как взять копье и щит и биться за общую победу.

Короче говоря, боевой порядок греков при Марафоне было не подкупить.

Надо отдать должное Датису, который в итоге это признал, но все же он не отказался от убеждения, что у каждого греческого полиса есть своя цена. Выждав несколько дней, он решил покончить с помехой на своем пути. Разделив войско, он отправил значительные силы, в том числе, почти наверняка, конницу – вдоль побережья Аттики, чтобы попробовать напугать афинян угрозой десанта в гавани их города. Но именно этот маневр подарил афинянам шанс на победу.

Вопреки всем ожиданиям, двинувшись на врага, которого по всей ойкумене признавали непобедимым, пересекая равнину, которая для многих афинян должна была оказаться гибельной, они напали на войско, с каким прежде ни одна греческая армия не отваживалась сходиться в открытом бою. Наградой за их мужество стала славная, обретшая бессмертие в веках победа.

По-прежнему опасаясь предательства, измученные и покрытые кровью с головы до ног победители не тратили времени на наслаждение триумфом. Вместо этого, в разгар жаркого дня, они поспешили обратно в Афины, «со всех ног», как уточняет Геродот. Они подоспели в самый подходящий момент, поскольку вскоре после их прибытия появились и персидские корабли, двинувшиеся в сторону порта. Несколько часов эти корабли стояли на якорях у входа в гавань, а с заходом солнца вдруг подняли якоря, развернулись и уплыли прочь. Угроза вторжения миновала – во всяком случае, на этот раз.

Конечно, нет никаких сомнений: Афины на равнине Марафон спасло, в первую очередь, упорство горожан, не просто мужество, но и рвение, с каким они обрушились на врага, удар тяжелых копий и щитов по противнику, облаченному, самое большее, в стеганые куртки и вооруженному, в большинстве своем, лишь луками и пращами. И все же в тот роковой день при Марафоне сошлись не только плоть и металл: Марафон также оказался «испытанием стереотипов», которых обе стороны придерживались в отношении друг друга.

Афиняне, отказавшись играть роль, назначенную им персидскими «манипуляторами», должным образом убедили себя раз и навсегда, что ключевые понятия демократии – братство, равенство, свобода – могут на деле оказаться чем-то большим, нежели просто словами. Одновременно сверхдержава, столь долго мнившаяся непобедимой, выставила себя колоссом на глиняных ногах. Персов, как выяснилось, все-таки можно одолеть. «Варвары» – так называли их ионийцы, то есть люди, язык которых воспринимался как тарабарщина, неразборчивое «ба-ба-ба»; и после Марафона это обозначение подхватили и афиняне. Это слово идеально передавало их страх перед силой, которой они были вынуждены противостоять в день своей грандиозной победы: иноземцы, бурлящие бесчисленные орды, явившиеся, чтобы погубить Аттику. Вдобавок слово «варвары», в итоге боя, получило и уничижительный оттенок с намеком на насмешку. Уверенность в себе, в целом, позволила Афинам встать вровень со сверхдержавой.

Вот в чем проявилось главное достижение Марафона: эта битва помогла афинянам в значительной степени избавиться от ощущения собственной неполноценности, которую греки традиционно испытывали, сравнивая себя с великими державами Ближнего Востока. Также – и афиняне никогда не переставали на это указывать – победа была одержана не только на благо одного-единственного города. После этой победы даже те эллины, которые ненавидели демократию, распрямили плечи, фигурально выражаясь, убедились, что качества, отличающие их от иноземцев, возможно, суть признаки их скрытого превосходства.

Впрочем, конечно, временная неудача на дальних рубежах империи не лишила персов тщеславия и не опровергла их стремления к насаждению праведности; через десять лет после Марафона, когда Ксеркс, сын и наследник Дария, начал полномасштабное вторжение в Грецию, это столкновение обернулось подлинным конфликтом интересов и идеалов. Что касается персов, стремление Ксеркса придать окончательную форму глобальной миссии было таковым, что оно оказалось сильнее сугубо военных соображений.

И потому получилось, что, вместо того чтобы повести экспедиционный корпус, в духе Кира, способный обрушиться на вражескую пехоту с той же убийственной скоростью, которая позволила разгромить ионийских греков, Ксеркс решил собрать в своем войске контингенты всех многочисленных народов империи; это была коалиция смирных и послушных подданных. Естественно, эта плохо управляемая орда слабо вооруженных рекрутов доставляла постоянную головную боль военачальникам, однако Ксеркс считал, что подобный принцип комплектования войска необходим для надлежащего поддержания его достоинства. В конце концов, присутствие в войске поразительного разнообразия народов лишний раз прославляет его статус земного представителя Ахура-Мазды.

И это было еще не все. Слухи о приближении персов, усердно раздуваемые персидскими агентами, обоснованно внушали грекам ужас – и были призваны вдобавок наполнить алчностью сердца воинов при мысли о потенциальной добыче. Должно быть, Ксерксу казалось, когда он приступил к своей великой экспедиции, что Греция в конечном счете падет к его стопам, как перезрелый плод.

Но этого не произошло. Несмотря на отлаженный механизм имперской пропаганды, персы на протяжении всего похода раз за разом обнаруживали, что греки их перехитрили. И дополнительно ситуацию усугубляло то обстоятельство, что на начальных этапах похода персы сумели одержать несколько блестящих побед. Например, у горного прохода Фермопилы они сумели выбить с почти неуязвимой позиции пять тысяч тяжеловооруженных пехотинцев, уничтожить сотни якобы непобедимых спартанцев, а также убить одного из их царей.

Неудивительно, что Ксеркс пригласил моряков своего флота посетить Гистиею, дабы «посмотреть, как он сражается с этими безрассудными людьми, которые возмечтали одолеть царскую мощь». И тоже не удивительно, что пелопоннесская пехота, узнав об исходе битвы при Фермопилах, сразу же отступила за Коринфский перешеек и отказывалась выйти из укрытия почти год. Очевидно, что для всякого грека, настроенного на продолжение войны, было жизненно необходимо превратить катастрофу при Гистиее в проявление доблести, способное должным образом вдохновить Элладу на сопротивление.

И действительно, сразу после Фермопил, когда их город остался фактически беззащитным перед безжалостными персами, афиняне, пожалуй, даже громче спартанцев славили погибшего спартанского царя и его телохранителей, называя тех павшими за свободу. Возможно, именно следствием этого стал поступок пелопоннесцев, когда, после захвата Афин и сожжения храмов на Акрополе, те не увели свой флот, как прежде произошло с пехотой, но присоединились к афинским кораблям и вышли к острову Саламин. Тем самым они доказали, что красноречие эллинских пропагандистов достаточно эффективно, что кровавое поражение при Фермопилах на самом деле стало, как уверяли демагоги, своего рода победой.

И победой решающей, к слову сказать. При Саламине и Платеях, на море и на суше, греческие союзники сокрушили экспедиционный корпус, который им противостоял, и не допустили распространения Pax Persica на Элладу.

При этом неудача вторжения ни в коей мере не связана с персидским «женоподобием», с их нерешительностью или отсутствием мужества, ибо, как признавали сами греки, персы «не уступали эллинам в отваге и телесной силе; у них не было только тяжелого вооружения и к тому же еще боевой опытности».

Бесспорно, однако, что в схватке один на один греческое оружие и выучка сыграли свою роль; Платеи подтвердили урок Марафона: в рукопашной персидская пехота не способна устоять против фаланги. А более всего разъяренного царя царей, несомненно, уязвило мастерство, с каким его собственные методы были использованы против него: речь о великолепных греческих образцах шпионажа и саморекламы. При Саламине, например, афинский наварх, выказав едва ли не персидское понимание психологии, заманил имперский флот в засаду, убедив Ксеркса, что готов переметнуться на сторону персов; этой лжи Великий царь и его советники, памятуя о Ладе, охотно поверили.

Затем, прямо перед началом похода, которому было суждено привести к Платеям, греческие союзники поклялись страшной клятвой, что все храмы, сожженные варварами, следует сохранить как обугленные руины, «дабы они служили напоминанием грядущим поколениям». Это, разумеется, обращало против Ксеркса все его заявления, выставляло персидского царя не поборником порядка, но его коварнейшим врагом, а Персидскую империю – не олицетворением истины и света, но нечестивой деспотией, которую справедливо покарали боги. Данное убеждение, кстати сказать, никогда не переставало вдохновлять греков. Оно способствовало созданию несравненных шедевров драмы, историографии и архитектура.

В итоге, до тех пор пока Эсхила продолжают ставить, Геродота читают, а Парфеноном восхищаются, о победе эллинов не забудут. Пусть минуло две с половиной тысячи лет, но люди, которые сражались при Марафоне и Фермопилах, при Саламине и Платеях, остаются в нашей памяти победителями.

Впрочем, неудачная попытка первой сверхдержавы в мире распространить безопасность и порядок, в ее понимании, на гористую местность на периферии имперских интересов не обязательно означает, что персы и их империя не могут ничему научить современных людей, – совсем наоборот, на самом деле. Если правда, что в вопросах войны и стратегии, как и во многом другом, Запад давно считает себя наследником древних греков, это не мешает «персидскому способу войны» отбрасывать долгую тень на протяжении веков. С этой точки зрения, будущее человеческих конфликтов, по всей вероятности, окажется не менее персидским, чем греческим.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Перикл, Фукидид и оборона империи

Новое сообщение ZHAN » 11 янв 2022, 21:18

К середине V века до н. э., когда Перикл стал ведущей политической фигурой Афин, защита рубежей империи являлась основной задачей, поскольку они представляли собой ключ к обороне самих Афин. Укрепленные рубежи означали готовность к возобновлению персидской угрозы и предотвращали любые вылазки со стороны Спарты. Кроме того, имперские доходы имели важное значение для планов Перикла по превращению Афин в самый процветающий, красивый и цивилизованный город Эллады. И имперское великолепие было неотъемлемой частью Периклова видения Афин.

Перикл и афиняне признавали необходимость империи, однако сам факт ее существования вызывал и серьезные вопросы. Способна ли империя ограничить собственные аппетиты и амбиции и обеспечить свою безопасность? Или же власть над другими народами неизбежно вынуждает империю безудержно расширяться, тем самым приближая собственную гибель? Да и оправданна ли империя, особенно когда греки правят греками, с этической точки зрения? Или это проявление гюбриса, воинствующего высокомерия, каковое непременно приведет, рано или поздно, к уничтожению тех, кто осмелился править другими людьми, будто боги?

На плечи Перикла, как лидера афинского демоса, легла обязанность осуществлять имперскую политику и оправдать империю в глазах прочих греков, а также в собственных. Обе эти задачи Перикл стал решать принципиально по-новому. Он положил конец имперской экспансии и усмирил афинские амбиции. Также он привел весомые аргументы, на словах и делом, в доказательство того, что империя вправе быть и служит общим интересам всех греков.

Важно помнить, что афиняне не собирались создавать империю и что Делосский союз, ее предшественник, возник только потому, что Спарта самоустранилась; но у афинян при этом были все основания притязать на ведущие роли.

Прежде всего, это страх перед новым персидским нашествием. Персы нападали на Элладу трижды на протяжении двух десятилетий, и не было никаких оснований полагать, что они смирятся с понесенными поражениями.

Во-вторых, афиняне только приступили к восстановлению того, что уничтожили персы в ходе последнего нашествия, и понимали, что новая атака, несомненно, будет сосредоточена именно на Афинах.

Кроме того, акватория Эгейского моря и земли к востоку были чрезвычайно важны для афинской торговли. Зависимость Афин от импорта зерна с территории современной Украины (это зерно транспортировали кораблями с побережья Черного моря) означала, что даже мини-кампания персов, в результате которой враг завладеет Босфором и Дарданеллами, негативно скажется на обеспечении города продовольствием.

Наконец, афиняне были связаны общим происхождением, религией и традициями с ионийскими греками, которые составляли большую часть населения угрожаемых городов. Безопасность, процветание и устремления Афин, таким образом, требовали вытеснения персов из всех прибрежных районов и островов Эгейского моря, из Дарданелл, Босфора, Мраморного и Черного морей.

Новый союз представлял собой одну из трех «межгосударственных организаций» греческого мира, наряду с Пелопоннесским и Всегреческим оборонительным союзами, сформированными против Персии; последний серьезно пострадал от отказа спартанцев воевать в Эгейском море. После основания Делосского союза Всегреческий союз стал мало-помалу превращаться в фикцию и распался при первом же серьезном испытании. Полноценными, эффективными и действующими были Пелопоннесский союз во главе со Спартой на материке и Делосский союз во главе с Афинами (Афинская симмахия) в акватории Эгейского моря.

С самого образования Делосский союз показал себя весьма эффективным объединением, поскольку был полностью добровольным, все участники искренне разделяли заявленные цели союза, а его организационные принципы были понятны и просты. Афины стояли во главе союза: все участники, которых насчитывалось почти 140, принесли клятву враждовать с врагами и дружить с друзьями Афин, тем самым сформировав постоянный оборонительно-наступательный союз под афинским руководством.

Гегемония, однако, не означала господства. В первые годы существования союза афиняне «стояли во главе сперва еще независимых союзников (с правом голоса на общесоюзных собраниях)». В те годы на подобных собраниях определяли общую политику и принимал решения, а проходили они на Делосе, и Афины имели всего один голос. В теории, Афины были не более чем равноправным участником собрания, с тем же количеством голосов, что и Самос, Лесбос, Хиос или даже крошечный Серифос.

На самом же деле, система была выгодна Афинам. Афинская сухопутная и морская мощь, огромный вклад города в союз и значительный авторитет полиса как гегемона гарантировали, что многие малые и слабосильные государства окажутся под его влиянием, а более крупные полисы, способные оспорить лидерство афинян, будут в меньшинстве. Много лет спустя озлобленные мятежники-митиленцы говорили: «Не может быть прочной дружбы между частными людьми и союза города с городом для какой-нибудь цели, если друзья или союзники не верят во взаимную честность и не сходны по характеру и образу мыслей». В первые годы союза, однако, как представляется, в отношениях царили гармония и согласие, а степень влияния Афин была пропорциональна их вкладу в дела. То есть, с самого начала Афины имели возможность благополучно контролировать Делосский союз, не нарушая законов и не тиранствуя.

Первые шаги союза обеспечили ему единодушную и восторженную поддержку: союзники изгнали персов из опорных пунктов на материке и сделали плавание по Эгейскому морю безопасным, уничтожив оплот пиратов на острове Скирос. Победа следовала за победой, персидская угроза казалась все менее реальной, и потому некоторые участники стали считать, что союз и его обременительные обязательства более не нужны. Афиняне, однако, справедливо полагали, что персидская угроза никуда не делась и будет только нарастать по мере ослабления бдительности греков.

Фукидид однозначно указывает, что основными причинами последующих восстаний были отказ союзников предоставить согласованное количество кораблей или денег в казну союза, а также собрать необходимое число воинов. Афиняне
«строго взыскивали недоимки, не останавливаясь перед принудительными мерами. Поэтому-то власть афинян стала в тягость людям, не привыкшим к притеснениям и не склонным их переносить. И вообще господство афинян не было уже теперь так популярно, как прежде. В совместных походах афиняне обращались с союзниками не так, как с равными, и если кто-нибудь из них восставал, то восставших без труда вновь приводили к покорности. Впрочем, виноваты в этом были сами союзники. Действительно, из малодушного страха перед военной службой (только чтобы не находиться вдали от дома) большинство из них позволили обложить себя налогом и вместо поставки кораблей они предпочитали вносить надлежащие денежные суммы. И таким образом афиняне получили возможность на средства союзников увеличивать свой флот, а союзники, начиная восстание, всякий раз оказывались неподготовленными к войне и беззащитными».
Менее чем через десять лет после создания, возможно в 469 г. до н. э., Делосский союз одержал сокрушительную победу над персидским войском и флотом в устье реки Эвримедонт в Малой Азии. Это поражение персов усилило беспокойство союзников, равно как и суровость и непопулярность афинян. Восстание и осада Фасоса, с 465 по 463 г. до н. э., чему причиной послужил спор между афинянами и фасосцами, лишь опосредованно связанный с делами союза, также способствовал усугублению страхов союзников.

Первая Пелопоннесская война (ок. 460–445 гг. до н. э.) изрядно истощила афинские ресурсы и содействовала распаду союза. Крах афинской экспедиции в Египет в середине 450-х гг. вызвал в Афинах шок, ускоривший трансформацию союза в империю. Многим, должно быть, казалось, что афинское могущество подорвано, и это спровоцировало новые восстания. Афиняне отреагировали быстро и решительно, подавив мятежи, а затем приняли меры, чтобы впредь исключить подобное. В некоторых городах они поставили демократические правительства, дружественные Афинам и зависимые от них. В других полисах разместили военные гарнизоны, в третьи направили своих чиновников для наблюдения за поведением бывших мятежников, а порой комбинировали эти методы. Все они, безусловно, являлись нарушением автономии союзных полисов.

В 440-х гг. Афины еще более ужесточили контроль над империей. Они ввели в союзе использование афинских мер, весов и монет, закрыли местные монетные дворы и тем самым лишили союзников «зримых» символов суверенитета. Также они стали пристальнее следить за сбором союзных платежей и требовали, чтобы суды над лицами, виновными в задержках и недоимках, проходили в Афинах. Они использовали военную силу против полисов, которые восставали и отказывались платить союзные налоги. Иногда афиняне отбирали у мятежников территории и основывали на них колонии с населением из верных союзников или афинских граждан. Когда население подобной колонии состояло целиком из афинян, ее называли клерухией. Эта колония не являлась независимым полисом, ее жители сохраняли афинское гражданство. Подавляя очередное восстание, афиняне обычно устанавливали в завоеванном городе демократическое правление и заставляли горожан принести клятву верности. Вот клятва, которую пришлось принести жителям Колофона:
«Я буду поступать, говорить и советовать то, что я смогу, прекрасным образом и доброжелательно в отношении народа Афин и их союзников и не предам афинский народ ни словом, ни делом, ни сам я, ни будучи убежден другими, и буду любить афинский народ, и не стану перебежчиком, и демократию не разрушу в Колофоне ни сам я, ни поддавшись убеждению других, и не удалюсь в другой город, и не подниму тотчас восстание; в соответствии же с искренней клятвой буду это соблюдать без обмана и не причиняя ущерба, клянусь Зевсом, Аполлоном и Деметрой; и если нарушу клятву, то пусть погибну сам и род мой навеки, мне же, соблюдающему клятву, пусть наградой будут многие и хорошие блага»
[Строгецкий В. М. Афины и Спарта. Борьба за гегемонию в Греции в V в. до н. э. (478–431 гг.) СПб.: Изд-во С. – Петерб. ун-та, 2008.]

Чуть позже аналогичную присягу принесли жители Халкидики, правда, в данном случае они клялись в верности не союзу, а только афинскому народу.

Радикальный шаг по трансформации из союза в империю был предпринят в 454–453 гг., когда союзную казну перенесли с Делоса в афинский Акрополь. Формальным поводом для переноса послужила опасность персидского нападения на острова Эгейского моря после катастрофического поражения афинян в Египте и угроза войны со Спартой. Мы не знаем, насколько обоснованными были эти опасения, но афиняне не тратили времени попусту, не желая рисковать имуществом. С этого года и почти до конца Пелопоннесской войны афиняне брали шестидесятую долю союзных платежей в качестве подношения Афине Полладе, богине-покровительнице их города, а также и покровительнице союза. Причем «долю богини» они вольны были использовать как им вздумается, вовсе не обязательно на благо союза.

Изменения настолько важные и радикальные, что они превратили добровольный союз в империю, в основном принудительно управляемую Афинами, требовали юридического обоснования, как было принято у древних греков. Во многих отношениях греки напоминали другие античные народы своим отношением к власти, завоеваниям, империи и выгодам, которые те предлагали. Они рассматривали мир как поле жестокой конкуренции, где победа и владычество, сулящие славу, считались наивысшими целями, а поражение и подчинение трактовались как постыдное унижение. Они всегда чтили кредо, сформулированное Ахиллом, величайшим героем греческих преданий: «Во всем быть первым среди прочих». Когда легендарный мир аристократических героев уступил место миру городов-государств, состязания между людьми, домохозяйствами и кланами переродились в поединки и войны между полисами.

В 416 г. до н. э., спустя десять лет после смерти Перикла, афинские послы так объясняли мелосцам свою точку зрения на международные отношения:
«О богах мы предполагаем, о людях же из опыта знаем, что они по природной необходимости властвуют там, где имеют для этого силу».
Тем не менее «Мелийский диалог», как стали именовать позднее этот знаменитый отрывок Фукидида, образчик международной Realpolitik античного мира, представляет собой характерный пример этической двусмысленности статуса Афинской империи. Суровые слова афинян вынуждают мелосцев заявить, что «божество нас не умалит», ибо Афины ведут себя несправедливо по отношению к нейтральным государствам. Да, жалоба мелосцев могла относиться к каким-либо конкретным действиям афинян, реальным или планируемым, но она была воспринята прочими греками с глубоким сочувствием. Греки не разделяли современных предрассудков по поводу могущества и сулимых последним безопасности и славы, однако их собственный исторический опыт отличался от опыта других древних народов. Их культуру сформировали не великие империи, а малые автономные полисы, и они привыкли полагать, что свобода является естественным состоянием людей, взращенных в подобной среде. Граждане должны иметь личную свободу и свободу выбора конституций, законов и обычаев, а города должны иметь возможность свободно строить свои дипломатические отношения и конкурировать с другими за власть и славу.

Греки также верили, что свобода, возможная благодаря правилам жизни полисов, создала новый, особенный тип гражданина и особенный тип власти. Свободные и автономные полисы, по их убеждению, превосходят любые империи. Поэт VI столетия до н. э. Фокилид сравнивал греческий полис с грандиозной Ассирийской империей: «…малый град, на утесе стоящий, / Правопорядок блюдя, превосходит град Нина безумный».
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Перикл, Фукидид и оборона империи (2)

Новое сообщение ZHAN » 12 янв 2022, 22:10

Когда полисы воевали друг с другом, победитель обычно забирал себе пограничную территорию, каковая обыкновенно и выступала предметом спора. Побежденных, как правило, не обращали в рабство, а их основную территорию не аннексировали и не оккупировали. В этих конфликтах, как и во многих других, греки использовали двойные стандарты, по которым они отличали себя от чужаков, не говоривших по-гречески и не взращенных на греческих культурных традициях. Поскольку чужаки не росли свободными гражданами свободных общин, а являлись подданными какого-либо правителя, по сути своей они были рабами, посему покорять их и обращать в рабство – в порядке вещей. Сами греки, с другой стороны, свободны от природы, что они доказывают, создавая либеральные институты полисов и проживая в этих полисах. Чтобы управлять такими людьми, лишать их свободы и независимости, очевидно, неправильно.

Так полагали греки, но действовали они соответственно этим убеждениям далеко не всегда. В незапамятные времена спартанцы покорили других греков, обитавших в Лаконии, а также в соседней Мессении, и сделали их своими рабами. В VI веке до н. э. они создали Пелопоннесский союз, который обеспечил спартанцам существенный контроль над внешней политикой их союзников. Но спартанцы обычно не вмешивались в договоренности союзных городов между собой, и эти города в данном отношении сохраняли видимость автономии. Да, на протяжении двух десятилетий после войны с персами аргивяне уничтожили несколько городов в Арголиде и присоединили их территории, но подобное исключение лишь подтверждало правило и не опровергло общей уверенности в том, что греки должны жить как свободные граждане автономных полисов, а не как подданные великих империй.

Греки разделяли и еще одно убеждение, которое препятствовало им наслаждаться жизнью под властью великой державы/империи. Они полагали, что любое благо, «растиражированное» среди людей до чрезмерной степени, ведет, по череде этапов, к тому, что они называли «гюбрис». Подобные люди, как считалось, выходят за пределы, установленные богами для человека, и тем самым вызывают на себя божественный гнев и божественное возмездие. Таковы были основные идеи, почерпнутые от оракула в храме Аполлона в Дельфах, где были высечены божественные предупреждения человеку, желающему избежать гюбриса: «Познай самого себя» и «Ничего лишнего».

Для греков V столетия до н. э. отличным примером гюбриса и немезиды была судьба Ксеркса, Великого царя Персидской империи. Его могущество обернулось слепой самонадеянностью, которая привела к попытке утвердить свою власть над материковой Грецией и к последующей катастрофе.

Поэтому, когда афиняне возглавили коалицию греческих городов после персидской войны и это руководство принесло Афинам богатство и власть и позволило создать фактическую империю, что откровенно признавали сами афиняне, традиционные способы мышления не могли помочь в данной ситуации. Преимущества империи для афинян, материальные и нематериальные, были очевидными. Прежде всего это касалось финансов. Союзные платежи в общую казну, контрибуции и другие платежи к началу Пелопоннесской войны достигали 600 талантов ежегодно. Из 400 дополнительных талантов «домашнего» дохода каждый год большую часть также обеспечивала империя: импортные пошлины и портовые налоги Пирея плюс судебные издержки, оплачиваемые теми гражданами союзников, чьи дела слушались в Афинах. Еще афиняне получали прибыль частным образом, предоставляя различные услуги многочисленным гостям, которые приводили в Пирей и Афины судебные и иные имперские дела, равно как и имперское великолепие самого города.

Имперские доходы, как иногда утверждают, были необходимы для поддержания демократии, предоставляли средства оплаты выполнения общественных обязанностей. Но свидетельства опровергают это утверждение. Плату ввели, в конце концов, прежде чем афиняне стали забирать себе шестидесятую долю дохода. Еще красноречивее тот факт, что афиняне продолжали оплачивать эти обязанности даже после того, как империя и ее доходы остались в прошлом, предлагали «пансион» за присутствие в народном собрании в начале IV века. С другой стороны, нельзя не признать, что эта плата распространилась, когда благодаря империи в Афины хлынул поток богатств в виде трофеев и прибыли от увеличения торгового оборота, и что в годы после введения «афинской десятины» оплачивать стали не только участие в судах и собраниях. Вполне вероятно, во всяком случае, что во времена Перикла афинский демос увязывал блага демократии с благополучием империи.

Помимо прямой финансовой выгоды и, как они полагали, финансовой поддержки демократии, жители Афин также получили возможность улучшить, как это сейчас модно называть, качество жизни. Империя, по словам «Старого олигарха», позволила афинянам общаться со множеством людей из разных уголков ойкумены, и потому они
«завели у себя всякие способы угощения, по мере того как завязывали сношения тут с одними, там с другими. Таким образом всякие вкусные вещи, какие только есть в Сицилии, в Италии, на Кипре, в Египте, в Лидии, есть в Понте, в Пелопоннесе или где-нибудь в другом месте, – все это собралось в одном месте благодаря владычеству над морем. Далее, из всякого наречия, какое им приходилось слышать, они переняли из одного это, из другого то. И, в то время как все вообще греки пользуются больше своим собственным наречием, ведут свой особый образ жизни и носят свои особые наряды, афиняне имеют все смешанное, взятое у всех греков и варваров».
[Псевдо-Ксенофонт. Афинская полития, 2, 7–8. Эта работа ложно приписывалась историку Ксенофонту, настоящий автор неизвестен. Его обычно называют «Старым олигархом», подчеркивая антидемократический тон сочинения, но мы не знаем ни даты, ни цели этой книги. Сегодня по стилистическим характеристикам текста сочинение датируется приблизительно 420-ми гг. до н. э.]

Комический поэт-современник эпохи приводит более подробный список экзотических деликатесов и полезных товаров, доступ к которым открыла афинянам империя:
…Сильфия стебли, да шкуры быков он везет из Кирены;
Скумбрию из Геллеспонта, за ней солонины раздолье;
От фессалийцев – крупу на кашу, да ребра воловьи…
Из Сиракуз доставляет свиней и сыр сицилийский…
Все это местный товар. Зато паруса подвесные
Или папирус – везет Египет, шлет Сирия ладан,
Крит же прекрасный везет богам стволы кипариса,
Ливия шлет на продажу обилие кости слоновой,
Родос – изюму и фиг, что сладостный сон навевают,
Груши Эвбея везет, да тучных овец и баранов,
Фригия – взятых в сраженьи…
Толпы рабов и бродяг клейменых привозят Пагасы.
А на закуску миндаль блестящий и желуди Зевса
Нам пафлагонцы везут, – «ведь пиру они украшенье».
Финики шлет Финикия, мучицу для булок отборных.
Для лежебок – Карфаген ковры, да подушки цветные.
[Афиней. Пир мудрецов, 1, 27e-28а. Перевод Н. Т. Голинкевич.]

Это, как отмечает Старый олигарх, если «упоминать о менее важном», однако тем самым афиняне сполна ощущали преимущества империи и господства на море.

Возможно, наиболее притягательная черта империи была и «наименее ощутимой», она взывала к особенности человеческой натуры, общей для многих культур на протяжении столетий. Большинство людей предпочитают видеть себя лидерами, а не последователями, правителями, а не подданными. Всякий афинянин гордился величием своего города-государства. Старый олигарх, анонимный автор, выразивший в своем сочинении суть афинского самовосхваления, объяснял, какую выгоду афиняне получили от назначения в городе судов для союзников, излагая позицию обычного гражданина, которого обуревают чувства:
«…если бы союзники не приезжали на судебные процессы, они оказывали бы уважение из афинян только тем, которые выезжают на кораблях – стратегам, триэрархам и послам; а при теперешних условиях вынужден угождать народу афинскому каждый в отдельности из союзников, так как каждый сознает, что ему предстоит, придя в Афины, подвергнуться наказанию или получить удовлетворение не перед кем-либо иным, но перед народом, как того требует в Афинах закон. И он бывает вынужден умолять на судах, бросаясь на колени, и хватать за руку всякого входящего. Вот поэтому-то союзники еще в большей степени стали рабами народа афинского».
Но при всех преимуществах, какие принесло афинянам создание империи, нельзя утверждать, что эти преимущества были совсем уж односторонними: союзники также получили значительную выгоду от подчинения Афинам. Главным была защита от персидской агрессии, основная цель, ради которой создавался союз, – а еще мир, который афинянин Каллий, сын Гиппоника, заключил с Персидской империей. Ионийские города либо оставались под властью варваров, либо отстаивали свою свободу оружием более столетия, так что условия мира были вполне достойными. Успех союза и Афинской империи также обеспечил беспрецедентную свободу мореходства в водах Эгейского моря. Кроме того, война с Персией позволила афинским союзникам, принимавшим в ней участие, разжиться военными трофеями, а коммерческий бум, обогативший Афины, сделал обеспеченными и многие союзные полисы. Короче говоря, афиняне гарантировали свободу от персов, мир и процветание всем грекам в акватории Эгейского моря.

Для многих союзников вмешательство афинян обернулось и установлением демократии, но это не было целью Афин. Перикл и афиняне, когда позволяли обстоятельства, оставляли у власти существующие режимы, даже будь те олигархическими или тираническими. Лишь когда начинались восстания, требовавшие внимания Афин, они устанавливали демократию – и то не всегда. Имперская политика Перикла была разумной и прагматичной, а вовсе не сосредоточенной на идеологии. Тем не менее на протяжении многих лет афиняне устанавливали и поддерживали во многих полисах демократию и воевали с олигархиями и тираниями по всей своей империи.

С точки зрения XX века это может показаться очередным завоеванием империи, но это было не так во времена Перикла. Аристократы и люди высших кругов общества в целом воспринимали демократию как новую, неестественную, несправедливую, некомпетентную и вульгарную форму правления, и они были не одиноки в недовольстве ролью афинян в насаждении этой формы. Во многих городах, вероятно даже в большинстве, многие простолюдины рассматривали афинское вмешательство в их политические и конституционны дела как урезания свобод и независимости; они предпочли бы недемократическую конституцию без афинского влияния демократической власти с этим влиянием.

Современные ученые пытаются доказать, что именно афинская поддержка демократии сделала империю популярной среди народных масс в союзных городах и что враждебность, с которой ее позднее стали воспринимать, есть результат «искажения реальности», происки древних авторов-аристократов. Впрочем, нельзя отрицать, что империя была непопулярна у всех классов и слоев населения, исключая небольшую группу демократических политиков, которые благоденствовали на афинские средства. Нет никаких оснований сомневаться в древнем убеждении, будто греки за пределами, а особенно внутри Афинской империи были глубоко ей враждебны. И даже некоторые афиняне возражали против «аморального» поведения Афин по отношению к союзникам.

Перикл предпринял ряд мер, чтобы оправдать афинское поведение и обеспечить бесперебойное поступление налогов от союзников. Имперским городам он объяснял, что на самом деле просто-напросто изменился идеал, лежавший в основе союза. С самого начала некоторые члены союза имели статус колоний, основанных Афинами. А среди греков колониальный статус подразумевал крепкие семейные взаимоотношения, но не подчинение. Кроме того, афиняне давно притязали на роль основателей ионийских городов; и сами ионийцы не только одобряли эти притязания, но и ссылались на них, дабы убедить афинян возглавить союз. На год переноса казны с Делоса выпало празднование Больших Панафиней, справлявшихся раз в четырехлетие; связи между колониями и метрополией обычно укреплялись благодаря таким религиозным обрядам. Союзники Афин обыкновенно подносили на Панафинеи корову и полный доспех, скорее символ верности, чем обременение. Колония, принесшая этот дар, получала почетное право принять участие в торжественном шествии к храму Афины на Акрополе. И потому все союзники Афин хотели обладать этим правом.

Совершенно не обязательно верить, что все были благодарны за такое право и что всех привлекали внешние атрибуты колониальных отношений, причем настолько, что полисы продолжали покорно выплачивать «дань» метрополии. И сомнения наверняка усилились, когда стали известны условия Каллиева мира с Персидской империей 449 г. до н. э.:
«Все греческие города на побережье Малой Азии должны быть независимы; сатрапы же персидского царя не должны отплывать по морю (от берегов Малой Азии) дальше чем на расстояние трехдневного пути, и между Фасилидой и Кианеями не должны плавать большие военные суда; если царь и стратеги афинские примут эти условия, то афиняне не должны будут вступать с оружием в страны, которыми управляет царь Артаксеркс».
[Диодор Сицилийский. История, 12, 4–6. Перевод В. С. Соколова.]

По этому соглашению персы отказывались от своих претензий на греческие полисы в акватории Эгейского моря и на его побережье, а также на афинские линии коммуникации из Черного моря через Дарданеллы. Персидские войны наконец-то взаправду завершились, и афиняне могли утверждать, что добились победы, которую упустили спартанцы.

Это был великий миг, но серьезные вопросы остались. Пусть Кимон, неутомимый радетель войны против Персии, умер, перед глазами были его пример, его память и его друзья; все это заставляло сомневаться в мире с заклятым врагом. Плюс, если и вправду настал мир с Персией, означает ли это конец уплаты союзных взносов, конец союза и афинской гегемонии?

Что касается самого мира, краеугольного вопроса афинской политики, Перикл исполнил мастерский маневр. Выбор Каллия в качестве переговорщика имел важное значение. Он приходился зятем Кимону, был женат на его сестре Эльпинике. Его назначение послом свидетельствовало о том, что дружба между Периклом и Кимоном пережила смерть последнего и что Каллий, должно быть, немало сделал, чтобы переубедить сторонников политики Кимона. Вообще-то Перикл и по иным связям и знакомствам принадлежал к партии Кимона и продолжал держаться их на протяжении многих лет. Как выразился современный ученый, «за публичной политикой афинского государства стояли семейные узы, политика великих домов, и здесь Перикл был своим» [Рафаэль Сили. «Перикл вступает в историю». Гермес, 84, 1956].

Политические маневры Перикла, похоже, носили характер действий на публику, если верна реконструкция крупного современного историка. После победы на Кипре афиняне посвятили богам в знак благодарности десятую часть трофеев и поручили поэту Симониду восславить поражение персов. Он «восхвалял доблесть эллинов на Кипре, именовал эту битву величайшим сражением, какое когда-либо видел мир. В то же время это был памятник всем персидским войнам, отношение к которым олицетворял собой Кимон» [Эдуард Мейер. Forschungen Zur Alten Geschichte, вып. 2 (Halle: Max Niemeyer, 1899), 19–20].

Можно полагать, что Перикл стоял за этой пропагандой, из чего следовало, что война была выиграна славной афинской победой, а не завершилась мирным договором, и что Кимон как бы осенял новую политику Перикла. Одновременно памятник Кимону был призван утихомирить его друзей и привлечь их на свою сторону.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Перикл, Фукидид и оборона империи (3)

Новое сообщение ZHAN » 13 янв 2022, 20:15

Периклу требовались примирение и единство в Афинах. Ведь, несмотря на заключенный мир, он отнюдь не собирался распускать союз, трансформировавшийся в империю. Он не хотел жертвовать славой, политической и военной властью, а также денежными поступлениями. Афины нуждались в империи для своей безопасности и для создания и поддержания великого демократического общества, которое виделось Периклу. В частности, это величие предполагало весьма затратную строительную программу, финансируемую из имперской казны, пусть войны больше нет. И потому Перикл и афиняне стремились обосновать необходимость продолжения платежей, равно как и направить союзников к новым целям.

Но в империи уже возникали проблемы. В 454–453 гг. до н. э. в списке «данников» находим 208 городов, совокупный взнос которых равен 498 талантам. Четыре года спустя городов всего 163, а взнос равен 432 талантам, причем некоторые внесли лишь частичную оплату, некоторые заплатили с опозданием, а третьи не пожелали платить вообще. Нерешительность, неопределенность и мятежи угрожали существованию империи.

В то же время Афинам стала снова грозить Спарта. Перемирие, заключенное Кимоном, действовало еще несколько лет, но его самого уже не было рядом, чтобы умиротворить спартанцев снова. Между двумя ведущими греческими державами копились разногласия, и никто не был уверен, что их удастся преодолеть без войны. А вот планы Перикла настоятельно требовали мира.

Вскоре после этого был заключен Каллиев мир. Перикл попытался избавиться от насущных проблем весьма творчески. Он внес в народное собрание законопроект,
«предложение о том, чтобы все эллины, где бы они ни жили, в Европе или в Азии, в малых городах и больших, послали на общий съезд в Афины уполномоченных для совещания об эллинских храмах, сожженных варварами, о жертвах, которые они должны принести за спасение Эллады по обету, данному богам, когда они сражались с варварами, о безопасном для всех плавании по морю и о мире».
[Плутарх]

Посланников направили во все уголки греческой ойкумены, поручив передать приглашение «принять участие в совещаниях о мире и общих действиях Эллады». Перикл, как выразился один ученый, «взывал к грекам, дабы создать новую коалицию и совершить то, что должен был сделать союз 480 г. до н. э. во главе со спартанцами, – должен был, но не сумел, – и обеспечить мирные потребности, которые до сих пор удовлетворял Делосский союз».

[Некоторые ученые сомневаются в подлинности постановления собрания. Обсуждение проблемы см. у Рассела Мейггса. Плутарх не приводит дату указа, но последовательность действий, изложенная здесь, соответствует таковой в истории.]

Кроме того, в этом приглашении предъявлялись афинские претензии на всегреческое лидерство, на новых основаниях. Война объединила греков, а поддержание мира и безопасности должно еще прочнее закрепить их единство. Религиозное благочестие, панэллинизм и общее благо – таковы были новые основания сохранения лояльности и жертвенности.

Был ли Перикл искренен?

Сожженные персами храмы почти все находились в Аттике, а флот, которому надлежало хранить мир, был в основном афинским. Поэтому Перикл, возможно, ожидал, что спартанцы и их союзники отвергнут предложение Афин и тем самым предоставят ему новое оправдание для консолидации империи. С другой стороны, Перикл мог и вправду стремиться к свободе, безопасности и единству всей Эллады.

Циники игнорируют такие факты, как сближение с Кимоном и перемирие со Спартой, явные свидетельства новой политики прочного мира. Но изображать Перикла как бескорыстного поборника идеи всегреческого единства значит упускать из вида те колоссальные преимущества, которые сулило Афинам принятие его предложения другими полисами Эллады. Перикл вполне мог считать, что спартанцы найдут разумным принять приглашение. Политика воинствующей партии в Лаконике обернулась катастрофой в Спарте и взлетом могущества Афин. Согласие Спарты на пятилетний мир 451 г. до н. э. показывает, что эта фракция оказалась дискредитированной. И потому было логично ожидать, что партия мира, пораженная неожиданным союзом Перикла с Кимоном и его очевидным отказом от прежней внешней политики, воспользуется проблемами морской империи Афин, чтобы выторговать прочный мир, как и во времена Кимона. Подобное развитие событий позволяло Периклу достичь поставленных целей и представляло бы дипломатическую победу новой политики мирного империализма.

Если Спарта откажется, впрочем, ничего не будет потеряно, зато многое приобретено. Афины покажут всем свои панэллинские устремления, свой религиозный пыл, свою готовность возглавить греков ради общего блага, обеспечив заодно крепкую нравственную основу для осуществления собственных планов – без помех и жалоб.

Спартанцы отклонили приглашение принять участие в новом проекте международного сотрудничества, и общее собрание греков не состоялось. Но этот эпизод сообщил греческому миру, что Афины готовы взять на себя инициативу в исполнении «святого долга». Он также предоставил Афинам обоснование для восстановления аттических храмов. Теперь Перикл был свободен наводить порядок в империи, продолжать сбор дани от союзников и тратить средства на свои видения.

Поврежденный папирус, ныне хранящийся в Страсбурге, дает неплохое представление о этих планах. Папирус содержит указ Перикла, предложенный летом 449 г. до н. э., вскоре после провала попытки созвать общегреческое собрание. Пять тысяч талантов подлежат единовременному изъятию из казны для строительства новых храмов на Акрополе, а еще двести будут изыматься ежегодно в течение следующих пятнадцати лет, дабы закончить работу. Строительная программа, однако, будет реализовываться не в ущерб содержанию флота (еще одно обоснование дани с союзников). Совет проследит за ремонтом старых кораблей и за тем, чтобы десять новых кораблей в год пополняли существующий флот.

Если раньше и могли возникать вопросы, теперь их не осталось: Делосский союз, объединение (симмахия) автономных государств, сделался тем, что сами афиняне уже были готовы именовать империей (архэ), структурой, которая все еще обеспечивала общие выгоды, но предоставляла приоритет афинянам.

Через несколько лет после того, как новую программу начали реализовывать, Перикл столкнулся с жестким политическим сопротивлением партии, которую возглавлял Фукидид, сын Мелесия, блестящий оратор и политический организатор. Он прибегнул к типичным личным нападкам, чтобы заручиться поддержкой народа, утверждал, что Перикл стремится в итоге стать тираном. Эти обвинения он ловко сочетал с упреками в использовании казенных средств на строительную программу Перикла. Плутарх передает суть его претензий, озвученных перед народным собранием:
«Народ позорит себя, – кричали они, – о нем идет дурная слава за то, что Перикл перенес общую эллинскую казну к себе из Делоса; самый благовидный предлог, которым может оправдываться народ от этого упрека, тот, что страх перед варварами заставил его взять оттуда общую казну и хранить ее в безопасном месте; но и это оправдание отнял у народа Перикл. Эллины понимают, что они терпят страшное насилие и подвергаются открытой тираннии, видя, что на вносимые ими по принуждению деньги, предназначенные для войны, мы золотим и наряжаем город, точно женщину-щеголиху, обвешивая его дорогим мрамором, статуями богов и храмами, стоящими тысячи талантов».
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Перикл, Фукидид и оборона империи (4)

Новое сообщение ZHAN » 14 янв 2022, 20:57

Выступление Фукидида было агрессивным, тонко спланированным и рассчитанным на отклик широких масс. Он выступал не против империи как таковой и не против союзных взносов, иначе оттолкнул бы от себя большинство афинян. Нет, он жаловался, с одной стороны, на неправедное расходование общих средств на личные замыслы Перикла. Это напомнило друзьям Кимона, которые состояли теперь в Перикловой коалиции, что первоначальная Кимонова политика отринута и извращена. С другой стороны, Фукидид обращался к массовой аудитории, упирая на этические моменты. Используя язык традиционной религии и старомодной морали, он играл на чувствах афинян – ведь многие испытывали неловкость из-за того, что их родной город подчинил своей власти других греков.

Нападки Фукидида вынудили Перикла защищать империю и свою новую имперскую политику перед афинянами. В ответ на основную жалобу он не привел никаких оправданий. Афинянам, по его словам, нет нужды задумываться о деньгах, получаемых от союзников, покуда они обороняют тех от варваров:
«…союзники не поставляют ничего – ни коня, ни корабля, ни гоплита, а только платят деньги; а деньги принадлежат не тому, кто их дает, а тому, кто получает, если он доставляет то, за что получает. Но, если государство снабжено в достаточной мере предметами, нужными для войны, необходимо тратить его богатство на такие работы, которые после окончания их доставят государству вечную славу, а во время исполнения будут служить тотчас же источником благосостояния, благодаря тому, что явится всевозможная работа и разные потребности, которые пробуждают всякие ремесла, дают занятие всем рукам, доставляют заработок чуть не всему государству, так что оно на свой счет себя и украшает, и кормит».
[Плутарх. Перикл.]

Первая часть этого опровержения отвечала на моральные нападки. Использование имперских средств на афинские нужды не аналогично тирании, утверждал Перикл, но сродни беспрепятственному расходованию платы за труд или прибыли человеком, который трудился по найму. А если нет подрыва моральных устоев, значит, это на совести союзников, что уклоняются от уплаты взносов, тогда как Афины продолжают их защищать. Вторая часть ответа адресована прежде всего простолюдинам, благополучие которых напрямую зависело от империи, напоминала им на простейших примерах, что все это лично для них означает.

Афиняне отлично поняли Перикла, и в 443 г. до н. э. он призвал к остракизму; это был одновременно «референдум» о доверии Периклу и о доверии его политике. Фукидида присудили к изгнанию, а Перикл обрел новую степень политического влияния. Народ поддержал его, не в последнюю очередь из-за благ, обеспеченных империей.

Концепция империи вряд ли завоюет сторонников в современном мире, а слово «империализм», производное от «империи», приобрело уничижительный смысл едва ли не с самого своего появления в XIX веке. Оба термина означают доминирование, обеспеченное силой или угрозой применения силы, над чужим народом в структуре, которая эксплуатирует подданных к выгоде правителей. Несмотря на тенденциозные попытки использовать термин «империализм» применительно к любой крупной и могущественной стране, которая давит своим авторитетом слабых, более нейтральное определение на основе исторического опыта требует политического и военного управления, чтобы оправдать такую терминологию.

В этих своих взглядах люди нашего времени уникальны среди всех, кто жил на планете с дня рождения цивилизации. Однако, если мы хотим понять империю Афин времен Перикла и отношение к ней, нам следует учитывать громадную пропасть, отделяющую их воззрения от современных. Для них это был повод для гордости и восхваления, но в некоторых отношениях он вызывал смущение и, по крайней мере у отдельных афинян, стыд. Перикл сам не единожды испытывал эти чувства и рассуждал о них с необыкновенной честностью и прямотой, хотя ни он, ни афиняне не были в состоянии разрешить все двусмысленности данной ситуации.

Афиняне неоднократно признавали непопулярность собственного правления, и историк Фукидид, современник событий и человек выдающейся наблюдательности, не преминул упомянуть об этом. В начале войны, писал он,
«общественное мнение в подавляющем большинстве городов склонялось на сторону лакедемонян (между прочим, потому, что они объявили себя освободителями Эллады). Все – будь то отдельные люди или города – по возможности словом или делом старались им помочь… Таким образом, большинство эллинов было настроено против афинян: одни желали избавиться от их господства, другие же страшились его».
Перикл в полной мере осознавал эти чувства и понимал этические последствия и практические проблемы опасности, которую они сулят. Тем не менее он никогда не колебался в отстаивании своего курса.

В 432 г. до н. э., когда угроза войны сделалась явной, афинское посольство прибыло в Спарту, якобы «по иным делам», но в действительности для того, чтобы изложить позицию Афин перед собранием спартанцев и их союзников. И доводы послов находились в полном согласии со взглядами Перикла. Послы утверждали, что афиняне обрели свою империю благодаря стечению обстоятельств, не ими подготовленных, а обеспеченных природными свойствами человеческого характера. С одной стороны, указывали послы,
«нашу державу мы приобрели ведь не силой, но оттого лишь, что вы сами не пожелали покончить с остатками военной силы Варвара в Элладе. Поэтому-то союзники добровольно обратились к нам с просьбой взять на себя верховное командование. Прежде всего дальнейшее развитие нашего могущества определили сами обстоятельства. Первое – это главным образом наша собственная безопасность; затем – соображения почета и, наконец, выгода. Наша собственная безопасность требовала укрепления нашей власти, раз уж дошло до того, что большинство союзников нас возненавидело, а некоторые восставшие были даже нами усмирены. Вместе с тем ваша дружба не была уже прежней; она омрачилась подозрительностью и даже прямой враждой; отпавшие от нас союзники перешли бы к вам, что было весьма опасно для нас. Ведь никому нельзя ставить в вину, если в минуту крайней опасности он ищет средства спасения».
Напротив, продолжали послы, афиняне поступили так, как наверняка поступили бы и спартанцы, сохрани те свое лидерство. И в этом случае они тоже сделались бы ненавистными другим.
«Таким образом, нет ничего странного или даже противоестественного в том, что мы приняли предложенную нам власть и затем ее удержали. Мы были вынуждены к этому тремя важнейшими мотивами: честью, страхом и выгодой».
Перикл, конечно, полагал, что обстоятельства сделали возникновение империи неизбежным, а основной побудительной причиной действий афинян после Платей и Микала был общий страх перед возвращением персов. Союз добился успеха, затем скрепляющие узы ослабли, афиняне единственные по-прежнему боялись нового прихода персов, а заодно – распада союза. Когда спартанцы стали проявлять враждебность, афиняне испугались, что их союзники дезертируют к новому противнику. Принуждение, необходимое для решения всех этих проблем, и породило ненависть, а потому было уже слишком опасно отказываться от власти, как Перикл позднее объяснял афинянам:
«Не думайте, что нам угрожает только порабощение вместо свободы. Нет! Дело идет о потере вами господства и об опасности со стороны тех, кому оно ненавистно. Отказаться от этого владычества вы уже не можете, даже если кто-нибудь в теперешних обстоятельствах из страха изобразит этот отказ как проявление благородного миролюбия. Ведь ваше владычество подобно тирании, добиваться которой несправедливо, отказаться же от нее – весьма опасно».
Перикл ясно видел невзгоды, избавить от которых способно сохранение империи, но и не оставался глух к рассуждениям о чести и достоинстве. В надгробной речи 431 г. до н. э. он обратил внимание афинян на несомненные преимущества империи и ее выгоды:
«Мы ввели много разнообразных развлечений для отдохновения души от трудов и забот, из года в год у нас повторяются игры и празднества. Благопристойность домашней обстановки доставляет наслаждение и помогает рассеять заботы повседневной жизни. И со всего света в наш город, благодаря его величию и значению, стекается на рынок все необходимое, и мы пользуемся иноземными благами не менее свободно, чем произведениями нашей страны».
Но эти развлечения и отдохновения были для Перикла важны куда менее, нежели честь и слава Афин, обретенные благодаря империи, награды, вновь и вновь оправдывавшие жертвы горожан. Он просил своих сограждан:
«…пусть вашим взорам повседневно предстает мощь и краса нашего города и его достижения и успехи, и вы станете его восторженными почитателями. И, радуясь величию нашего города, не забывайте, что его создали доблестные, вдохновленные чувством чести люди, которые знали, что такое долг, и выполняли его».
На следующий год, когда ситуация ухудшилась и возможность окончательного поражения уже нельзя было игнорировать, Перикл вновь обратил внимание афинян на могущество и славу империи и непреходящую ценность ее достижений:
«Конечно, люди слабые могут нас порицать, но тот, кто сам жаждет деятельности, будет соревноваться с нами, если же ему это не удастся, он нам позавидует. А если нас теперь ненавидят, то это – общая участь всех, стремящихся господствовать над другими. Но тот, кто вызывает к себе неприязнь ради высшей цели, поступает правильно. Ведь неприязнь длится недолго, а блеск в настоящем и слава в будущем оставляет по себе вечную память. Вы же, помня и о том, что принесет славу в будущем и что не опозорит ныне, ревностно добивайтесь и той и другой цели… Те, кто меньше всего уязвим душой в бедствиях и наиболее твердо противостоит им на деле, – самые доблестные как среди городов, так и среди отдельных граждан».
Подобные аргументы были не просто красивыми словами. Перикл произносил свою речь в критический момент афинской истории, упирал на важнейшие ценности, почитаемые его согражданами, и все, что мы знаем о нем, указывает, что он сам почитал эти ценности. Но также он был верен имперской идее – по причинам, уже не столь значимым и привлекательным для среднего афинянина. Перикл желал создать новый тип государства, который бы стимулировал стремление к эстетическому и интеллектуальному величию, присущее человеческой природе в целом и греческой культуре в частности. Афины должны стать «светочем знаний Эллады», и потому-то город привлекал в свои пределы величайших поэтов, художников, скульпторов, философов, художников и интеллектуалов. Власть и богатство, которые обеспечивала империя, были необходимым условием исполнения этой мечты, а равно позволяли оплачивать постановку пьес и исполнение великих поэм, строительство прекрасных зданий, написание картин и ваяние скульптур, украшавших город.

Это видение, эта мечта была неосуществима без империи, но империи, отличной от всех, что существовали прежде, даже от той, которую строил Кимон. Эта империя нового типа нуждалась в безопасности и средствах на гражданские расходы, которые доступны только в мирное время. При этом Афинская империя, как и все ее предшественницы, была создана мечом, и многие попросту не представляли одно без другого. Проблема усугублялась и характером Афинской империи, чья власть основывалась не на огромной армии, контролирующей громадные территории, но на военно-морском флоте, который доминировал на море. Эта необычная империя восхищала проницательных современников. Так, Старый олигарх указывал некоторые ее особые черты:
«А из тех подчиненных афинянам государств, которые лежат на материке, большие подчиняются из страха, а маленькие главным образом из нужды: ведь нет такого государства, которое не нуждалось бы в привозе или вывозе чего-нибудь, и значит ни того, ни другого не будет у него, если оно не станет подчиняться хозяевам моря. Затем властителям моря можно делать то, что только иногда удается властителям суши, – опустошать землю более сильных; именно, можно подходить на кораблях туда, где или вовсе нет врагов, или где их немного, а если они приблизятся, можно сесть на корабли и уехать, и, поступая так, человек встречает меньше затруднений, чем тот, кто собирается делать подобное с сухопутной армией».
Морские силы, кроме того, способны совершать набеги на вражеские территории, наносить врагу ущерб без серьезных потерь для себя, могут преодолевать большие расстояния, недоступные сухопутному войску, могут безопасно миновать вражеские земли, тогда как сухопутной армии придется прорываться с боем, и им не нужно бояться неурожая, ибо они в состоянии получить все, что потребуется. В греческом мире, вдобавок, все враги флота уязвимы:
«…у всякого материка есть или выступивший вперед берег, или лежащий впереди остров, или какая-нибудь узкая полоса, так что те, которые владычествуют на море, могут, становясь там на якоре, вредить жителям материка».
Фукидид тоже восхищался морским могуществом и описывал его еще более красноречиво. Его реконструкция ранней греческой истории, излагающая хронику рождения цивилизации, трактует морское могущество как жизненно важный элемент. Сначала появляется флот, затем истребляются пираты и обеспечивается безопасность торговли. В результате начинается накопление богатств, которое приводит к возникновению городов-крепостей. Это, в свою очередь, дополнительно обогащает и позволяет создать империю, а мелкие и слабые города обменивают свою независимость на безопасность и процветание. Богатство и власть, обретенные таким способом, допускают расширение власти имперской метрополии. Эта схема отлично описывает рост Афинской империи. Однако Фукидид представляет ее как заложенную в природе вещей, неотъемлемую от любого морского господства и впервые реализованную на практике в современных ему Афинах.

Перикл и сам ясно сознавал уникальность морской империи как инструмента афинского величия и в канун Пелопоннесской войны призывал афинян сплотиться, восхваляя имперские блага. Война будет выиграна благодаря денежным накоплениям и владычеством над морем, где империя сулит Афинам неоспоримое превосходство.
«Если они нападут на нашу землю по суше, то мы нападем на них на море, и тогда опустошение даже части Пелопоннеса будет для них важнее опустошения целой Аттики. Ведь у них не останется уже никакой другой земли, которую можно было бы захватить без боя, тогда как у нас много земли на островах и на материке. Так важно преобладание на море!»
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Перикл, Фукидид и оборона империи (5)

Новое сообщение ZHAN » 15 янв 2022, 13:14

На второй год войны Перикл витийствовал еще убедительнее, стараясь восстановить упавший боевой дух отчаявшихся афинян:
«Все же мне хочется указать еще на одно преимущество, которое, как кажется, ни сами вы никогда не имели в виду, ни я не упоминал в своих прежних речах, а именно: мощь нашей державы. И теперь я, пожалуй, также не стал бы говорить о нашем могуществе, так как это было бы до некоторой степени хвастовством, если бы не видел, что вы без достаточных оснований столь сильно подавлены. Ведь вы полагаете, что властвуете лишь над вашими союзниками; я же утверждаю, что из обеих частей земной поверхности, доступных людям, – суши и моря, – над одной вы господствуете всецело, и не только там, где теперь плавают ваши корабли; вы можете, если только пожелаете, владычествовать где угодно. И никто, ни один царь, ни один народ не могут ныне воспрепятствовать вам выйти в море с вашим мощным флотом».
Эта беспрецедентная власть, однако, может оказаться под угрозой из-за двух слабостей. Во-первых, есть непреложный географический факт: метрополия этой великой морской империи – город, расположенный на материке и потому уязвимый для нападения с суши. Так как Афины не находятся на острове, местоположение города означало слабость, ибо землевладельцы не желали жертвовать своими домами и усадьбами.

Перикл это прекрасно понимал: «Подумайте: если бы мы жили на острове, – говорил он, – кто тогда мог бы одолеть нас?» Но Перикл не мог позволить, чтобы природа препятствовала достижению его целей. Раз Афины сделались бы неуязвимыми, будь они островом, значит, они должны стать островом. Поэтому он просил афинян «как можно яснее мысленно представить себе такое положение, при котором нам придется покинуть нашу землю и жилища» и перебраться в город. Под защитой Длинных стен афиняне будут получать пропитание благодаря имперским поставкам и могут сколь угодно избегать сухопутного сражения. В своей чрезвычайно эмоциональной речи Перикл восклицал:
«Поэтому следует не скорбеть о наших жилищах и полях, а подумать о нас самих. Ведь вещи существуют для людей, а не люди для них. Если бы я мог надеяться убедить вас в этом, то предложил бы добровольно покинуть нашу землю и самим опустошить ее, чтобы доказать пелопоннесцам, что из-за разорения земли вы не покоритесь им».
Но даже Перикл не смог убедить афинян поступить подобным образом. Использование такой стратегии, основанной на холодном расчете и суровой дисциплине, которые опровергают привычные уложения и традиции, требует особых обстоятельств и особого доверия, на какое он мог лишь уповать; даже при прямой угрозе спартанского вторжения в 465–446 гг. до н. э. Перикл не сумел убедить афинян бросить их владения. В 431 г. до н. э. он все же прибегнул к этой стратегии и реализовал ее, пусть с немалыми затруднениями. Но к тому времени он получил достаточно власти, чтобы это сделать.

Вторая слабость империи была менее очевидной, однако не менее серьезной и проистекала из того самого динамизма, который сотворил морскую империю Афин. Проницательные наблюдатели, равно афиняне и иноземцы, отмечали эту особенность имперского великолепия, а также ее выгоды и опасности. Спустя много лет после смерти Перикла его воспитанник Алкивиад, призывая к походу на Сицилию, изложил свое видение империи, естественный динамизм которой возможно обуздать лишь ценой ее гибели. Афины должны пользоваться любыми возможностями расширить свое влияние, убеждал он, ибо,
«как и все могущественные державы, мы также достигли могущества лишь потому, что всегда с готовностью помогали эллинам и варварам, когда они просили нас об этом. Если же мы будем хранить спокойствие или начнем длительное разбирательство, нужно ли помочь кому-нибудь как соплеменнику или нет, то, пожалуй, мало поможем распространению нашего могущества, а скорее совершенно погубим нашу державу».
Подобно Периклу, он предупреждал, что Афинам слишком поздно менять свою политику; ступив на дорогу к империи, город уже не может с нее сойти – либо мы правим, либо нами правят. Алкивиад пошел и еще дальше, уверяя, что Афинская империя обрела силу, не позволяющую ей остановиться, – некую внутреннюю силу, которая не признает пределов и стабильности:
«…если государство останется совершенно бездеятельным, то, подобно всякому другому организму, истощится, и все знания и искусства одряхлеют. Напротив, в борьбе оно будет постоянно накапливать опыт и привыкнет защищаться не только на словах, а на деле. Вообще же я совершенно убежден, что именно государство, всегда чуждавшееся бездеятельности, скорее всего может погибнуть, предавшись ей; думаю, что в наибольшей безопасности живут те люди, кто менее всего уклоняется в политике от стародавних обычаев и навыков, даже если они и не совершенны».
В 432 г. до н. э., пытаясь убедить спартанцев объявить войну Афинам, жители Коринфа прибегли к тем же доводам, связав динамичный характер империи с нравами самих афинян. Они противопоставили спокойствие, бездеятельность и оборонительную доктрину спартанцев опасной агрессивности афинян:
«Вероятно, вам еще никогда не приходилось задумываться о том, что за люди афиняне, с которыми вам предстоит борьба, и до какой степени они во всем не схожи с вами. Ведь они сторонники новшеств, скоры на выдумки и умеют быстро осуществить свои планы. Вы же, напротив, держитесь за старое, не признаете перемен, и даже необходимых. Они отважны свыше сил, способны рисковать свыше меры благоразумия, не теряют надежды в опасностях. А вы всегда отстаете от ваших возможностей, не доверяете надежным доводам рассудка и, попав в трудное положение, не усматриваете выхода. Они подвижны, вы – медлительны. Они странники, вы – домоседы. Они рассчитывают в отъезде что-то приобрести, вы же опасаетесь потерять и то, что у вас есть. Победив врага, они идут далеко вперед, а в случае поражения не падают духом. Жизни своей для родного города афиняне не щадят, а свои духовные силы отдают всецело на его защиту. Всякий неудавшийся замысел они рассматривают как потерю собственного достояния, а каждое удачное предприятие для них – лишь первый шаг к новым, еще большим успехам. Если их постигнет какая-либо неудача, то они изменят свои планы и наверстают потерю. Только для них одних надеяться достичь чего-нибудь значит уже обладать этим, потому что исполнение у них следует непосредственно за желанием. Вот почему они, проводя всю жизнь в трудах и опасностях, очень мало наслаждаются своим достоянием, так как желают еще большего. Они не знают другого удовольствия, кроме исполнения долга, и праздное бездействие столь же неприятно им, как самая утомительная работа. Одним словом, можно сказать, сама природа предназначила афинян к тому, чтобы и самим не иметь покоя, и другим людям не давать его».
Перикл решительно оспаривал подобную точку зрения. Он не верил, что Афинская морская империя должна расширяться безгранично и что демократическая конституция и блага империи совместно сформировали афинского гражданина, который не способен успокоиться и насытиться. Это не означает, что Перикл не видел опасностей чрезмерного честолюбия. Он знал, что некоторые афиняне мечтают завоевывать новые земли, особенно в западном Средиземноморье, на Сицилии, в Италии и даже в Карфагене. Но он был решительно против дальнейшего расширения империи, что и продемонстрировали его последующие действия. В ходе Пелопоннесской войны он неоднократно предостерегал афинян от попыток раздвинуть границы империи. Еще показательно, что о грандиозном имперском потенциале морского флота он заговорил всего лишь за год до смерти, когда афиняне впали в уныние и им требовалась моральная поддержка. Ранее Перикл воздерживался от подобных заявлений – не только, как он сам сказал, избегая хвастовства, но, в основном, чтобы не допустить разжигания чрезмерного аппетита.

Если даже Перикл и грезил втайне о расширении империи, катастрофический исход египетской кампании середины 450-х, кажется, убедил его в тщетности этих грез. Провал похода потряс империю до основания и поставил под угрозу безопасность Афин. С тех пор Перикл последовательно отвергал любые проекты экспансии и старался избегать неоправданного риска. Он явно считал, что рассудок способен подчинить «непокорные страсти», сохранял империю в существующих границах, а также использовал имперские доходы ради иной, безопасной, но, возможно, еще большей славы, чем греки знали прежде. Перикл считал Афинскую империю достаточно крупной и полагал ее расширение ненужным и опасным. Война с Персией закончилась, и теперь успех планов и политики зависел от стремления и умения поддерживать мир со спартанцами.

Таким образом, Периклова оборона Афинской империи представляла собой комплексную стратегию. Афиняне подавляли и предотвращали восстания в союзных городах угрозой применения флота и демонстрацией готовности его использовать, как было на Эвбее в 446–445 гг. до н. э., на Самосе в 440 г. до н. э. и в других местах. В то же время политика управления империей строилась на суровости, но не на жестокости, в отличие от той, к которой прибегли после смерти Перикла в 429 г. до н. э. Его преемники убили всех мужчин и продали в рабство женщин и детей в Скионе и на Мелосе. Ни Кимон, ни Перикл никогда не допускали такого зверства.

Перикл, советуя направлять союзников твердой рукой, сопротивлялся призывам к дальнейшему расширению империи, ибо опасался, что это поставило бы под угрозу все достигнутое. Наконец, он продолжал убеждать своих противников в Афинах и других греков, что Афинская империя необходима, ее существование морально оправданно и не несет угрозы прочим эллинским государствам.

Фукидид сомневался в способности демократии сдерживать собственные амбиции и умеренно долго жить по-имперски, но полагал, что это возможно при чрезвычайных обстоятельствах – и при таком лидере, каким был Перикл.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Почему не падают стены

Новое сообщение ZHAN » 16 янв 2022, 15:20

Судьба Афин в классический период греческой истории тесно связана со строительством и перестройкой городских стен, а также с расширением защитного периметра вдоль границ Аттики. На каждом этапе строительства стены видоизменяли ландшафт и символизировали афинское могущество, как на его пике, так и в момент величайшего упадка.

[Р. Э. Уичерли в «Камнях Афин» пишет:

«История афинских стен есть история расширения и сжимания города в последовательных фазах роста и спада, в победах, стихийных бедствиях и реконструкциях. Они являлись доминантой города в дни его славы, требовали колоссальных усилий и ресурсов афинского демоса, служили символом могущества Афин и ярким примером греческой военной архитектуры; ремонты и реконструкции, конечно, проводились снова и снова на протяжении шестнадцати столетий, с переменным успехом, и стены восставали вновь после периодов разрушения и небрежения».

Вне афинского контекста – возможно, это события, о которых упоминает Геродот (1,168) – Анакреон отмечал: «Города стены – венец его; ныне они погибли». Схолиаст к Пиндару (Олимпийские оды 8, 42c) цитирует эту строку Анакреона, прибавляя, что «стены города, как венец». Герман Хансен в работе «Полис: введение в древнегреческий город-государство» (Oxford: Oxford University Press, 2006) описывает общее назначение стен греческого полиса:

«В отличие от Средних веков, в древнегреческом полисе городские стены служили только военным целям, пошлины за пропуск в город через ворота не взимались. Во время войны, конечно, стены и ворота охранялись, а в мирное время можно было спокойно пройти через ворота при свете дня. Ворота закрывались, вероятно, на ночь, но не охранялись, и люди могли въезжать и выезжать из города. Стены воспринимались не как барьер между городом и деревней, а как памятник, которым гордились граждане».]

Тысячи афинских граждан и рабов строили эти стены и укрепления, нередко работали без перерывов, когда полису начинала грозить серьезная опасность. На протяжении классического периода строительство стен представляло собой важнейший вид общественных работ, и сам проект имел большое политическое и стратегическое значение для Афин. В современную эпоху высоких технологий крепостные укрепления выглядят устаревшими, однако они возводятся вновь и вновь, в новых формах, пусть даже каждая свежая волна военных стратегов признает их бесполезными. Обзор вековой истории афинских укреплений покажет, почему стены устояли, и объяснит, как развивались строительные практики с течением времени, в соответствии с разнообразными военными и политическими целями.

Великие инвестиции городских ресурсов, человеческие и материальные, в защиту Афин связаны с именами знаменитых политиков и военачальников города, в частности Фемистокла, Перикла и Конона. После кризиса и триумфа в конце персидских войн Фемистокл начал укреплять оборону Афин и намеревался превратить город в оплот военно-морского могущества греческой ойкумены. В последующие десятилетия Перикл приступил к следующему этапу строительства, к возведению Длинных стен. К концу столетия затяжные конфликты в ходе Пелопоннесской войны привели к уничтожению этих стен. Стабилизировавшаяся афинская демократия вступила в послевоенный период с горячим желанием восстановить положение города в рамках межполисной системы. Конон признавал значение крепостных стен и приложил немало усилий для их укрепления. Все эти лидеры осознавали стратегическую важность надежных оборонительных укреплений, но обстоятельства, при которых осуществлялись строительные проекты, как и их влияние на жизнь полиса, были уникальными в каждом случае. По мере смены политических приоритетов стены служили различным стратегическим потребностям. Изучив их историю в классический период, мы сможем оценить это смещение стратегического значения и предложить современные исторические параллели к реликвиям имперской славы Афин.

Стратегия Фемистокла в годы персидского вторжения в Аттику строилась на обеспечении безопасности афинских женщин и детей и позволяли жителям полиса адекватно и агрессивно реагировать на персидскую угрозу. Одних крепостных стен было явно недостаточно для обороны города, учитывая численность армии Ксеркса. Тогдашний Акрополь был опоясан стеной циклопической кладки (это название объясняется убежденностью древних греков в том, что массивные каменные блоки для укреплений этого типа подносили легендарные великаны-циклопы); но основная масса афинских граждан, несомненно, погибла бы при штурме города, не говоря уже о длительной осаде.

[До вторжения персов афинский Акрополь охраняли пеласгийские стены. В дополнение к ним, по предположениям некоторых ученых, город был обнесен наружной стеной. Уичерли в «Камнях Афин» обращает внимание на спор о существовании доперсидской стены. Древние свидетельства относительно этой стены неоднозначны, археологические свидетельства отсутствуют. Тем не менее Э. Вандерпул в статье «Датировка доперсидского города: стены Афин» (Сборник в честь Бенджамина Д. Меритта, под ред. Д. У. Брэдина и М. Ф. Макгрегора, Locust Valley, NY: J. J. Augustine, 1974) делает вывод о наличии в Афинах доперсидской городской стены приблизительно после 566 г. до н. э.]

Указ Фемистокла от 480 г. до н. э. свидетельствует об экстраординарных мерах, которыми афиняне пытались спасти свои жизни, эвакуируя Аттику и оставляя свои владения варварам [надпись с этим указом имеет более позднюю датировку и тем самым ставит его подлинность под сомнение]:
«Город предает себя под покровительство Афины, защитницы полиса, и всех других богов, и молит их об отвращении и спасении от Варвара от имени всей окрестной земли. Афиняне во всем своем множестве, а также пришлые, что живут в Афинах, должны переправить своих детей и женщин в Трезен. Пожилых же людей и движимое имущество надлежит перевезти для безопасности на Саламин. Казна и жрецы останутся на Акрополе и будут охранять то, что принадлежит богам. Остальные афиняне во всем своем множестве и те гости, что достигли возраста мужчин, должны взойти на стоящие в гавани две сотни кораблей и сражаться с Варваром ради свободы, своей собственной и прочих эллинов, заодно с лакедемонянами, коринфянами, эгинянами и другими, кто готов проявить мужество».
Приближаясь к Аттике, персы сожгли города Феспии и Платеи, чьи граждане отказались «предаться царю» (то есть оказать помощь персам). В этих отчаянных обстоятельствах, по словам Геродота, некоторые горожане присоединились к тем, кому поручили оборону Акрополя:
«Только в святилище (Афины Паллады)… нашли небольшое число афинян – хранителей храмовой утвари и бедняков. Эти люди заперли ворота акрополя и завалили их бревнами, чтобы преградить вход в храм. Они не переехали на Саламин отчасти по бедности и к тому же, как им казалось, только они разгадали смысл изречения Пифии о том, что деревянная стена неодолима: акрополь, думали они, будет им убежищем, которое подразумевал оракул, а не корабли».
Фемистоклово толкование пророческого ответа Аристоники, а именно, что слова «деревянные стены» подразумевают строительство флота за счет доходов от серебряных копей Лавриона, оказалось верным. Успех тактики Фемистокла в морском сражении при Саламине оказался решающим для разгрома персидского флота. А вот сухопутные силы персов убили всех греков, что остались в Афинах, разграбили святилище и спалили Акрополь.

В следующем году персидский полководец Мардоний снова захватил опустевшие Афины, а перед отступлением в Беотию снес афинские крепостные стены и предал город огню:
«Когда же Мардонию не удалось склонить афинян на свою сторону и он понял (истинное) положение дел, то отступил, пока войско Павсания еще не прибыло на Истм, предав огню Афины. Все, что еще уцелело (в городе) от стен, жилых домов и храмов, он велел разрушить и обратить во прах».
Когда афиняне вернулись в свой город после поражения Мардония в битве при Платеях в 479 г. до н. э., они обнаружили остовы разрушенных домов и оскверненные святыни и храмы. Фукидид описывает зрелище, представшее взорам афинян:
«Сразу же после отступления варваров из Аттики афинские власти велели перевезти в город женщин и детей с остатками домашнего имущества из тех мест, куда их отправили ради безопасности, и начали отстраивать город и восстанавливать стены. Ведь от окружной стены сохранились лишь незначительные остатки; большая часть жилищ также лежала в развалинах (осталось лишь немного домов, которые были заняты знатными персами)».
По следам этого поистине глобального разрушения афиняне в первую очередь озаботились созданием безопасной обстановки, в которой они могли бы приступить к восстановлению прежнего образа жизни. Возможности не обращать внимания на понесенные потери, разумеется, не было. Как нынешние американцы приложили максимум усилий, чтобы должным образом почтить память погибших при разрушении небоскребов ВТО в Нью-Йорке, так и древние афиняне уделили немалое внимание увековечиванию памяти павших.

[В этой связи любопытно сравнить строительство стены в Афинах со строительством Башни Свободы в Нью-Йорке. Ср. комментарии Н. Урусоффа, архитектурного критика «Нью-Йорк таймс»: «Башня внушает тревогу, а не тешит амбиции» (19 февраля 2007 г.) и «Средневековая современность: оборонительный дизайн» (4 марта 2007 г.):

«Через четыре года после американского вторжения в Ирак это осадное положение начинает выглядеть все более и более перманентным, выраженным в архитектурном стиле, который мы могли бы назвать средневековьем XXI века. Как и их коллег XIII–XV вв., современных архитекторов в настоящее время привлекают к созданию не только основных городских сооружений, но и к разработке линий гражданской обороны, причем требуют соблюдения эстетических условностей, например элегантных скульптурных барьеров вокруг общественной площади или декоративной облицовки для громоздких защитных бетонных стен… Самый пугающий пример нового средневековья – Башня Свободы в Нью-Йорке, некогда превозносимая как символ просвещения. Проект Дэвида Чайлдса из „Скидмор, Оуингс и Меррилл“, он опирается на 20-этажное бетонное основание без окон, оформленное призматическими стеклянными панелями в гротескной попытке замаскировать паранойю архитектора. И мрачная, обелископодобная башня над ним, скорее, олицетворяет американское высокомерие, чем свободу».]

Они проголосовали за то, чтобы не использовать повторно камни разрушенных святилищ для возведения новых зданий. Эти камни оставили как есть, в напоминание о персидском нашествии, – возможно, в соответствии с клятвой при Платеях:
«…и, победив, сражаясь с варварами… храмов сожженных и получивших урон от варваров я не восстановлю повсеместно, но память о произошедшем я сохраню как свидетельство нечестия варваров».
Соответственно, когда афиняне выстроили новую стену для защиты северной стороны Акрополя и решили использовать камни архаичного храма (что поразительнее всего, макушки старинных колонн), получился как бы военный мемориал, живое напоминание о разрушении города персами.

[Дж. М. Хурвит «Афинский Акрополь: история, мифология и археология от эпохи неолита до наших дней» (Cambridge: Cambridge University Press, 1999).
Археологические свидетельства персидского разграбления Афин и агоры в частности представлены в работе в Т. Лесли Шира «Персидское разрушение Афин» (Hesperia, 62, 1993). См. также статью Гомера Э. Томпсона «Афины встречают беду» (Hesperia, 50, 1981). Он пишет: «Подводя итоги: победа в персидских войнах безусловно сподвигла афинян на некоторые из их величайших достижений в искусстве, литературе и международных делах. Но данные раскопок напоминают, что разграбление 480/79 гг. до н. э. привело к длительному нарушению повседневной, гражданской и религиозной жизни города».]
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Почему не падают стены (2)

Новое сообщение ZHAN » 17 янв 2022, 21:14

Фукидид начинает историю Пентеконтаэтии (50-летнего промежутка между персидскими войнами и Пелопоннесской войной) со строительства стен Фемистокла и признает их зарождением афинского могущества:
«Прослышав об этом намерении афинян, лакедемоняне отправили послов в Афины, чтобы помешать возведению стен. Они и сами предпочли бы видеть Афины и другие города неукрепленными, и к тому же побуждали их союзники, которые опасались новоявленного морского могущества афинян и отваги, проявленной ими в мидийской войне. Поэтому-то лакедемоняне и требовали от афинян отказаться от укрепления их города и даже предложили помочь им разрушить существующие стены в других городах вне Пелопоннеса. Своих собственных замыслов и подозрений против афинян они, впрочем, не открывали, а ссылались на то, что если Варвар когда-нибудь вздумает вновь напасть на Элладу, то не найдет себе уже никакого опорного пункта (каким в теперешней войне для персов служили Фивы), а всем эллинам достаточным убежищем и опорным пунктом для их военных операций будет Пелопоннес. Афиняне же по совету Фемистокла дали ответ, что сами отправят к ним посольство по этому делу, и отпустили лакедемонских послов. Тогда Фемистокл предложил немедленно отправить его самого послом в Лакедемон, остальных же послов не отпускать вместе с ним, но задержать в Афинах до тех пор, пока воздвигаемая стена не достигнет высоты, достаточной для обороны. Весь город поголовно – мужчины, женщины и дети – должен был строить стены, не щадя при этом ни частных, ни общественных зданий, а просто снося их, если это могло ускорить работы».
Фукидид ставил знак равенства между наличием у Афин крепостных стен и могуществом города. Завершает же он свое рассуждение жалобой, что скорость, с какой возвели стены, ставила под угрозу качество строительства:
«Таким образом, за короткое время афиняне успели восстановить городские стены. И теперь еще заметны следы поспешности при строительстве стен. Действительно, нижние слои сложены из разных и кое-где даже необтесанных камней, то есть их укладывали в том виде, как они были доставлены. Много также было вложено в стену могильных плит и камней, приготовленных ранее для других целей. Так как окружная стена всюду была расширена (по сравнению с прежней), то весь пригодный для строительства материал в спешке приходилось брать откуда попало».
Афиняне тем самым продемонстрировали твердое намерение защищаться. Возможно, Фукидид еще проводит параллель между наличием у города стен и расширением Афинской империи. И стены, и империя строились быстро и олицетворяли разрыв с прошлым. Афиняне возводили стены с использованием надгробий предков, а благодаря возникновению империи в их полис пришло небывалое процветание, преобразив и сам город, и ландшафт. Сохранившиеся остатки этих с стен, 6,5 км длиной, показывают, что, пусть они строились спешно, на стройматериалах все же не экономили.

[Описание этих стен см. в «Камнях Афин» Уичерли. Афиняне клали необожженный кирпич поверх каменного цоколя, который «состоял из нескольких слоев массивных кирпичей с каждой стороны грубого камня. Материалом служил более твердый известняк, а позднее все чаще использовали смеси».]

Рассказ Фукидида о рождении Афинской империи широко известен и объясняет стратегическую потребность в увеличении охвата афинских крепостных стен. Также этот рассказ обнажает противоречивую природу отношений между Афинами и Спартой и показывает, что их отказ от взаимодействия восходит к временам до персидских войн. Укрепление афинского могущества привело к формированию биполярной структуры в межполисной системе отношений. Афины и Спарта, помимо прочего, различались и подходом к вопросам обороны. Учитывая, что крепостные стены являлись неотъемлемым элементом защиты архаических и классических полисов, следует отметить тот факт, что Спарта ими пренебрегала.

[Хансен пишет: «Уже в архаический период стены являлись важным элементом греческого восприятия того, что входит в полис; обзор сохранившихся стен подтверждает эту точку зрения… Письменные источники говорят о 222 полисах со стенами в архаический и классический периоды, и только в девятнадцати случаях прямо сказано, что город не укреплен. Лишь о четырех полисах мы знаем наверняка, что они не имели стен к концу классического периода, это Дельфы, Делос, Гортин и Спарта».]

Милитаристское спартанское общество не видело доблести в том, что граждане укрываются за оборонительными сооружениями [Платон Законы: «Что касается городских стен, Мегилл, то я бы сослался на Спарту, а именно: пусть стены покоятся в земле и пусть их не восстанавливают. И вот по какой причине: прекрасно сказано о них в слове поэта, что стены скорее должны быть медными и железными, нежели земляными; однако что до нас, то мы справедливо вызвали бы великий смех после того, как ежегодно посылали бы молодых людей для устройства там и сям то рвов, то окопов, в иных же местах – и каких-то сооружений для ограждения от врагов, чтобы не допустить неприятеля преступить границу нашей страны, и вдруг возвели бы вокруг города стену. Прежде всего это совсем не полезно для государств, так как обычно приводит души 779 жителей в расслабленное состояние, ведь стены приглашают граждан укрываться за ними и не давать отпора врагам. Поэтому граждане не спасаются тем, что постоянно, день и ночь, некоторые из них стоят на страже, но, наоборот, почивают, считая себя огражденными стеной и вратами, словно они и на самом деле обрели в этом средство спасения и словно они родились не для трудов: им невдомек, что на самом деле облегчение явилось результатом трудов. Из постыдных же поблажек и малодушия, думаю я, обычно снова возникают труды».]; и лишь вторжения Эпаминонда в Пелопоннес в десятилетие после поражения спартанцев в битве при Левктрах (371 г. до н. э.) заставили спартанцев озаботиться защитой собственной территории и принять во внимание полезность крепостных стен.

[Виктор Дэвис Хэнсон «Душа битвы: с древнейших времен до наших дней. Как три великих освободителя побеждали тиранию» (New York: Free Press, 1999): «Опять же, современные исследователи греческой истории, чтобы получить полное представление о реальных условиях спартанской культуры, должны своими глазами увидеть развалины Мессены, Мегалополя и Мантинеи. Тот факт, что столь колоссальные сооружения возвели столь быстро после поражения спартанцев при Левктрах и последующего вторжения в Лаконию, показывает, что именно соседи Спарты думали о спартанском обществе. Стены – Берлинская стена и нынешние заграждения на американо-мексиканской границе, например – часто оказываются более честными свидетелями, нежели литературные источники и государственные воззвания, относительно соответствующих опасений, страхов и идеологий по обе стороны. Как политические сотрясения в Советском Союзе привели к падению стены в Германии, так „тест на Спарту“, предложенный Эпаминондом, немедленно побудил тысячи людей Пелопоннесса выйти в поля за камнями, пока еще был шанс спастись».]

Фемистокл также осуществил свой давний план по превращению Пирея в главную гавань Афин, как военную, так и торговую; это событие логически предваряло собой последующее возведение Длинных стен. Впрочем, остракизм в 472 г. до н. э. и смерть в 467 г. до н. э. не позволили Фемистоклу в полной мере реализовать свои намерения. Тем не менее увеличение количества кораблей во флоте и доходы от империи убедили афинян в целесообразности общественных работ в Пирее. Они даже призвали милетца Гипподама, которому поручили разработать городскую планировку, предположительно, во времена Перикла.

Фукидид приводит доводы Фемистокла в пользу укрепления Пирея, а также излагает его стратегическое видение:
«По настоянию Фемистокла были возобновлены работы в оставшейся еще не укрепленной части Пирея (где работы были начаты уже прежде, в течение года его архонтства). По его мнению, именно это место с тремя естественными гаванями могло дать афинянам (когда они станут морской державой) огромные преимущества для дальнейшего роста их мощи. Фемистокл впервые высказал великую мысль о том, что будущее афинян на море, и положил таким образом начало строительству и укреплению Пирея, взяв это дело в свои руки тотчас же после постановления. По его совету стены, возведенные вокруг Пирея, были такой толщины (как это можно видеть еще и теперь), что две встречные повозки с камнем могли там разъехаться. Внутри стен для скрепления плит не было заложено ни щебня, ни глины, но огромные прямоугольные на обтесанной стороне каменные плиты были плотно подогнаны друг к другу и с внешней стороны скреплены железными и свинцовыми скобами. Правда, по окончании постройки высота стен оказалась равной только половине высоты, задуманной Фемистоклом. Ведь Фемистокл хотел возвести стены настолько высокие и толстые, чтобы враг не смел даже и помыслить о нападении на них, и для охраны их было достаточно горстки людей и даже инвалидов; всех же остальных граждан можно было посадить на корабли… Таким образом, афиняне тотчас после ухода мидян стали укреплять свой город стенами и занялись прочими военными приготовлениями».
Решение афинян сосредоточиться на морской силе и строительстве, обслуживании и управлении триремами имело важнейшие стратегические последствия для классического периода греческой истории, причем не только для Афин, но и для ойкумены в целом. В частности, это позволило преодолеть слабость афинского ополчения, ведь большинству горожан, его составлявших, скудное снаряжение не позволяло толком сражаться в составе фаланги гоплитов. Феты, нижний из четырех Солоновых разрядов горожан, служили теперь гребцами во флоте. Более того, после указов о строительстве флота множество граждан записалось в моряки в стремлении обеспечить безопасность и процветание Афин. А для того, чтобы избегать впредь сухопутных сражений в поле, имело принципиальное значение наличие в полисе оборонительных сооружений. И, как основа расширения политической власти тысяч бедных афинян, крепостные стены Афин, а также Пирея, приобрели в глазах части горожан новый, так сказать, демократический статус.

После завершения строительства стен города и пирейских следующий этап в истории укрепления Афин – возведение Длинных стен. Проект изначально предусматривал строительство двух стен, каждая 6 км длиной, от Афин до гавани Фалерон и Пирея. Первая стадия строительства завершилась в начале политической карьеры Перикла [80], а позднее он убедил сограждан построить и третью стену, параллельную пирейским. В случае осады эти стены, охранявшие дорогу из города в порт, обеспечивали доступ к кораблям в гавани, боевым и торговым, равно как и к припасам, что доставлялись по морю. В ходе Пелопоннесской войны Длинные стены также позволили найти укрытие сельским жителям Аттики, хотя это вряд ли было их первоначальное назначение.

Дональд Каган так описывает стратегию Перикла:
«Перикл, однако, разработал новую тактику, которая стала возможной благодаря уникальному характеру и степени могущества Афин. Флот позволял им управлять империей, каковая приносила доход, обеспечивавший как сохранение господства на море, так и поступление любых необходимых товаров. Пусть территория Аттики оставалась уязвимой для нападений, сами Афины Перикл превратил фактически в остров, построив Длинные стены, что соединяли город с портом и военно-морской базой в Пирее. При тогдашнем уровне развития осадной техники у греков эти стены были несокрушимы, и потому, решив укрыться за ними, афиняне могли отсиживаться в городе сколь угодно долго, а спартанцы не имели возможности взять город штурмом».
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Почему не падают стены (3)

Новое сообщение ZHAN » 18 янв 2022, 20:34

Афинские укрепления успешно защищали горожан во время войны, и лишь когда спартанцы блокировали Пирей, афинянам пришлось капитулировать. Но даже при успешности оборонительной тактики афинян в противостоянии со спартанцами стратегия Перикла шла вразрез с традиционной греческой воинской этикой и не позволила в итоге сдержать спартанцев, пускай те долго рыскали по Аттике, пытаясь вызвать афинян на генеральное сражение. Иначе говоря, при всей их несомненной полезности Длинные стены подорвали традиционные методы сдерживания; так, весной 431 г. до н. э. спартанцы уже уверились, что их гоплиты могут практически беспрепятственно нарушать афинский суверенитет. Как только исчезла угроза ответного удара, набеги спартанцев на Аттику сделались регулярными и продолжались до тех пор, пока то ли чума, то ли разгром и пленение спартиатов на Сфактерии не восстановили соотношение сил противников.

В ходе Пелопоннесской войны Афины призывали другие демократические полисы последовать их примеру и строить укрепления от города до порта; это видно, например, по рассказу Фукидида о событиях 417 г. до н. э., когда аргивяне возобновили союз с афинянами и начали строить собственную Длинную стену от города к морю. [Длинные стены также были построены до войны, прежде всего в Мегарах и в олигархическом Коринфе]. Все случилось уже после того, как аргивяне-демократы поубивали или изгнали из Аргоса главных олигархов. Стены строились с таким расчетом,
«чтобы в случае блокады с суши обеспечить с помощью афинян подвоз продовольствия морем. Некоторые из пелопоннесских городов знали о постройке стены. В Аргосе весь народ – сами граждане с женами и рабами принялись возводить стену, и афиняне послали им плотников и каменщиков».
Афиняне, таким образом, предоставили Аргосу поддержку, на которую были способны, помогли местным демократам укрепить свое влияние и содействовали союзу двух полисов. Стены, тянувшиеся от Аргоса к побережью, обеспечивали доставку в город продовольствия во время осады, но никак не в качестве основы имперской власти. Как следствие, правившие в Аргосе демократы фактически впустили афинян в свой полис. Возможно, важнее всего, однако, был символический статус этого события. Стены воспринимались как олицетворение афинской демократии и афинского могущества. Для аргивян строительство этих стен было равнозначно прямому вызову Спарте.

Признание центральной роли Длинных стен в афинской стратегии и их символических связей с демократией, пожалуй, наиболее явно проявилось в стремлении спартанцев снести эти стены по завершении Пелопоннесской войны (404 г. до н. э.). Условия капитуляции Афин предусматривали разрушение Длинных стен, сокращение численности афинского флота до двенадцати трирем и приход к власти в городе проспартански настроенных олигархов, Тридцати тиранов. Победа Лисандра в предыдущем году в битве при Эгоспотамах вознесла Спарту весьма высоко.

[В битве при Эгоспотамах победители-спартанцы под командованием Лисандра и Этеоника уничтожили или захватили 170 из180 афинских триер и казнили, возможно, более 3500 афинян.]

Ксенофонт описывает панику афинян, узнавших о катастрофе:
«„Паралия“ прибыла ночью в Пирей и оповестила афинян о постигшем их несчастьи. Ужасная весть переходила из уст в уста, и громкий вопль отчаяния распространился через Длинные стены из Пирея в город. Никто не спал в ту ночь; оплакивали не только погибших, но и самих себя; ждали, что от спартанцев придется претерпеть то же, чему подвергли афиняне лакедемонских колонистов мелийцев, когда после осады их город был взят, гистиэйцев, скионейцев, торонейцев, эгинян и многих других греков… лакедемоняне теперь готовились отомстить афинянам за их прежние преступления, а афиняне обижали жителей мелких городов не отомщения ради, а только из высокомерия: они даже не выставляли никакого другого предлога, кроме того, что те были союзниками лакедемонян».
Следующим шагом Лисандра было обеспечение полной блокады Афин, уже установленной на суше, и захват городской гавани. Едва поставки зерна стали сокращаться, осажденные афиняне признали необходимость переговоров. Первоначально речь шла о примирении со спартанцами на условии, что Афины сохранят свои Длинные стены и стены Пирея. Когда афинские послы прибыли в Селассию на границе Лаконии, эфоры отказали им в праве вступить на земли Спарты и отклонили эти условия мира. Позднее делегация во главе с Фераменом слушала споры победителей о судьбе побежденных афинян:
«…было созвано народное собрание, на котором особенно горячо возражали против заключения мира коринфяне и фиванцы, а также и многие другие эллины; они требовали совершенного разрушения Афин. Но лакедемоняне категорически отказались стать виновниками порабощения жителей греческого города, столь много потрудившегося в эпоху тяжких бедствий, когда великая опасность угрожала Греции. Они выразили согласие на мир при условии снесения Длинных стен и укреплений Пирея, выдачи всех кораблей кроме двенадцати, возвращения изгнанников и вступления в число союзников лакедемонян с подчинением их гегемонии, с обязательством следовать за ними повсюду – на суше и на море, – куда они ни поведут, и иметь одни и те же государства союзниками и врагами».
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Почему не падают стены (4)

Новое сообщение ZHAN » 19 янв 2022, 22:06

Сама лишенная стен, олигархическая Спарта настаивала, что стены Афин подлежат сносу. После принятия народным собранием условий спартанцев,
«Лисандр вернулся в Пирей. Изгнанники были возвращены; стены были срыты при общем ликовании под звуки исполняемого флейтистами марша: этот день считали началом свободной жизни для греков».
Эта сцена ликования напоминает торжества по случаю слома Берлинской стены, когда толпы людей наблюдали (и сами участвовали) за символическим демонтажем «железного занавеса», пусть даже афинские стены были предназначены отражать врагов, а не удерживать собственных граждан.

Рассказ Ксенофонта о падении Афин представляет собой отчет о завершении периода политического равновесия греческих полисов, существовавшего во время Пелопоннесской войны и, во многих отношениях, на протяжении десятилетий до нее.

Решение спартанцев пощадить Афины и не уничтожать город было продиктовано уважением к заслугам афинян на благо Греции во время персидских войн. Это решение кажется особенно великодушным с учетом тяжести и длительности Пелопоннесской войны. Возможно, что в данном случае важнее всего, Спарта даже проигнорировала требования своих ведущих союзников, Коринфа и Фив, ради сохранения Афин. Тем не менее Спарта попыталась подорвать афинскую демократию, уничтожив афинские флот и стены и управляя городом по образцу, напоминавшему «модель» Лисандра, – декархии, гармосты и вооруженный гарнизон. Обеспечив свое военное присутствие в Аттике, спартанцы могли сдерживать влияние Фив в центральной Греции, и, возможно, некоторые из них надеялись использовать пограничные крепости афинян для этой цели.

Победа Спарты над Афинами изменила структуру межполисной системы отношений. Утрата Афинами лидирующего положения в былой биполярной схеме побудила Спарту наращивать амбиции, как подобало лидеру победоносной коалиции городов-государств. Вместо того чтобы стать единоличным лидером ойкумены, тем не менее в 404–395 гг. до н. э. Спарта фактически сама потворствовала непростому переходу от биполярности к многополярности отношений. В этот переходный период структура отношений внутри межполисной системы, не би– и не многополярная, пребывала в нестабильности. Эта нестабильность явилась результатом устранения Афин с политической арены и неуверенности в том, какой полис или союз городов займет в итоге их место.

Что касается самих Афин, восстановление после поражения в Пелопоннесской войне частично зависело от способности афинян отыскать финансовые ресурсы, необходимые для укрепления обороны города.

[Традиционно признается, что Афины были совершенно опустошены после войны. Недавние исследования показали, что экономическое и политическое восстановление Афин шло быстрее, чем считалось ранее. Работа Барри С. Стросса «Афины после Пелопоннесской войны: классы, фракции и политики, 404–386 гг. до н. э.» (London: Croon Helm, 1986) содержит подробный анализ социально-экономических условий после Пелопоннесской войны. В 395 г., однако, Афины находились в гораздо более трудном положении, чем в имперский период V века.]

К счастью для афинян, они обнаружили заинтересованного «инвестора», преследовавшего собственные стратегические интересы. Когда персидский сатрап Фарнабаз встретился с представителями Фив, Коринфа и Аргоса, а также с афинским полководцем Кононом, которого персидский царь Артаксеркс назначил командовать флотом в 397 г. до н. э. [Во второй половине IV века афиняне воспринимали военные победы Конона против Спарты как победы на благо Греции, хотя он был греком на персидской службе], на Коринфском перешейке, он ободрил греков, посулил денежную помощь и (по словам Диодора) заключил с ними союз. Ксенофонт приводит слова Конона, обращенные к Фарнабазу, и описывает последующие действия сатрапа:
«Конон заявил Фарнабазу, что если тот оставит в его распоряжении флот, то он будет добывать провиант при помощи сбора продовольствия с островов, благодаря чему он сможет вернуться на родину и помочь афинянам восстановить их Длинные стены и стены вокруг Пирея. „Я хорошо знаю, – говорил он, – что лакедемонянам это будет крайне тягостно, и таким образом ты в одно и то же время угодишь афинянам и отомстишь лакедемонянам: одним ударом ты уничтожишь плод их долгих усилий“. Услышав это, Фарнабаз охотно отправил его в Афины, дав ему с собой денег на восстановление стен. Конон прибыл в Афины и восстановил большую часть стены, причем работа эта производилась как его экипажем, так и нанятыми за плату плотниками и каменщиками: он же выдавал деньги и на все прочие нужды».
Фарнабаз вернулся в Персию, оставив Конона командовать флотом. Сам Конон тогда отправился в Афины и занялся восстановлением афинских укреплений. Древние авторы в целом согласны, что Конон ставил целью низвержение спартанской империи и, как следствие, возрождение могущества Афин. Без поддержки Персии финансировать войну со Спартой было для Афин практически невозможно, но военный разгром спартанцев вновь обозначили при этом основной целью афинской внешней политики [Афиняне, однако, опасались войны со Спартой. «Оксиринхская греческая история» отмечает, что страх перед Спартой объединял все слои афинского общества]. Афиняне уже приступили к восстановлению стен Пирея, а теперь получили возможность заняться и Длинными стенами.

На обломках минувшей славы афиняне стремились возродить свое величие и авторитет. В отличие от победителей, построивших стены Фемистокла в конце персидских войн, афиняне, которые возводили новые стены, потерпели поражение. И потому сложная задача, олицетворявшая преемственность былой военной стратегии Афин, не являлась «инновационной». Тем не менее восстановление Длинных стен, символа Афинской империи V столетия, показывало стремление афинян вернуть их полису прежнюю значимость в глазах соседних городов, потенциальных союзников в борьбе против Спарты, и тем самым распространять «мягкую власть». Восстановленные укрепления сигнализировали другим греческим полисам, что в Афинах возрождаются автономия и жизнеспособная демократия.

Желание возродить империю, несомненно, присутствовало в Афинах, но достижима была эта цель или нет – другой вопрос. Афины и прочие крупные греческие города не сумели нарушить гегемонию спартанцев в ходе Коринфской войны. Снарядить флот, сопоставимый по размерам и мощи с былым имперским, оказалось свыше афинских сил. И важнейшая роль, сыгранная Персией, была вдобавок очевидна для всех: в условиях «царского мира» содержались положения о прекращении военных действий на основе требований Артаксеркса. Договор предусматривал, что все полисы Малой Азии, а также острова Клазомены и Кипр, переходят под власть Персии. Все прочие полисы, за исключением афинских владений – Лемноса, Имброса и Скироса, которые имели стратегическое значение для защиты поставок зерна в Пирей, – должны оставаться автономными. Всякий полис, отвергавший эти условия, объявлялся врагом царя Персии и подлежал возмездию со стороны персов и тех, кто готов объединиться с ними.

Окончание войны принесло победу спартанцам. Спарта распустила Беотийский союз лиги, развалила изнутри альянс Коринфа и Аргоса, вновь сделала Коринф своим союзником и остановила экспансию Афин. Ксенофонт признавал, что победа Спарты в Коринфской войны была дипломатической, а не военной:
«В течение этой борьбы силы противников приблизительно равнялись друг другу, теперь лакедемоняне получили значительное превосходство благодаря этому миру, называемому Анталкидовым».
Тот факт, что ведущие греческие полисы приняли условия мира, сформулированные в 387 г. до н. э., отмечает важные перемены в относительной силе рассматриваемых городов и, следовательно, в балансе сил в Греции в целом.

«Царский мир» считается первым примером характерного для IV столетия явления общих мирных договоров. По сравнению с их предшественниками V века эти договоры, как правило многосторонние (в отличие от двусторонних), принимались ведущими греческими полисами (даже если формально не подписывались ими), теоретически заключались на неограниченный срок (а не на оговариваемый период времени) и декларировали принцип автономности для всех греческих полисов. С данной точки зрения, «царский мир» вполне отвечает некоторым из этих критериев, но далеко не всем. Пожалуй, более справедливо трактовать «царский мир» как итог переговоров, призванных устранить недостатки предыдущих соглашений.

Договор, завершивший Пелопоннесскую войну, породил антагонизм среди его участников – и тем самым создал проблем больше, чем уладил, – в значительной мере потому, что был двусторонним. А ведь Пелопоннесская война была борьбой за гегемонию на всем пространстве греческой ойкумены. Договор Спарты с Афинами положил конец конфликту двух основных сторон, но не решил проблем множества других полисов. Двусторонних переговоров было явно недостаточно для улаживания сложных межгосударственных отношений IV века, в которые вступали многочисленные полисы, чья внешняя политика преследовала конкурирующие цели. «Царский мир», пусть и якобы с участием всех греческих полисов, являлся все же результатом аналогичных двусторонних переговоров.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Почему не падают стены (5)

Новое сообщение ZHAN » 20 янв 2022, 21:37

Положение об автономии в «царском мире» (387–386 гг. до н. э.) исключало возможность создания империи по модели V века, однако афиняне отыскали лазейку, чтобы вернуть себе лидерство в греческой межполисной системе отношений. Возможно, вскоре после набега Сфодрия на Пирей в 378 г. до н. э., они основали Второй афинский союз. Приближение Сфодрия через Аттику к городу заставило афинян мобилизоваться. Опустошив Триасийскую равнину, Сфодрий отступил, так и не добившись заявленной цели, хотя и заставил афинян ощутить уязвимость. Если всерьез рассчитывать на восстановление былой имперской славы, требовалось создать сеть оборонительных сооружений, и афиняне обратились к союзникам с призывом объединиться ради общей свободы. Да, «царский мир» лишил их заморских владений (за исключением Лемноса, Имброса и Скироса), однако предоставил при этом определенную гарантию защиты. Они тщательно соблюдали условия мирного соглашения, а вот спартанцы позволяют себе зачастую ими пренебрегать.

Пропагандой «царского мира» афиняне стремились восстановить свой авторитет среди полисов Греции и в глазах Персии, изображая себя противовесом тираническому правлению Спарты. Стела Аристотеля зафиксировала условия нового союзного договора и стала выражением сути афинской политики. Нынешних и будущих членов союза заверяли, что их свобода и автономия неприкосновенны, что Афины не станут размещать гарнизоны и назначать военных чиновников в союзные полисы, что Афины не будут требовать дани и что вернут все земли, государственные и частные, удерживаемые афинянами, членам союза и прекратят практику клерухий. Далее стела перечисляла членов Второго афинского союза.

Афинам требовалось дистанцировать этот новый союз от прежней империи и пойти на уступки союзникам, чтобы приобрести, а затем сохранить последних. Этот союз представляет собой пример объединения слабых государств, дабы противостоять единоличной власти более сильного государства. Он обеспечил защиту Фивам и Афинам: Спарта уже не могла контролировать центральную Грецию, не вступив в серьезную конфронтацию с крупной коалицией полисов. И афиняне, с их смелым планом по формированию нового союза, и недавно освобожденные фиванцы нуждались в гарантиях безопасности от спартанских посягательства, если желали восстановить былую значимость своих городов. Для малых же полисов на побережье Эгейского моря стимулом для присоединения к союзу являлась своего рода система коллективной безопасности, которую сулил союз, и возвращение собственности, до сих пор остававшейся во владении Афин.

Задача союза декларировалась как защита автономии его членов от Спарты. Это несколько удивительно, учитывая, что для первых членов союза (исключая Афины и Фивы) потенциальная угроза свободе исходила прежде всего от Персии, а не от Спарты. Афины же постепенно усваивали роль простата, защитника «царского мира», от Спарты. Захват Кадмеи и набег Сфодрия показали всем греческим полисам, что Спарта готова нарушать «царский мир» и вовсе не является его гарантом. Значит, непосредственную угрозу Афинам и материковой Греции представляет Спарта, а не Персия.

Восстановление морского могущества Афин имело значение для системы межполисных отношений по той причине, что полисы Малой Азии и побережья Эгейского моря не желали зависеть исключительно от Спарты в своем противостоянии с Персией. А до тех пор, покуда афинян не вынудили покинуть их город, любая стратегия, основанная на военно-морской силе, требовала наличия Длинных стен. При этом, без флота существенной численности Афины не слишком могли полагаться на Пирей и Длинные стены для обеспечения собственного выживания. В этой высококонкурентной многополярной среде афиняне приняли решение инвестировать в защиту своих границ. Из-за проблем с датировкой древних стен до сих пор не удалось более или менее точно определить возраст этого массива укреплений, хотя в целом вполне правомерно относить его к IV столетию. Укрепляя свои оборонительные сооружения, афиняне разрывались между желанием править другими и необходимостью контролировать собственную территорию.

Джозайя Обер подчеркивает «оборонительный менталитет» Афин IV века, и все же укрепление стен города и пограничных крепостей совпало с периодом, в течение которого афиняне проводили агрессивную внешнюю политику, особенно с учетом ограничений, налагаемых новой системой взаимоотношений. Вспоминая опыт, обретенный ими в ходе Пелопоннесской войны, кажется естественным, что защита Аттики имела для афинян первостепенное значение. Они были полны решимости противостоять посягательствам на их территории, наподобие спартанского набега на сельскую Аттику в начале Пелопоннесской войны, последующей оккупации Декелеи в финальной фазе войны и недавнего рейда Сфодрия. Опять же, приняв «оборонительный образ мыслей», афиняне стремились установить полный контроль над своей территорией и тем самым обозначить себя как надежных союзников для единомышленников в других полисах, озабоченных борьбой против спартанской гегемонии, а затем и против Фив.

Чтобы обеспечить собственную безопасность и реализовать свои планы, афиняне сосредоточились на новой стратегии, которая требовала укрепления полиса и прилегающих к нему территорий. В этом контексте позднейшее рассуждение Аристотеля в «Политике» насчет крепостных стен и укреплений, пусть не относящееся впрямую к Афинам, важно для понимания образа мыслей стратегов IV века:

«Что касается городских стен, то отрицающие их надобность для тех городов, которые хвалятся доблестью жителей, судят слишком уж по-старинному, несмотря на то что видят, как такого рода хвастливые притязания городов опровергаются действительностью.

Конечно, когда имеешь дело с неприятелем одинаковой с тобою храбрости или немного превосходящим тебя в численном отношении, неблагородно пытаться защищаться за укрепленными стенами. Но так как приходится и допустимо иметь дело с нападающими, которые своим количеством подавляют и обычную человеческую, и свойственную немногим доблесть, то, раз дело в спасении жизни, избавлении от бедствий и надругательства, следует считать безопасные крепкие стены наиболее нужными во время войны, особенно ввиду того что теперь достигнуты такие успехи в изобретении метательных снарядов и осадных машин.

Требование не окружать города стенами равносильно тому, как если бы кто-нибудь стал искать местность, удобную для неприятельских вторжений, и приказал бы снести все гористые места или запретил бы и частные жилища окружать стенами, так как при наличии их обитатели этих жилищ тоже окажутся трусами. Сверх того, следует считаться и с тем, что если город окружен стенами, то можно пользоваться им и так и иначе, т. е. как имеющим стены и как их не имеющим, что исключается в том случае, если стен у города нет. А если так, то следует не только окружать город стенами, но и заботиться об их исправности: это и поведет к достойному украшению города и послужит для его защиты во время войны как против иных способов осады городов, так и против изобретенных в настоящее время. Подобно тому как нападающие заботятся о способах достижения успеха, так и у тех, кто защищается, одни средства уже найдены, а другие следует изыскивать и изобретать. Ведь на тех, кто хорошо подготовлен, вообще не решаются нападать».

Укрепление города и его границ имеет решающее значение для защиты полиса не только от внешних врагов, но и от внутренних, способных угрожать безопасности граждан мятежами. Именно поэтому автор руководства IV века по полиоркетике (искусству осады городов) Эней Тактик призывал городские власти проявлять бдительность в отношении предательства: опора на стены нисколько не исключает необходимости внимательно следить за настроениями населения.

Афинские стены, стержень обороны города, сыграли попеременно несколько ролей на протяжении истории полиса. С эпохи Фемистокла возведение городских стен сулило безопасность граждан от вторжения. Эти же стены позволили афинянам вступить на дорогу к империи и процветать демократии, основанной на морском могуществе и власти тысяч бедных, которые благоденствовали на имперских доходах. При Перикле афиняне продолжали строить оборонительные сооружения и укреплять имперскую власть, и стены являлись неотъемлемой частью данной стратегии. В ходе Пелопоннесской войны стратегия Перикла обернулась недооценкой последствий перемещения тысяч граждан за стены и опустошения сельской местности; разразившаяся эпидемия в немалой степени способствовала ослаблению города. Вдобавок Перикл, похоже, не просчитал последствия отказа от прежней тактики сдерживания врага и фактически дал тому понять, что можно невозбранно вторгаться на территорию Аттики; в этих условиях война сделалась неизбежной.

После поражения Афин и разрушения городских стен Конон заново отстроил эти стены из практических и символических соображений. Впрочем, его планы потерпели неудачу в результате перемен, произошедших в системе греческих межполисных отношений. Вследствие этих перемен и участия в Коринфской войне афиняне осознали, что следовать прежней стратегии недостаточно, и попытались утвердить свою власть над собственной территорией за счет строительства пограничных крепостей; это значительно расширило оборонительные возможности города, прежде сводившиеся к пассивной обороне. Вторая половина IV века засвидетельствовала коренные изменения в тактике осады и применении осадной техники, изменения, которые выходят за рамки настоящей темы. Афинские стены и пограничные укрепления оказались бессильными против Филиппа Македонского и его армии, и афиняне сдались, так и не испытав на практике свою дорогостоящую и обширную сеть обороны.

Более ста лет афинская демократия экспериментировала с различными укреплениями – городские стены, Длинные стены до моря, сеть пограничных крепостей – ради поддержания военного могущества и реализации разнообразных политических и экономических программ. Постоянным, как представляется, было разве что стремление строить каменные преграды для отражения любой потенциальной угрозы. А в последние полвека существования свободных греческих городов-государств за пределами Афин были возведены даже еще более амбициозные укрепления, что демонстрирует цепочка огромных крепостей на Пелопоннесе – в Мантинее, Мегалополе и Мессене: грандиозные стены окружили цитадели, спроектированные так, чтобы в городе нашлось место сельскохозяйственным участкам, и сулившие защиту населению всех окрестных городов в составе нового, единого демократического государства.

Даже в наши дни, в эпоху высоких технологий, стены и укрепления продолжают играть важную, пусть и менее значимую роль в оборонительной стратегии. Военные технологии развиваются по экспоненте, появление воздушного и космического оружия значительно сократили эффективность линий обороны, однако при определенных обстоятельствах крепости по-прежнему доказывают свою полезность (из чего следует, что цикл вызовов и ответов в ратном искусстве непрерывен и бесконечен).

Если приводить свежие примеры, ситуация в Ираке заставила ускорить создание «зон безопасности» и стен, разделяющих воюющие стороны. Армия США в Багдаде возводит баррикады, чтобы обеспечить иракцам хотя бы подобие нормальной жизни, и постепенный отказ от этих огромных бетонных стен, возможно, указывает на ослабление напряженности между соперничающими группами в истерзанном войной городе. Израиль установил целый ряд переходящих друг в друга барьеров и стен для предотвращения атак террористов-смертников; выяснилось, что это эффективное средство противодействия терроризму, пусть большинство экспертов предсказывало, что столь «ретроградное» решение вряд ли может быть успешным.

Стена между Саудовской Аравией и Ираком – еще один пример современной фортификации. Для предотвращения угрозы проникновения иракских солдат Саудовская Аравия возвела дорогостоящую стену по всему периметру границы.

Соединенные Штаты в настоящее время строят массивный, стоимостью несколько миллиардов долларов, «забор» из бетона и металла для укрепления американо-мексиканской границы. Первая часть, от Сан-Диего в Калифорнии до Эль-Пасо в Техасе, почти завершена и, судя по отчетам, резко сократила поток незаконной эмиграции – оказалась, таким образом, столь же эффективной, как меры наподобие увеличения числа патрулей, внедрения электронных датчиков, «виртуальных заборов» и применения санкций к работодателям. Явно устаревшие по сравнению со спутниковой связью, беспилотными летательными аппаратами и сложными компьютерными системами, металлические заборы и бетонные заграждения во всем мире продолжают тем не менее обеспечивать защиту там, где отсутствуют высокотехнологичные альтернативы. И чем сложнее технологии проникновения сквозь, под и над стенами, тем хитроумнее становятся преграды, опирающиеся на вековые преимущества укреплений, что продолжают мешать прямому входу (а иногда и выходу) или делают усилия нападающих слишком затратными, а потому контрпродуктивными.

Как верно для любого элемента военного искусства, функции и цели использования стен менялись со временем, но представление о материальном препятствии не устарело. В отличие от рвов и подъемных мостов эти препятствия в виде разнообразных стен продолжают широко и даже творчески использоваться. Для афинян классической эпохи стены воплощали в себе не только линию обороны: они были символами власти и славы, помогали сформировать стратегический ландшафт межполисной системы и, в случае Длинных стен до Пирея, обеспечивали автономию низших слоев общества, столь важную для жизнеспособности афинской демократии и ее морской империи.

Эти укрепления создали стратегическую возможность наращивания могущества, их уничтожение сигнализировало о полном поражении, а восстановление стен содействовало возрождению Афин как потенциального могучего союзника полисов, заинтересованных в сдерживании Спарты. Подобно тому как британское владычество на морях служило самым разным целям в разных уголках планеты в период взлета и падения Британской империи – гарантировало безопасность торговли, поддерживало колониальную экспансию, принуждало к повиновению грубой силой, – афинские стены проектировались и строились многими ради множества целей.

Относительно нашего высокотехнологичного будущего определенно можно сказать, что чем громче стены и укрепления отвергаются как реликвии военного прошлого, тем чаще они будут использоваться по-новому, совершенно неожиданно, и тем полезнее обращаться в прошлое за объяснением, почему они стоят до сих пор.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Доктрина превентивной войны

Новое сообщение ZHAN » 21 янв 2022, 20:28

Французский эссеист XVI века Мишель Монтень однажды сравнил между собой троих людей, которых считал тремя величайшими полководцами древности. И сделал странный вывод, что в настоящее время почти забытый фиванец Эпаминонд (ум. в 362 г. до н. э.), а вовсе не Александр Великий или Юлий Цезарь был среди них самым выдающимся, ибо его ставят особняком нрав, этический характер военной карьеры и не утратившие значения последствия его побед.

Монтеня, усердного ценителя классической древности, вряд ли можно упрекнуть в эксцентричности за то, что он предпочел полузабытого освободителя крестьян в юго-западном Пелопоннесе двум великим империалистам, которые покорили, соответственно, значительные части территорий Персидской империи и Западной Европы. Он попросту воспроизвел общие настроения греков и римлян, которые высоко ценили воинскую доблесть на службе политического идеализма. Например, римский государственный деятель Цицерон, «архивраг» Юлия Цезаря и Марка Антония, спустя три столетия после смерти фиванского полководца углядел в Эпаминонде защитника республиканских свобод и назвал его princeps Graecia – «первым человеком Греции». Забытый историк IV в. до н. э. Эфор, современник фиванской гегемонии, писавший в тени автократа Филиппа II, именовал Эпаминонда, в агиографической манере, величайшим среди всех греков, военным гением, который сражался за более значимые цели, нежели собственное величие.

Но, пусть древние воспринимали сокрушение фиванцами спартанского владычества и освобождение илотов в Мессении как одно из наиболее заметных этических события в их коллективной памяти, мы сегодня мало что знаем о карьере фиванского полководца и государственного деятеля Эпаминонда и еще меньше – о его достижениях, стратегическом мышлении и противоречивых доктринах упреждения и демократизации. Его нынешняя малоизвестность отчасти объясняется фрагментарностью сохранившихся источников, а также сосредоточенностью древних и современных ученых на Афинах и Спарте и общим пренебрежением Фивами.

Тем не менее всего за два с небольшим года (371–369 гг. до н. э.) Эпаминонд унизил спартанское милитаризированное государство, превзойдя персов и афинян, так и не добившихся этого в ходе длительных войн. Он освободил более 100 000 мессенских илотов, содействовал обращению к демократии десятков тысяч греков, помог основать новые укрепленные и автономные города и провел блестящую «упредительную» военную кампанию против Спарты – причем события этой кампании невероятным образом повторились почти 2400 лет спустя, после террористической атаки на США 11 сентября 2001 года.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Беотия четвертого века

Новое сообщение ZHAN » 22 янв 2022, 12:15

Обычно древнегреческую демократию ассоциируют с Афинами Перикла (V в.): огромный флот, активность безземельных бедняков, морская империя и блестящие культурные достижения современников Перикла, таких как Аристофан, Еврипид, Фидий, Сократ, Софокл и Фукидид.

По контрасту, более поздняя фиванская демократическая гегемония IV в. зачастую игнорируется и в целом менее изучена, несмотря на свою необычность и политическую значимость. Беотийская демократическая культура, конечно, не породила ни Фукидида, ни Еврипида. И она, вопреки большинству других случаев древней демократии, не отражала усиление влияния безземельной бедноты, уничижительно именовавшейся ochlos, и не стремилась перераспределить доходы или обеспечить радикальный эгалитаризм, изрядно выходящий за рамки обыкновенного политического равноправия. Скорее, беотийское демократическое движение ограничивалось расширением политического участия народа и сделалось олицетворением интересов консервативных крестьян-гоплитов. Если же рассуждать в терминах империи, фиванские реформаторы-демократы, казалось, ставили под сомнение весь существующий порядок (сотни автономных городов-государств), а не рвались создать, в типично имперской манере, эксплуататорскую империю покоренных городов за рубежами.
Изображение

Поражение Персии в 479 г. стало катализатором роста Афинской империи, а победа греческих союзников над Афинами в 404 г., в свою очередь, способствовала началу постепенного возвышения Фив. После Пелопоннесской войны (431–404 гг. до н. э.) бывшие победоносные союзники, Фивы и Спарта, быстро перессорились из-за добычи, отношения к побежденным Афинам и разделения сфер влияния.

Действительно, на протяжении большей части последующей половины столетия (403–362 гг.) эти два соперника почти постоянно пребывали в конфликте, что оборачивалось ожесточенными стычками, частыми спартанскими вторжениями в Беотию и краткими перемириями. Современники поначалу воспринимали их противостояние как поединок, с непредсказуемым исходом, между традиционно грозной спартанской фалангой и новоявленным фиванским боевым строем, впоследствии прославленным, но вряд ли как способ распространить фиванскую власть за пределы беотийской культурной глуши с ее сомнительной историей.

Долгие десятилетия войны с редкими перемириями обернулись, однако, неожиданным поворотом в 379 г. до н. э. В этом году спаянная группа фиванских демократов свергла правившую олигархию Леонтиада, который опирался на поддержку спартанцев. Вместо олигархии реформаторы установили конфедеративную беотийскую демократию, свободную от чужого влияния и твердо настроенную положить конец постоянному вмешательству Спарты в дела греческих городов-государств. Мало того, что продолжающаяся война между двумя соперниками теперь обрела идеологический характер (демократия против олигархии), – конфликт разгорелся с новой силой благодаря компании фиванских политиков, не совсем доктринерски принимавших традиционные представления о балансе сил между городами-государствами. Ведомые сначала Пелопидом, а затем Эпаминондом, фиванские демократы решительно приступили к ликвидации «спартанской угрозы».

В ответ на это на протяжении большей части следующих восьми лет спартанцы повсюду мстили фиванцам за свое изгнание из Беотии. Царь Агесилай справедливо опасался, что новая фиванская демократия под началом Эпаминонда превратится из обычного соперника в борьбе за власть в уникального проводника революционных перемен, который в конечном счете станет угрожать собственным интересам Спарты на Пелопоннесе, а также трансформирует «извечную» сеть малых автономных полисов в более крупную и гораздо более враждебную демократическую коалицию. Итогом этих опасений были попытки (не менее четырех с 379 по 375 г.) вторгнуться в Беотию, дабы низвергнуть новую демократическую беотийскую конфедерацию.

Если не считать военных союзов с Афинами «по случаю», беотийцы использовали попеременно то пассивную, то активную тактику, чтобы воспрепятствовать регулярным спартанским вторжениям. Они то возводили массивные деревянные крепости, охранявшие их самые плодородные сельскохозяйственные угодья, то нападали на захватчиков силами легковооруженных патрулей и конных разъездов. Порой – это происходило редко – им удавалось заманивать спартанцев в засады и втягивать в локальные стычки, наподобие нечаянно победоносного столкновения при Тегирах в 375 г.

Это соперничество фиванской демократии и спартанской олигархии первоначально велось в ограниченных масштабах, в соответствии с традиционной греческой «моделью» сезонных вторжений, когда захватчик пытался нанести урон сельскохозяйственной инфраструктуре враждебного государства. Царь Агесилай, тот самый, что первым осознал опасность фиванского усиления, почти сумел за сезон или два обеспечить Фивам голод и построил крепости в ряде городов Беотии – в Платеях, Орхомене, Танагре и Феспиях. Но в целом спартанцы, несмотря на едва ли не десятилетие усилий, не смогли окончательно лишить Фивы демократического правления. Эти годы непрерывной и безуспешной войны в Беотии объясняют не только позднее радикальное стремление Эпаминонда сойтись со спартанцами в сражении на Левктрах, но и его последующее, куда более радикальное решение напасть на саму Спарту. В какой-то миг этого десятилетия Эпаминонд, очевидно, понял, что нет иного способа порвать с привычной практикой сезонных вторжений, кроме как покончить с той Спартой, какую греки наблюдали предыдущие 300 лет.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Вторжение зимы-весны 370–369 гг

Новое сообщение ZHAN » 23 янв 2022, 15:26

Ход этой затяжной войны на истощение радикально изменился во второй раз в середине лета 371 г., когда спартанцы нарушили общее перемирие 375 г. и в очередной раз вторглись в Беотию. Но теперь, под командованием фиванца Эпаминонда, уступавшее числом беотийское войско наконец-то сошлось со спартанскими захватчиками в драматическом сражении среди покатых холмов Левктр, неподалеку от Фив.
Изображение

Исход битвы оказался неожиданным: беотийское войско практически наголову разгромило захватчиков – в схватке пали спартанский царь Клеомброт и около 400 человек из 700 воинов-спартиатов, а также были убиты сотни союзников-пелопоннесцев, остальные же разбежались и вернулись домой, стыдясь поражения. Эта битва мгновенно изменила стратегический баланс власти среди греческих полисов и стала предвестием скорого окончания едва ли не регулярных спартанских набегов на севере Эллады.

Большинство предыдущих побед в схватках греческих гоплитов – в первой битве при Коронее (447 г.), при Делионе (424 г.) или в первом сражении при Мантинее (418 г.) – приводило к временному утихомированию локальных конфликтов на несколько лет. Но победа при Левктрах, несмотря на пугающий для спартанцев результат, обернулась в скором времени возобновлением, а не прекращением беотийско-спартанского противостояния и оказалось предвестником грандиозных перемен на Пелопоннесе.

Если сицилийская экспедиция 415–413 гг., в которой около 40 000 афинских воинов и союзников погибли, попали в плен или пропали без вести, подвела черту под мечтой о расширении Афинской империи, потеря около 1000 пелопоннесцев и унижение легендарного спартанского военного искусства аналогичным образом подорвали экспансионистскую политику Спарты и поставили под сомнение стабильность ее владычества в Греции вне долин Лаконики.

Примерно через полтора года после этой битвы (которая состоялась в июле 371 г. до н. э.), в декабре 370–369 гг. до н. э., полководец Эпаминонд убедил беотийских лидеров нанести по югу предупредительный удар. Официальной причиной для похода был назван призыв о помощи, с которым к фиванцам обратился полис из недавно объединенной Аркадии, Мантинея, умолявший о подмоге против постоянных нашествий спартанского царя Агесилая.

Эпаминонд, по-видимому, заключил, что даже после Левктр спартанская армия продолжает грозить крупным демократическим государствам, а значит, лишь вопрос времени, когда спартанцы перегруппируются и попытаются снова вторгнуться в Беотию. Своевременное обращение аркадян и других пелопоннесцев с просьбой о защите, как представляется, подстегнуло Эпаминонда к разработке нового – еще более амбициозного и окончательного – плана по уничтожению спартанской гегемонии на Пелопоннесе.

Огромная союзная армия Эпаминонда насчитывала тысячи пелопоннесцев, которые присоединялись к беотийцам, стоило тем пересечь Коринфский перешеек; возможно, среди присоединившихся были и те, кого пощадили более года назад при Левктрах. Войско маршем преодолело почти 200 миль в глубь полуострова, к самому сердцу спартанского государства, легендарной неуязвимой страны, как говорили, не видавшей врагов без малого 350 лет. Разграбив спартанские владения и загнав спартанскую армию в город, за ледяной Эврот, беотийцы попытались было взять штурмом акрополь Спарты, но не преуспели. Тогда они сожгли спартанский порт Гифий, в двадцати семи милях к югу от Спарты, после чего, вместе с частью победоносных союзников-пелопоннесцев, двинулись по зиме на запад, через гору Тайгет в Мессению, историческую житницу спартанского государства, где трудились закабаленные крепостные, известные как илоты, обеспечивая Спарту провиантом.

Беотийцы, вероятно, спустились со склонов Тайгета вскоре после начала 369 г. до н. э., отрезали спартанцев от их богатого «протектората» Мессении, освободили большую часть тамошних илотов и помогли заложить громадную цитадель Мессены. Прежде чем уйти с Пелопоннеса весной, Эпаминонд удостоверился, что новое, автономное и демократическое, государство Мессения с укрепленной столицей в Мессене надежно защищено от спартанских репрессий. И к тому времени, когда Эпаминонд отправился домой, он вновь унизил Спарту и прервал ее паразитическую зависимость от мессенской провизии (эта зависимость и бесперебойность поставок еды позволяла свободным спартиатам, воинской касте, сосредоточиваться исключительно на войне). Мечта Эпаминонда об антиспартанский оси, опорами которой служили Мессена, заново укрепленная Мантинея и поднимавший голову Мегалополь, казалось, осуществляется.

Это замечательное вторжение во многих отношениях представляло собой аномалию. В начале IV века греческие армии, даже после внедрения инновационной тактики, разработанной в ходе Пелопоннесской войны (431–404 гг.), по-прежнему выступали в поход в конце весны, предпочтительно во время сбора урожая, чтобы воспользоваться хорошей погодой и обеспечить себя достаточным пропитанием, а также чтобы получить больше шансов спалить созревшие зерновые и сохнущие пшеницу и ячмень на чужих территориях. Подобные «сезонные» армии обычно уходили в поход на несколько дней или недель, поскольку дома ожидал урожай, который требовалось собирать.

Будучи непрофессионалами, солдаты имели мало возможностей обеспечивать себя во время длительного пребывания вдали от дома, не важно, по чему судить – по расстоянию или по сроку отсутствия. Обыкновенно целью выбирался близко расположившийся вражеский отряд или сельскохозяйственные ресурсы соседнего вражеского полиса, а вовсе не разгром далекого противника и прекращение его существования в качестве самостоятельного государства. Тотальная война на уничтожение сравнительно крупного государства была редкостью.

Эпаминонд с восхитительным безразличием проигнорировал большинство проверенных временем традиций междоусобных греческих войн. Он вышел из Фив в декабре, когда в полях еще не заколосилась пшеница, а дороги утопали в грязи, и его годичное пребывание на посту беотарха должно было закончиться через несколько дней после отправления в поход, в первый день нового года по беотийскому календарю. Он ушел на пять или на шесть месяцев, почти до завершения сбора урожая весной 369 г. И по возвращении Эпаминонду пришлось предстать перед судом за нарушение условий своего годичного пребывания в должности. Но его целью было не просто нанести поражение спартанскому войску и даже не оккупация самой Спарты, а, по-видимому (трудно сказать, пришла эта мысль ему до похода или уже на Пелопоннесе), полное уничтожение спартанской государственности.

Разумеется, в его решении начать беспрецедентную превентивную кампанию в разгар зимы ощущается толика отчаяния, и это обстоятельство заставляет задаться рядом важных вопросов. Подобная превентивная война – являлась ли она уникальной для греческой истории? Каковы были глобальные цели Эпаминонда и сумел ли он добиться этих целей? Или его беотийцы просто усугубили давно назревавший и грозивший вот-вот выплеснуться в схватке конфликт между двумя былыми союзниками? И насколько осуществима вообще превентивная война, учитывая внутриполитическую оппозицию в Беотии и конечность ресурсов, необходимых для столь дорогостоящей и длительной экспедиции за рубежи своей страны? И имеют ли уроки фиванской превентивной войны и распространения демократии какое-либо значение для настоящего времени?

Прежде чем отвечать на эти вопросы, следует отметить еще раз, что античный мир причислял Эпаминонда к величайшим полководцам, но мы располагаем лишь обрывочными сведениями о его карьере и еще меньше знаем о подробностях великолепного вторжения на Пелопоннес и основания крепости Мессена. Не сохранилось ни современных тем событиям речей, отражавших его планы, или свидетельств историков, обсуждавших его намерения. Ксенофонт, единственный современник эпохи, писавший о фиванских походах, то ли не сумел оценить масштаб достижений Эпаминонда (в «Греческой истории» Эпаминонда называют по имени только в рассказе о его финальной кампании и смерти в Мантинее), то ли имел врожденное предубеждение против всего фиванского. Жизнеописание Эпаминонда от Плутарха погибло. В результате, приходится опираться на фрагменты сочинений Диодора, Плутарховых «Пелопида» и «Агесилая», на Павсания и на поздних компиляторов, наподобие Непота. В значительной степени мотивы и цели Эпаминонда трудно отыскать и реконструировать, так что они до сих пор туманны и вряд ли перестанут быть таковыми.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Упреждение силы и превентивная война

Новое сообщение ZHAN » 24 янв 2022, 19:30

Оба типа войны, предупредительная (упреждение силы) и превентивная, в той или иной мере оправданны в качестве оборонительных действий и тем самым якобы отличаются от прямой агрессии или откровенно карательных операций. Никто, например, не станет утверждать, что персидский царь Ксеркс вторгся в Грецию в 480 г., чтобы предотвратить грядущее крупное наступление эллинов на Персидскую империю. И Александр Великий пересек Геллеспонт не для того, чтобы удержать Дария III от вторжения в Грецию. Несмотря на все рассуждения о «братстве людей», Александр начал завоевательный поход, чтобы грабить, разорять – и отомстить персам за более чем столетнее вмешательство во внутренние греческие дела.

Вопреки афинской риторике 415 г., накануне катастрофической сицилийской экспедиции, вопреки воспоминаниям о прошлых обидах и предостережениям о будущих опасностях с запада, к примеру предупреждениям Алкивиада, что «против сильнейшего врага следует не только обороняться, но и предупреждать его нападение», немногие афиняне, должно быть, верили, будто предлогом похода против Сиракуз является, в краткосрочной или долгосрочной перспективе, ожидаемое нападение сицилийцев на Афинскую империю. Это было очевидное проявление имперской агрессии, направленной на получение стратегического преимущества во время перерыва в Пелопоннесской войне.

Список подобных однозначно агрессивных войн греческого мира легко расширить; он будет включать в себя такие эпизоды, как персидские вторжения в Грецию в 492 и 490 гг., поход Агесилая в Малую Азию в 396 г. ради освобождения греческих городов-государств Ионии и набег Филиппа на Грецию в 338 г., завершившийся поражением греков при Херонее.

[Отметим, что лидер демократических Сиракуз Афинагор, испугавшись слухов о грядущем афинском вторжении на Сицилию, тщетно пытался сплотить сиракузян: «Вражеские замыслы следует пресекать еще до их претворения в действие: кто не принял заранее мер предосторожности, тот пострадает сам».]

Напротив, для так называемых оборонительных войн обычно различают упреждение и превентивный удар – на том основании, что тут существует (или, по крайней мере, считается, что существует) непосредственная угроза. Достоверность данного утверждения определяет, признается ли такое нападение сугубо вынужденным. Когда государство – часто считающееся традиционно слабейшим – наносит удар первым, оно предположительно уверено, что в противном случае потенциально враждебная цель ударит сама и несомненно воспользуется преимуществом своей силы. Опять же, изначальная агрессивность превентивных войн, как правило, подается под видом оборонительных действий, с учетом надвигающейся опасности. А если между двумя сторонами конфликта имеется долгая история противостояния, этот довод получает дополнительное подкрепление.

По-настоящему превентивные войны, с другой стороны, наподобие войны в Ираке 2003 г. или немецкого вторжения в Советский Союз в июне 1941 г., являются гораздо более противоречивыми. Нападающий – ныне принято считать, что это сильнейший из двух соперников – утверждает, что время играет на руку и укрепляет геополитический статус и врожденную агрессивность противника, который рано или поздно наберется сил и нанесет удар. Таким образом, зачинщик полагает, что его собственная, неизбежно проигрышная позиция в сравнении с воинственным соперником может быть укреплена посредством ослабления или устранения потенциальной угрозы, еще до того как подобные действия окажутся менее эффективными или вовсе невозможными. Но поскольку близость опасности, как правило, не кажется общепризнанной, в отличие от предупредительных операций, а зачинщиком обыкновенно выступает сторона, более мощная в военном отношении, «профилактические» войны подвергаются критике гораздо чаще, нежели войны агрессивные.

Японцы, например, никого не убедили, что их «превентивный» налет на Перл-Харбор 7 декабря 1941 г. предполагал ослабление противника, который иначе оказался бы сильнейшей стороной в неминуемой американо-японской войне. Большинство людей восприняло этот налет как первый шаг в расширении империи на запад, через Тихий океан, в увеличении пределов существующей «великой восточноазиатской сферы процветания» с Японией во главе. В свою очередь, Соединенные Штаты не стремились напасть на Японию первыми, из опасения, что подобное нападение может быть истолковано не как превентивная война для предотвращения японской агрессии, а, в лучшем случае, как более спорная «профилактическая» война, которую осудят многие американцы-изоляционисты: мол, это ненужная, милитаристская, имперская тактика, а не оборонительная и необходимая.

Осаждаемый Израиль, с общего одобрения мирового сообщества, всего на считанные часы опередил своих врагов-арабов во время Шестидневной войны в июне 1967 года, разбомбив египетские аэродромы прямо перед началом запланированного вторжения на свою территорию. Но, по контрасту, любой современный удар по иранским ядерным объектам со стороны более сильной израильской армии, подобный бомбардировке реактора в Осираке в 1981 г., вызовет недовольство во всем мире. Такой удар воспримут как первый этап крайне сомнительной превентивной войны, предпринятый на более чем спорном основании, что Иран якобы планирует немедленную атаку Израиля; дескать, создание Тегераном ядерного оружия, в сочетании с его нашумевшими обещаниями покончить с еврейским государством, означает серьезную угрозу безопасности Израиля и неизбежное ослабление несомненного военного превосходства Израиля в регионе.

Конечно, тонкое различие между редкими превентивными и более частыми предупредительными войнами не всегда возможно уловить. Наличие непосредственной угрозы обыкновенно становится предметом спора для сторонних наблюдателей. Почти всякое государство, начинающее открытые боевые действия, отрицает факт агрессии и утверждает, что просто вынуждено защищаться, а исходные условия конфликта вскоре становятся малозначимыми.

Когда администрация Буша решила сосредоточиться только на иракском оружии массового поражения, чтобы оправдать «профилактическое» вторжение в Ирак, несмотря на 23 постановления Конгресса, в октябре 2002 г. разрешившего силовое устранение режима Саддама Хусейна, мировое, а затем и американское общественное мнение очень скоро подвергло войну обструкции. Поскольку запасов опасного оружия так и не было обнаружено, это означало, что основное официальное обоснование данной войны против тирана оказалось ложным. Но даже после фиаско с поисками ОМП критика превратилась в шквал обвинений только летом 2003 г., когда стало понятно, что временная администрация не в состоянии поддерживать мир в стране разгромленного за три недели баасистского режима и что началась новая, террористическая война.

В древнегреческом мире мы находим яркие примеры как упреждающих, так и превентивных войн. Общепризнанно сильнейшие спартанцы пересекли границу Афин в 431 г. под предлогом, что они вправе нанести превентивный удар и развязать Пелопоннесскую войну. Спарта была убеждена не в том, что Афины собираются напасть на нее в том году, но что, как сформулировал Фукидид, «явное преобладание» враждебной Афинской империи неминуемо приведет к упадку Спарты. Спартанцы справедливо устрашились:
«Покажем афинянам, что для достижения своей цели им лучше нападать на людей, не способных обороняться, но что им не уйти без борьбы от тех, которые не привыкли порабощать чужие земли, но сумеют защитить с оружием в руках свободу родной земли».
Схожим образом, незадолго до прихода спартанского царя Архидама в Аттику, его союзники-фиванцы напали на близлежащий беотийский город Платеи. И здесь та же история: фиванцы не столько тревожились, что крошечный город готов призвать афинян, сколько были уверены, что поддерживаемое из Афин демократическое движение Беотии, опираясь на афинское могущество и богатство и на пример независимых Платей, в конечном счете ослабит положение Фив.

В самом деле, нередко тактика древнегреческих армий заключалась в нападении без предупреждения на соседние «подозрительные» полисы и разрушении их стен, о чем свидетельствует, к примеру, история многократно подвергавшихся нашествиям Феспий. Возможно, наилучшее оправдание упреждающего удара привел фиванский полководец Пагонд в речи перед сражением при Делионе (424 г.):
«Обыкновенно враги, уверенные в своей силе (как теперь афиняне), не колеблясь нападают на соседей, если те бездействуют и лишь в крайнем случае дают отпор на своей земле. Напротив, если врага встречают заранее, еще за пределами своей страны, и даже в подходящий момент сами нападают, то он скорее уступает».
Поход Эпаминонда в 369 г. следует рассматривать скорее как упреждающий удар, чем в качестве превентивной войны. Да, спартанцы чуть более года назад при Левктрах потерпели чувствительное поражение и не планировали немедленного вторжения в Беотию; тем не менее они продолжали набеги на территории других городов-государств, одновременно восстанавливая свои силы. Так, Спарта заняла Мантинею летом 370 г., чтобы не допустить установления в городе нового, демократического управления. Фивы в глазах других греческих государств выглядели традиционно слабейшими, и с их стороны разумно было ожидать, что спартанцы вскоре, как произошло в ходе Пелопоннесской войны, нападут первыми, в стремлении забыть о Левктрах и вновь утвердить спартанское владычество, как было в 380-х гг.

Поражение в Левктрах в середине лета 371 г. ознаменовало начало заката спартанского могущества, но в значительной степени урон был всего-навсего психологическим, поскольку сама армия вряд ли сильно пострадала от потери 1000 спартиатов и союзных гоплитов. Несомненно, утрата была тяжелой, но 90 процентов армии уцелело и добралось до Пелопоннеса. Большинство городов-государств согласились бы с Эпаминондом: спартанская угроза для беотийской конфедерации в 370 г. оставалась по-прежнему реальной и неумолимой, а вовсе не отдаленной и теоретической.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Долгосрочные цели Эпаминонда

Новое сообщение ZHAN » 25 янв 2022, 19:20

План Эпаминонда – без сомнения, учитывавший легкое сопротивление коллег-беотархов – состоял в том, чтобы опередить Спарту, вторгнувшись на Пелопоннес, и затем отважиться на беспрецедентный шаг и вступить на территорию Лаконики. Неожиданное решение принять приглашение мантинейцев и отправиться в поход зимой побуждает выдвинуть еще два соображения.

Во-первых, Эпаминонд, вероятно, чувствовал, что Спарта вскоре может ударить сама, не ограничиваясь территорией Мантинеи, возможно, в ходе «сезонной» кампании, поздней весной или летом. Нападение же на спартанцев, будь то у Мантинеи или в самой Лаконике, да еще по зиме, исключало возможность подобного развития событий и сулило вдобавок эффект неожиданности. Беотийское решение окрепло, когда другие государства Пелопоннеса прислали денег на покрытие расходов, необходимых для превентивного удара.

Во-вторых, в начале 370 г., если даже не раньше, вторжение виделось частью более крупной экспедиции по «умиротворению» Пелопоннеса через унижение Спарты или разгром спартанского войска, предоставление новым аркадским городам Мантинея и Мегалополь беотийского покровительства, освобождение илотов в Мессении и основание нового города Мессена на горе Итом. Все это требовало длительного отсутствия дома, и потому предпочтительнее было выйти зимой, чтобы армия, состоявшая в основном из крестьян, могла вернуться в Беотию к сбору урожая 369 г.

[Мы не знаем, в какой именно момент зимы 369 г. в Мантинее решение Эпаминонда помочь аркадянам превратилось в намерение двинуться на юг и напасть на саму Спарту, а затем, после неудачи со штурмом спартанского акрополя, – пойти в Мессению освобождать илотов. Источники дают понять, что это было спонтанное решение на встрече союзников в Мантинее (Ксенофонт 6, 5; Диодор 15, 62; Плутарх Агесилай 31), где фиванцы отказались от былых опасений по поводу естественных преград, которыми изобилует ландшафт Лаконики; но вполне вероятно, что фиванцы еще до вступления в пределы Пелопоннеса предполагали – их пребывание там затянется и не ограничится первоначальной целью обеспечить безопасность новой крепости в Мантинее.]

Несмотря на скудные описания современников, мы можем предположить, что Эпаминонд отчаянно стремился вызвать спартанскую фалангу на поединок, а затем, когда та отступила, пересек реку Эврот и осадил спартанский акрополь, дабы физически уничтожить оплот могущества Спарты. Его желанием было не просто победить, но раз и навсегда разгромить спартанскую земельную олигархию на Пелопоннесе. Впрочем, едва стало понятно, что эти цели недостижимы, а беотийцы не сумели ни разбить спартанскую армию, ни захватить город, в новом, 369 г. Эпаминонд предпочел забыть об истечении законного срока своего пребывания на посту. Он задержал войско на Пелопоннесе и, после короткого пребывания в Аркадии, двинулся осуществлять вторую цель – освобождать илотов Мессении, видимо убежденный, что падение «крепостного права» в Мессении приблизит падение Спарты, которую ему пока не удалось победить иначе.

Эта цель была гораздо более амбициозной. Беотийцам пришлось взойти на гору Тайгет и спуститься по ее отрогам в начале зимы, избавить Мессению от спартанского гарнизона, мобилизовать илотов на работу, немедленно начать строительство огромного нового города – и допустить, что мессенские националисты окажутся надежными демократическими союзниками, – одновременно продолжая удерживать на безопасном расстоянии силы царя Агесилая. Мечтой Эпаминонда явно была конфедерация трех пелопоннесских городов с громадными цитаделями – Мантинеи, Мегалополя и Мессены, демократических полисов, способных под руководством Фив обуздать спартанский авантюризм, постепенно подрывая могущество Спарты, лишившейся значительной части илотов и былых союзников. Эпаминонд вовсе не чурался временных союзов по расчету с олигархическими государствами Пелопоннеса, однако он, кажется, предполагал, что новая конфедеративная демократия в Аркадии и Мессении останется, по своим «врожденным» политическим симпатиям, враждебной Спарте и приверженной альянсу с демократической Беотией.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Последствия

Новое сообщение ZHAN » 26 янв 2022, 18:31

Оказался ли упреждающий удар Эпаминонда в 370–369 гг. успешным в долгосрочной перспективе? :unknown:

Если ставилась цель исключительно прекратить череду спартанских вторжений в Беотию на протяжении последних сорока лет, ответ будет однозначно положительным. Спартанское войско с тех пор уже не переходило Коринфский перешеек, чтобы напасть на другой греческий город-государство.

Если целью было подорвать могущество спартанской «империи», этого также удалось добиться, вне всяких сомнений. Пусть спартанское войско по-прежнему время от времени громило региональных конкурентов на поле боя, особенно в знаменитой «бесслезной битве» 368 г., обернувшейся разгромом аркадян, земельные владения Спарты на Пелопоннесе постепенно ужимались, благодаря возникновению автономных государств в Мантинее, Мессене и Мегалополе, освобождению мессенских илотов и утрате сельскохозяйственных угодий в Мессении. Спарта, предчувствуя закат, старалась сохранить свое главенствующее положение на Пелопоннесе, но всего тридцать лет спустя ее отсутствие при Херонее в общегреческом союзе против македонян уже не имело стратегического значения.

Покончило ли вторжение 369 г. со спартанской воинственностью? :unknown:

Вряд ли. Олигархия Спарты обеспечивала известную стабильность на Пелопоннесе с окончания войны против Афин в конце V века. После фиванского освобождения илотов и союзных городов по полуострову прокатилась волна восстаний, потребовавшая трех новых беотийских походов на Пелопоннес – в 369, 368 и 362 гг.; их кульминацией стала так ничего и не решившая битва при Мантинее (362 г.). В этом сражении Эпаминонд был убит, как раз когда беотийцы стали праздновать победу. Как остроумно выразился историк Ксенофонт:
«Это сражение внесло еще большую путаницу и замешательство в дела Греции, чем было прежде».
Диодор воспользовался случаем, чтобы совместить восхваление Эпаминонда с утверждением, что его смерть означала конец краткого периода фиванской гегемонии.

По всей видимости, исходные устремления Эпаминонда, как бы к ним ни относиться, сводились к тому, чтобы не просто выдавить Спарту из Беотии, но «переформатировать» греческий мир таким образом, чтобы исключить любую возможность возрождения спартанского могущества; подобная цель, учитывая отдаленность Фив, означала почти постоянное военное присутствие фиванцев на Пелопоннесе. Вдобавок это колоссальное по своим масштабам предприятие требовало капитальных резервов, наличия морского флота и политического единства, что намного превосходило возможности сельских демократических Фив.

Эпаминонд, похоже, сам осознал пределы беотийской власти и нарастание политической оппозиции его грандиозным зарубежным планам, когда в 362 г. снова вознамерился вторгнуться в Лаконику и захватить спартанский акрополь, будто его предыдущие достижения (освобождение илотов и создание укрепленных демократических городов) не оказали желаемого воздействия на устранение Спарты с региональной «шахматной доски» греческой политики.

Автономия, локальная политическая независимость, была эллинским идеалом, который ставился даже выше демократии. Едва демократические федеративные государства Аркадии обрели независимость от Спарты и Фив, никто не мог гарантировать, что их народные собрания, из благодарности к Эпаминонду, будут по-прежнему склоняться к союзу с Беотией. К 362 г. Эпаминонд уже шел на Пелопоннес не только чтобы додавить Спарту, но и чтобы усмирить Мантинею, недавнего демократического союзника, просьба которого побудила Фивы к первоначальному вторжению почти десять лет назад.

По-видимому, к 362 г. мантинейцы заключили, что ослабленная, близкая и дорическая Спарта лучше для «прагматичного союза», чем агрессивная беотийская гегемония на севере. Фивы помогли установить в Мантинее демократию и ослабили традиционного союзника, Спарту; в свою очередь, мантинейцы рассудили, что агрессивные, пусть и демократические Фивы теперь представляют большую угрозу для «извечной» автономии греческих городов-государств.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Уроки превентивной войны Эпаминонда

Новое сообщение ZHAN » 27 янв 2022, 18:50

Успешная превентивная война способна обеспечить немедленное стратегическое преимущество, но дивиденды от столь рискованного предприятия могут оказаться весьма скудными, если не предусмотрено заранее спланированных методов превращения военного успеха в более широкий политический, в итоге ведущий к выгодному, в том или ином отношении, миру. По самой своей сути превентивная война должна быть короткой, своего рода набегом на противника, повергающим в ступор и заставляющим идти на политические уступки.

В демократических государствах подобная спорная тактика не может гарантировать длительной общественной поддержки, особенно если нападение оборачивается затяжной схваткой на истощение, норовит проглотить, как трясина, словом, становится своей полной противоположностью. Нравится нам это или нет, успешная и завершившаяся периодом покоя превентивная война часто признается морально оправданной и оборонительной, а дорогостоящая и неспособная принести мир задним числом всегда выглядит необязательной, безрассудной и агрессивной.

Эпаминонд постиг парадокс – он сражался одновременно и со спартанцами, и против времени, если учитывать неопределенность общественного мнения дома; таким образом, не сумев захватить спартанский акрополь и разгромить политическую и военную элиту Спарты, он приступил к реализации двух планов, которые в сочетании могли завершить боевые действия и ослабить Спарту на условиях, выгодных для Фив, после окончательного прекращения войны. Если бы Эпаминонду, перед броском в Мессению, удалось форсировать Эврот и сжечь Спарту, победить оставшихся гоплитов в Лаконике и освободить всех илотов, вполне вероятно, что Спарта исчезла бы вообще с карты Греции зимой 370–369 гг. и беотийской армии не понадобилось бы снова вторгаться на Пелопоннес в последующие годы.

С другой стороны, демократизация Пелопоннеса представляла собой долгосрочный проект. В случае успеха она обеспечивала медленный упадок олигархической Спарты, которая уже никогда не смогла восстановить Пелопоннесский союз под своей эгидой, – этому мешали три укрепленных конкурента и собственная бездарность в искусстве осады.

Освобождение мессенских илотов рано или поздно заставило бы спартиатов самим заняться производством пропитания и исподволь подрывало бы владычество поддерживаемой полисом военной касты, превосходство которой в сражениях гоплитов в прошлом компенсировало недостаток численности войска. Две трети илотов Лаконики, оставшиеся в «крепостничестве» Спарты, уже были не в состоянии поставлять достаточно продовольствия, чтобы сохранить привычный образ жизни спартанской военной культуры.

Когда Эпаминонд погиб, военные цели были в основном достигнуты, благодаря повторному рейду на Пелопоннес, хотя в самой Беотии уже началось брожение умов. Из этого следует, что трагедия Эпаминонда, возможно, заключалась в его неспособности признать очевидное: к 362 г. фиванцы в основном добились заявленной цели похода – радикально ослабить спартанское влияние на Грецию. В некотором смысле, поздние действия Эпаминонда на Пелопоннесе представляли собой попытку ускорить, в несколько опасной манере и, как выяснилось впоследствии, ненужными образом, финал спартанской гегемонии, явно неизбежный, с учетом предыдущих подвигов фиванца.

И пусть Фивы не удержали свое военное превосходство после смерти Эпаминонда, – по крайней мере, Спарту они ослабили навсегда.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Цели и средства

Новое сообщение ZHAN » 28 янв 2022, 20:08

Первоначальная неудача во взятии Спарты в 369 г. означала, что короткая превентивная война трансформировалась в десятилетнее противостояние, потребовавшее гораздо больше ресурсов, чем предполагалось. Основная «изюминка» превентивной войны в том, что она рассматривается как экономичный способ решить проблему опасного и невыгодного мира без затяжной и изнурительной схватки. Так что вряд ли Эпаминонд предполагал в 370 г., что за первым зимним вторжением на Пелопоннес почти сразу последует второе, поздним летом 369 г., а потом еще два в течение ближайших семи лет, причем закончится все гибелью полководца восемь лет спустя при Мантинее.

Аналогично, после войны 2003 г. Соединенные Штаты и их союзники явно осознали, что превентивная попытка свергнуть Саддама Хусейна неизбежно потребует хотя бы частичной оккупации Ирака. Усилия коалиции по установлению гражданского, демократического управления в стране призваны воспрепятстовать появлению другого автократического лидера, наподобие Хусейна, способного превратить колоссальное нефтяное богатство Ирака в битком набитые арсеналы, региональную агрессию и угрозы основным запасам нефти в мире.

На первых порах эта мысль казалась вполне здравой. Но расчеты на создание первого конституционного правительства на арабском исламском Ближнем Востоке, в самом сердце древнего халифата, были чрезмерно оптимистичными, поскольку ни Ирак в частности, ни Ближний Восток в целом не продемонстрировали готовности воспринять насаженное из-за рубежа демократическое управление сразу после свержения Саддама Хусейна. Учитывая характер современного демократического общества капиталистического потребления, американская публика и европейские союзники отнюдь не были в восторге по поводу пятилетней оккупации, обошедшейся в 4200 погибших солдат и около триллиона долларов, – не больше, чем крошечная Беотия по поводу девятилетней кампании Эпаминонда, которая, с победы при Левктрах и до поражения при Мантинее, обернулась почти непрерывными сражениями и бесконечными финансовыми и человеческими потерями, тяжким бременем ложившимися на бедное сельскохозяйственное государство. Враги Эпаминонда наверняка приводили те же аргументы против превентивной войны за рубежом, к каким прибегают противники военной операции в Ираке, в том числе – что долгосрочные выгоды сомнительны, тогда как текущие расходы невыносимы.

Чтобы оказаться успешной, следовательно, превентивная война, подобно упреждению силой, должна изменить первоначальные условия конфликта, причем довольно быстро, либо уничтожить противника, как произошло с Карфагеном в Третьей Пунической войне, либо обернуть его политику себе на пользу и создать союзника вместо врага. Превентивный удар может ослабить соперника, но не добивать поверженного рискованно: гнев, желание отомстить и законные основания для мести чреваты гибельными последствиями.

И наконец, превентивная война есть парадокс. Она привлекательна тем, что предлагает простой и быстрый способ устранить угрозу и исходит из отсутствия у противника военных средств отражения атаки; но для успеха в долгосрочной перспективе она зачастую подразумевает послевоенные инвестиции, противоречащие начальной концепции мгновенного и ограниченного удара.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Демократическая ирония

Новое сообщение ZHAN » 29 янв 2022, 11:53

Как на древнем Пелопоннесе, так и в современном Ираке превентивная война должна была привести к созданию новых демократических государств, которые, в свою очередь, будут способствовать региональной стабильности и разовьются в единомышленников-демократов. В значительной степени это справедливо в отношении последствий вторжения Эпаминонда в 370–369 гг.: Мантинея, Мегалополь и Мессена на некоторое время сделались барьерами, которые помешали спартанской армии восстановить земельную империю или двинуться на северо-запад, к Коринфскому перешейку. Тем не менее уже в статусе демократических автономных государств они проводили собственную внешнюю политику, отражавшую местные проблемы, которые порой заставляли забывать об идеологической солидарности и принимать во внимание текущий баланс сил. К 362 г. Мантинея, например, вернулась к союзу с олигархической Спартой и сражалась против демократических Фив.

Опять же, ирония заключается в том, что, выпуская на свободу «джинна демократии», мы не в состоянии гарантировать его вечную верность освободителю, в чем Соединенные Штаты убеждались на протяжении большей части 2008 года, ссорясь с иракским правительством по всем вопросам, от гарантий безопасности до отношений с Ираном. Банальность, впрочем, не становится менее верной: и в древнем мире, и в современном демократические государства менее склонны воевать с другими демократиями, в отличие от олигархий, и это в конечном счете говорит в пользу демократических освободителей.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Древняя превентивная война и современный Ирак

Новое сообщение ZHAN » 30 янв 2022, 15:26

К 2004 г. многие наблюдатели стали вспоминать печально известную афинскую экспедицию на Сицилию в 415–413 гг. до н. э., предпринятую во время затишья в Пелопоннесской войне: потеряно 200 афинских кораблей, погибли или пропали без вести десятки тысяч человек. В этом виделось предупреждение относительно войны в Ираке. И США, и древние Афины, имея «на руках» множество противников и текущую войну, по глупости «ввязались в новую авантюру» и в одностороннем порядке развязали дополнительный конфликт, на сей раз против врага, который не представлял даже элементарной угрозы. Многие комментаторы указывали на истерический милитаризм афинского народного собрания накануне экспедиции, красноречиво описанный историком Фукидидом: мол, чем не предостережение ораторам, генералам и политикам, пытающимся одурачить общественное мнение ради катастрофического преследования имперских интересов?

[Фукидид о вине за катастрофу на Сицилии:
«Афиняне узнали правду и тогда яростно набросились на тех ораторов, которые рьяно поддерживали план морской экспедиции, словно бы не они сами вынесли решение о походе. Они были раздражены также против прорицателей, толкователей знамений и вообще всех, кто, ссылаясь на внушение божества, вселял в них перед отплытием надежду овладеть Сицилией. Вся обстановка складывалась удручающим образом для афинян, и под влиянием страшного несчастья ими овладели страх и растерянность. Ведь не только каждый гражданин глубоко скорбел, переживая гибель близких и друзей, но и весь город был удручен невосполнимой потерей гоплитов, всадников и молодежи. Кроме того, афиняне видели, что кораблей на верфях недостаточно, государственная казна пуста и гребцов для кораблей не хватает»; упрек Перикла афинянам: «Когда вас еще не постигло бедствие, вы последовали моему совету, но вот пришла беда, вы раскаялись, и мой совет при вашей недальновидности теперь представляется вам неверным».
] Но при ближайшем рассмотрении многие якобы очевидные сходства исчезают. Демократические афиняне напали на крупнейшую демократию древнего мира, причем когда Сиракузы имели больше населения, чем сами Афины. Чтобы подкрепить эту сомнительную аналогию между древностью и современностью, Соединенные Штаты, заключив временное перемирие с радикальным исламом, должны были бы внезапно вторгнуться в далекую демократическую Индию, многоконфессиональное государство, которое не является угрозой, но находится далеко и превышает размерами США.

Более проблематичной видится аналитическая оценка Фукидидом сицилийской катастрофы, в некоторой степени расходящаяся с его собственным описанием предыдущих событий. Поражение при Сиракузах, он говорит, не было предопределено. Оно объясняется не столько дурным планированием или изъянами стратегического мышления (хотя его собственные рассуждения в VI и VII книгах предполагают именно это). Настоящим виновником катастрофы, утверждает историк, стало нежелание афинян безоговорочно поддерживать войну, которую они сами санкционировали; к этой теме Фукидид нередко обращается в своем труде, особенно в речах, которые он вкладывает в уста Перикла, афинского государственного деятеля, укорявшего афинян: дескать, когда Пелопоннесская война виделась вам короткой и победоносной, вы были за нее, а когда она сделалась затяжной и трудной, вы возложили всю ответственность за нее на мои плечи.

Вместо афинской экспедиции, если уж искать в древнем мире параллели, способные напомнить о сложностях превентивной войны и ее последствиях, с особым упором на Ирак, лучше всего обратиться к вторжению Эпаминонда на Пелопоннес в 370–369 гг. Беотийская превентивная война ставила целью устранение давно враждебного режима в надежде обеспечить региональную стабильность и установить демократию в регионе. Перед этим вторжением Беотия вела почти непрерывную войну со Спартой даже дольше, чем двенадцать лет противостояния между Соединенными Штатами и Ираком, которое началось в 1990 г. с иракского нападения на Кувейт и продолжилось созданием контролируемых американцами запретных зон в воздушном пространстве Ирака. Эпаминонд и его советники, как дома, так и за рубежом, были ревностными поборниками демократии, которые ставили далеко идущие цели, превосходившие ресурсы Беотии и не имевшие полноценной государственной поддержки. Действительно, Эпаминонда окружали фанатики пифагорейской утопии, подобные неоконсервативным идеалистам, предположительно влиявшим на Джорджа Буша.

Чтобы судить, насколько американские и беотийские усилия обоснованны и достигли цели, оправдав расходы, нужно понять, каким образом мы ведем стратегические расчеты, сопоставить относительные затраты человеческих и материальных ресурсов и количество жизней, спасенных и потерянных в ходе той и другой операции. До Эпаминонда Пелопоннес в основном состоял из олигархий под сильным спартанским влиянием, сто тысяч или более мессенских илотов пребывали в рабстве, а Спарта похвалялась длинным списком вторжений в демократические государства северной Греции. После девяти лет долгой и дорогостоящей войны (мы не располагаем данными о совокупном числе убитых и раненых беотийцев) Пелопоннес стал в значительной степени демократическими, илоты в Мессении обрели автономию и образовали демократическое государство, Спарта лишилась былого могущества, а греческие города-государства на севере избавились от угрозы спартанских набегов.

К концу 2008 года долгие мытарства союзников в Ираке – 4200 погибших американских солдат, сотни жертв среди союзных контингентов, почти триллион долларов расходов и тысячи раненых – будто бы привели к относительному спокойствию и установлению демократии в Ираке, освобождению его народа и избранию правительства, дружественного Соединенным Штатам и враждебного по отношению к радикальным исламским террористам. Но лишь спустя долгое время после того, как уляжется нынешний политический шум по поводу Ирака, история одна рассудит, как она сделала это применительно к античному миру, стоила ли свеч дорогостоящая современная превентивная война.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Александр Великий, строительство нации

Новое сообщение ZHAN » 31 янв 2022, 18:53

Александр Великий (356–323 гг. до н. э.) демонстрировал блестящие примеры стратегического мышления при осадах и в сражениях против численно превосходящего врага и создал одну из величайших по размерам империй древности, от Греции на западе до страны, которую греки называли Индией (современный Пакистан), на востоке. Накануне своей смерти он собирался предпринять вторжение в Аравию, а затем, вполне вероятно, мог бы выступить против Карфагена. Империю он создал всего за десять с небольшим лет, переправившись в Азию в 334 г. и умерев в Вавилоне в 323 г.

Даже римляне, что похвалялись своей империей как крупнейшей в древности, не могли приписать ее создание одному-единственному человеку, и им потребовались века, чтобы достичь пределов своего могущества.

Походы Александра также способствовали распространению греческой культуры в регионах, которыми двигались он и его войско, и открыли новые торговые маршруты и контакты между Западом и Востоком, навсегда изменившие отношения Греции и Азии.

Александр взошел на македонский престол после убийства его отца, Филиппа II, в 336 г. К тому времени он уже проявил себя на поле брани: в 340 г., когда ему было шестнадцать, отец оставил его «регентом» Македонии, и за этот срок Александр разгромил медов в верховьях реки Стримон. Филипп явно остался доволен наследником и два года спустя, в 338 г., доверил сыну командовать македонским левым флангом и конницей гетайров в битве при Херонее. В этом сражении Греция потеряла свою независимость, на следующий год грекам пришлось вступить в так называемый Коринфский союз, который возглавлял македонский царь и который обеспечивал македонскую гегемонию в Элладе. В яростной схватке при Херонее Александр отличился тем, что содействовал разгрому знаменитого фиванского «священного отряда» численностью 300 бойцов.

Когда Александр стал царем, ему сразу же пришлось улаживать ряд проблем, в том числе восстание греков против «македонского ига», с чем он быстро справился. Затем он возродил отцовский Коринфский союз, а вместе с ним и план общегреческого похода в Азию, чтобы отомстить персам за страдания греков, в особенности афинян, в годы греко-персидских войн и освободить греческие города Малой Азии. Впрочем, сборы затянулись, и лишь весной 334 г. Александр повел свое войско – около 48 000 пехотинцев и 6000 конных, при поддержке боевого флота в 120 кораблей, из Греции в Азию. Перед высадкой на азиатский берег, как гласит легенда, он вонзил копье в почву под Троей, чтобы показать, что считает всю Азию завоеванной копьем.

В трех крупных сражениях с намного более многочисленной персидской армией (на реке Граник в 334 г., при Иссе в 333 г. и при Гавгамелах в 331 г.) Александр победил персов. Он взял верх благодаря хорошо обученной армии, унаследованной от Филиппа II, а также комбинации стратегического гения, дерзости и удачи.

Дарий III, Великий царь персов, при Гранике отсутствовал (персидским войском командовал Арсит, сатрап Фригии на Геллеспонте), но он сражался с Александром при Иссе и Гавгамелах, и в обоих случаях Александр, преследуя цель убить Дария или захватить в плен, заставлял персидского царя бежать с поля битвы. И деморализующий эффект бегства в обоих случаях переломил ход сражения в пользу Александра.

Также деморализующим для персов – и случившимся до Исса и Гавгамел – наверняка был рейд Александра на Гордий (рядом с современной Анкарой) в 333 г. В этом городе находилась повозка Мидаса, усыновленного фригийцем Гордием, беглым крестьянином, который отправился странствовать и в итоге стал царем Гордия. Повозка была знаменита узлом из древесины кизила на ее дышле; пророчество, связанное с этим узлом, гласило, что тот, кто развяжет его, будет править Азией. Не стоит уточнять, что Александр развязал узел (или разрубил мечом). Иными словами, рейд в Гордий имел политическую цель: показать всем, что он – следующий правитель Азии.

Между сражениями при Гранике и Иссе Александр прошел вдоль побережья Малой Азии и Сирии, и в некоторых случаях местные города сразу капитулировали перед ним, а в других ему приходилось прибегать к осаде (самые известные осады, вероятно, это Галикарнасс, Тир и Газа). В 332 г. он вступил в Египет, где персидский сатрап Мазак немедленно сдал столицу Мемфис, а значит, и всю страну. У Мазака, в общем-то, не было выбора, поскольку египтяне утомились персидским владычеством и приветствовали македонян как освободителей; вздумай Мазак сопротивляться, египтяне наверняка восстали бы против него. Будучи в Египте, Александр совершил знаменитое паломничество к оракулу Зевса-Аммона в оазисе Сива в Ливийской пустыне, дабы получить подтверждение, что его истинный отец – Зевс. Эти притязания в итоге и привели его к гибели.

Победа Александра при Гавгамелах означала, что Персидская империя фактически прекратила свое существование. Минуло совсем немного времени, и ее важнейшие и богатейшие города оказались в руках македонян. В числе этих городов были Вавилон, Экбатаны, Сузы и наконец Персеполь, столица Дария Великого и Ксеркса, «наиболее ненавистный грекам город Азии». Незадолго до ухода македонского войска из Персеполя весной 330 г. царский дворец сгорел дотла. Была это случайность или нет, доподлинно неизвестно, но этот пожар, подобно гордиеву узлу, посчитали символичным: народы Персидской империи больше не подвластны Великому царю, они теперь подданные Александра, повелителя Азии.

Сожжение Персеполя на самом деле означало и то, что первоначальная цель азиатского похода – месть персам и освобождение греческих полисов Малой Азии – благополучно достигнута; вероятно, многие воины полагали, что пора возвращаться домой. Но Александр не стал поворачивать на запад. Он собирался покончить с Дарием раз и навсегда и потому отправился в погоню. Он настиг Дария у Гекатомпил, уже мертвого: Бесс, сатрап Бактрии, один из тех, кто сверг Дария и был причастен к его смерти, провозгласил себя Великим царем под именем Артаксеркса V. Македонские воины снова ожидали, что Александр велит начать долгий путь домой, и снова обманулись в ожиданиях – Александр приказал преследовать Бесса.

Пусть армия требовала возвращения домой в Персеполе и в Гекатомпилах, Александр справедливо считал необходимым устранить Бесса, чтобы сохранить порядок в новообразованной империи. И тем не менее македонский поход вступил в новую фазу, превратился в завоевание ради завоевания. И отношение Александра к народам, которых он покорял по пути на восток, тоже поменялось: массовая резня и даже геноцид сделались едва ли не нормой.

К Бессу вскоре примкнули Сатибарзан, сатрап Арейи, и бактрийские вожди, в частности Оксиарт (отец Роксаны) и Спитамен, которому подчинялось многочисленное войско, в том числе отличная конница. Чтобы подавить эту угрозу, Александр вторгся в Бактрию и Согдиану. Скорость, с которой двигались македонцы, вынудила вожаков восстания отступить за реку Окс, а затем Александр переправился через реку, и Оксиарт со Спитаменом предали Бесса: Артаксеркса V пленили и передали македонянам, которые его казнили. Впрочем, гибель Бесса не утихомирила персов; на первый план вышел Спитамен, и македонянам пришлось вступить в яростную партизанскую войну в этом враждебном уголке Центральной Азии. В 327 г., однако, сопротивление было подавлено, Спитамен погиб, а Александр включил в свое войско отряды бактрийской и согдианской конницы.

В ходе Бактрийской кампании были раскрыты два потенциально крупных заговора против Александра.

Первый, так называемый заговор Филоты, раскрылся в 330 г. во Фраде, главном городе Дрангианы. Хотя Филота, командир конницы гетайров и сын Пармениона, не имел ничего общего с заговорщиками, его отрицательное отношение к «оперсиванию» Александра и «заискиванию» царя перед персидской знатью привели к гибели этого воина. Его обвинили в измене и предали смерти. Затем Александр отдал приказ убить не менее критично настроенного Пармениона, который в ту пору находился в Экбатанах и попросту ничего не знал о заговоре.

В 327 г. в Бактрии раскрыли заговор с участием нескольких царских телохранителей, иначе «заговор пажей». Каллисфен, придворный историк, который оправдывал попытки Александра ввести при своем дворе проскинезу (азиатский обычай простираться ниц перед Великим царем), пострадал, вполне возможно, невинно: его казнили, хотя доказательств против него не нашлось.

И, словно этих сфабрикованных обвинений Александру было недостаточно, чтобы избавиться от критиков, в 328 г. царь убил своего товарища Клита в Мараканде (Самарканд), разругавшись с ним в пьяной ссоре. Нет сомнений в том, что Бактрийская кампания стала поворотным пунктом в судьбе Александра как правителя и как человека.

После умиротворения Бактрии (фактического или мнимого) Александр двинулся дальше на восток, в Индию. Там ему пришлось выдержать всего одно крупное сражение – против индийского царька Пора на реке Гидасп в 326 г. Македоняне одержали очередную победу, но она стала финальной точкой в завоевательном походе Александра. Люди роптали все громче: они-то ждали, что вернутся домой еще в 330 г., после сожжения Персеполя, но царь не слушал их и требовал двигаться дальше. После семидесяти дней похода под муссонными ливнями в направлении Ганга армия взбунтовалась на реке Гифасис, пытаясь заставить Александра наконец повернуть назад. Царь, впрочем, не упустил случая исполнить давнишнюю мечту: проплыл по Инду и спустился к Южному (Индийскому) океану. При этом он едва не погиб при осаде крепости Малла, однако это путешествие оказалось одним из его величайших достижений в Индии.

Покинув Индию, Александр повел часть войска на запад, через Гедросийскую пустыню. Он выбрал этот маршрут по личным причинам: бог Дионис, с которым Александр к тому времени отождествлял себя, пересек, как гласили мифы, эту пустыню, а вот Киру Великому, владыке персов, это не удалось. Злополучный марш лишил Александра почти трети воинов, умерших от пребывания в суровых природных условиях. Но царя манила слава покорителя страшной пустыни. [Арриан (3, 3) полагает, что Александр проделал долгий и трудный путь в Сиву в подражание своим предкам Персею и Гераклу.]

Тем временем восстали Бактрия и Согдиана, Индия тоже последовала их примеру. Александр ошибочно верил, что поражение в битве означает окончательное подчинение, но афганцев по сей день никто не сумел покорить. Пуштунские племена на нынешней северо-западной границе Афганистана постоянно враждуют друг с другом, и поговаривают, что они объединяются только против общего врага. Именно таким врагом был для них в IV в. до н. э. Александр, в XIX в. – британцы, а в ХХ столетии – Советский Союз, да и сегодня мало что изменилось. Короче говоря, на сей раз Александр не сумел подавить сопротивление.

Два года спустя, в 324 г., в Описе вновь случился военный мятеж, теперь из-за стремления царя распустить по домам ветеранов: при этом Александр строил планы вторжения в Аравию, наряжался в комбинацию персидских и македонских одежд и верил в собственную божественность (люди смеялись: «Вот и ступай в Аравию со своим отцом Зевсом»); красноречия царя не хватило, чтобы переубедить ветеранов, мятеж длился три дня и завершился, лишь когда царь передал командование войсковыми отрядами от македонян персам. Другими словами, он сыграл на расовой ненависти к персам, чтобы положить конец мятежу.

Через год, в Вавилоне, в июне 323 г., накануне выступления в Аравийский поход, Александр Великий умер, не дожив нескольких месяцев до тридцать третьего дня рождения. Он не оставил после себя наследника (его жена Роксана, бактрийская принцесса, еще находилась в тягости, когда царь умер), а на смертном одре, когда его спросили, кому править империей, он загадочно ответил: «Лучшему». Так началось тридцатилетие кровавого соперничества между полководцами Александра, которое привело к распаду Македонской империи и появлению великих эллинистических царств.

Важно помнить, что империя Александра никогда не была статичной, она постоянно изменяла границы и включала в себя все новые народы. Не было ни единого случая, чтобы Александр вел армию в последний и решительный бой; ему никогда не доводилось править империей мирно; будучи в Азии, он непременно сталкивался с оппозицией, от персидского Великого царя и вождей племен Центральной Азии до индийских раджей и аристократических семейств, которые, естественно, воспринимали Александра как угрозу своей власти и престижу. После битвы при Гранике в 334 г. изрядное количество уцелевших врагов бежали в Милет. Когда Милет пал после непродолжительной осады, многие из них подались в Галикарнасс, вынудив Александра снова приступить к осаде. И с годами сопротивление не ослабевало. На фоне этого непрекращающегося сопротивления разрубание гордиева узла приобрело дополнительный смысл: этим действием Александр как бы подчеркивал, что пришел править Азией, а не просто ее завоевать, в соответствии с древним пророчеством.

Можно было бы ожидать, что окажется эффективным политическое использование религиозного символизма; Александр, вероятно, придерживался такого мнения, учитывая религиозный характер своего народа. Тем не менее он оставался завоевателем, а, несмотря на попытки привлечь местную аристократию, которой достались важные управленческие посты, никто не любит пребывать завоеванным. Даже после, казалось бы, сокрушительного поражения при Иссе Великий царь сумел перегруппироваться и дать Александру бой при Гавгамелах. Победы Александру давались нелегко, ибо враг всегда превосходил македонян числом, а вдобавок Дарий, располагавший огромными ресурсами (тут Александр уступал безоговорочно), был искусным стратегом и командиром. И никогда не сдавался: после Исса он собрал новое войско, а после Гавгамел был полон решимости продолжить борьбу, на сей раз с войском, набранным в основном в восточных провинциях. Но сатрапы решили иначе: Дария свергли и убили.

И даже тогда сопротивление Александру нисколько не ослабело, продолжилось под руководством Бесса и вынудило Александра пойти на Бактрию и Согдиану. К Бессу быстро присоединился Сатибарзан, которого Александр назначил сатрапом Арейи, но который принял сторону Бесса против захватчика. С подобным типом нелояльности Александру приходилось разбираться снова и снова.

Поначалу Александр одержал верх в Бактрии, что выразилось в пленении и передаче ему Бесса, но Спитамен, сменивший Бесса, был гораздо более опасным и тактически искушенным противником. Использовав бесплодный, пустынный и скалистый ландшафт, который он и его люди отлично знали, в отличие от македонской армии, Спитамен втянул Александра в интенсивную партизанскую войну, длившуюся два с лишним года. Помимо этого, Александр был вынужден подавлять нараставшее недовольство собственных командиров, а также простых воинов, – недовольство, что выплеснулось в 326 г. на Гифасисе, заставив царя уйти из Индии. Если бы армия не восстала, он бы дошел до Ганга, а если бы не умер в Вавилоне, то вторгся бы в Аравию.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Александр Великий, строительство нации (2)

Новое сообщение ZHAN » 01 фев 2022, 19:24

Таким образом, Александр никогда не правил территорией с фиксированными географическими границами, не демонстрировал желания управлять империей с такими границами, что явствует из его непрерывных походов, и никогда многочисленные подданные не впадали в ступор и не оказывали царю поддержку. Все эти факторы делали единое управление империей затруднительным, да и убеждать войско продолжать поход становилось все сложнее.

Персидские цари сознавали невозможность единоличного управления тем большим и разнообразным государством, которое они создали. Именно поэтому Дарий I (522–486) разделил империю на двадцать сатрапий (административных регионов) и лично назначал сатрапа (наместника) в каждую из них. Сатрапии были обязаны платить ежегодные налоги в казну и предоставлять воинские отряды для персидской армии, а в остальном сатрапы пользовались в своих владениях всей полнотой власти; Великий же царь пребывал на вершине административной иерархии и являлся абсолютным монархом.

Система сатрапий уцелела после завоевания именно благодаря относительной автономии сатрапов и их подчинению Великому царю. Александр мог именовать себя повелителем Азии, но это было далеко не то же самое, что титул Великого царя, и многие из сатрапов сражались против него. Как завоеватель, Александр имел основания сомневаться в их лояльности, но он признавал эффективность системы сатрапий, а потому сохранил ее, с незначительными изменениями. На ранней стадии Азиатской кампании он назначал главами западных сатрапий македонян, так Каллас стал сатрапом Фригии у Геллеспонта, Антигон – Фригии, Асандр – Ликии, а Балакр – сатрапом Киликии. Однако, когда имперская территория стала прирастать на восток, особенно после Гавгамел, Александр начал привлекать к управлению ею персидских аристократов и поставил некоторых во главе сатрапий. Первым «выдвиженцем» оказался Мазей, назначенный сатрапом Вавилонии в 331 г. Среди прочих имен упомянем Абулита, сатрапа Суз, Фрасаорта, сатрапа Парсиды, и Артабаза, сатрапа Бактрии и Согдианы.

Действия Александра призваны были облегчить установление нового, «переходного» режима (так он надеялся), обеспечить сотрудничество влиятельных местных семейств, чью власть подорвал приход македонян. Кроме того, эти люди говорили на местных языках и знали местные обычаи. Последнее являлось принципиально важным: будучи частью административной иерархии, персы-сатрапы могли примирить народные массы с владычеством эллинов и тем самым позволить хотя бы сравнительно мирную оккупацию.

Опасность, конечно, заключалась в том, что покоренный народ нельзя оставлять фактически на произвол судьбы. Александр не мог допустить восстаний в своем тылу, вследствие чего он внес ряд важных изменений в систему сатрапий. Да, местные сатрапы продолжали пользоваться значительной гражданской властью и взимать налоги в своих сатрапиях. Тем не менее они являлись немногим более, чем подставными фигурами, поскольку Александр поставил македонян ведать казной и вооруженными силами каждой сатрапии. Таким образом, реальная власть в сатрапиях теперь принадлежала македонянам.

Изменения коснулись не только сатрапий, но и якобы союзных территорий, как в Карии, где царица Ада считалась сатрапом, но военными делами заправлял Птолемей, или как в Египте, где обязанности наместника исполнял перс Долоасп, но фактически все решал Клеомен, грек из Навкратиса, который использовал свое положение сборщика налогов и надзирающего за строительством Александрии для захвата власти. Новая система укреплялась на всем протяжении царствования Александра, хотя в 325 г., по возвращении из Индии, он казнил многих нелояльных сатрапов (и командиров наемных отрядов) и назначил их преемниками как персов, так и македонян; например, сатрапом Парсиды стал Певкест (единственный из македонян, кто выучил персидский язык и усвоил персидские обычаи, что немало льстило персам, если верить Арриану).

Позволив сатрапам продолжать собирать налоги, Александр одновременно учредил должность имперского казначея – в 331 г. или, возможно, чуть раньше. Друг детства царя Гарпал курировал все имперские финансы (сначала из Экбатан, а затем из штаб-квартиры в Вавилоне). При этом Александр, кажется, выделил греческие города своей империи в особую категорию, поскольку налоги с полисов Малой Азии собирал Филоксен, а налоги с Финикии – Койран.

Сподвижники Александра, по-видимому, не ожидали, что побежденные враги сохранят за собой сколько-нибудь значимые посты, а сатрапы, разумеется, были крайне недовольны утратой контроля над местными отрядами и финансами. Военная мощь македонян препятствовала слишком активному возмущению, но не удивительно, что местные сатрапы забыли о лояльности, когда Александр ушел в Индию, и что в Центральной Азии сатрапии Бактрии и Согдианы восставали дважды. Бактрия оказалась столь серьезной проблемой, что вместо смещенного Артабаза в 328 г. Александр назначил туда Клита, командира конницы гетайров; увы, Клит был убит прежде, чем успел вступить в должность, и на его место назначили другого македонянина, Аминту, под чье командование передали крупнейший среди всех сатрапий контингент войск.

Подобная нелояльность также является прямым следствием единоличного управления империей, особенно когда эта личность олицетворяет завоевание. В присутствии Александра и могущественной армии сопротивление на время ослабело, но когда он ушел, все сразу стало иначе – и в Бактрии, и в Индии. В последней Александр признал власть многих местных раджей, которые повиновались ему, например Таксилы к востоку от Инда, да и после битвы при Гидаспе Пору позволили сохранить свое царство, пусть он и стал вассалом Александра. Однако стоило царю покинуть Индию, как все местные правители забыли о клятвах и оказались вассалами лишь на словах.

Диодор рассказывает, как еще Александр намеревался управлять империей. В своем повествовании о так называемых последних планах Александра он говорит, что царь собирался основывать города и переселять жителей Азии в Европу и наоборот, дабы объединить «величайшие территории в общее и дружественное государство через смешанные браки и семейные узы».

Александр не успел приступить к реализации проектов переселения народов, но основал множество городов, не менее семидесяти. Однако большинство из них представляли собой не привычные полисы с конституциями, гимнасиями, театрами и прочими атрибутами греческой городской жизни; скорее, это были гарнизонные городки, зачастую заселенные ветеранами и местными, чтобы контролировать ту или иную местность. Настоящих городов Александр, вероятно, основал лишь десяток, и среди них наиболее известна Александрия в Египте.

Основание городов по стратегическим причинам не являлось новшеством. Филипп II поступал точно так же, укрепляя северо-западную границу Македонии, где постоянно доставляли хлопоты иллирийские племена; заимствование Александром элемента отцовской тактики показывает: он понимал, что привлечения местных сатрапов недостаточно для умиротворения новых подданных. Филипп покорил многочисленные иллирийские племена, объединил Македонию, а затем включил иллирийцев в состав македонского войска. Тем не менее он бдительно следил за ними на протяжении всего своего царствования. И Александр тоже не мог допустить, что он обойдется назначениями местных сатрапов. Именно поэтому он разместил гарнизонные городки в тех областях империи, где ожидалось наибольшее сопротивление, – вполне естественно, что основная их масса была сосредоточена в восточной части империи. Впрочем, даже этого не хватило в Бактрии и Согдиане.

Новые поселения также содействовали развитию торговли и коммуникаций, хотя экономической значимости они достигли уже после Александра. Египетская Александрия, к примеру, сделалась культурным и экономическим центром в эллинистический период, после того как Птолемей I перенес в нее столицу. Реальные преимущества использования городов для сохранения господства над огромными территориями демонстрирует владычество Селевкидов в Сирии. Не может считаться совпадением, что Селевк, первый из них и первый «осознанный» градостроитель, был одним из полководцев Александра. Он хорошо изучил проекты своего царя.

Диодор также говорит о «единении» западной и восточной половин империи Александра благодаря смешанным бракам. Эти рассуждения, в сочетании со стремлением Плутарха представить Александра философом и идеалистом (в риторическом трактате «О судьбе и доблести Александра»), привели к убеждению, что Александр намеревался создать посредством своей империи общечеловеческое братство.

Конечно, нельзя отрицать заслуг политики, которая пытается сделать чужеземное правление приемлемым не через насилие, но через пропаганду равенства и братства, и некоторые действия Александра на протяжении его царствования, кажется, подтверждают мнение, что он стремился обеспечить такое равенство. Особое место среди этих поступков занимают создание местных подразделений в имперской армии, назначение местных администраторов, свадьба весной 327 г. с бактрийской принцессой Роксаной, попытка ввести при дворе проскинезу, коллективное бракосочетание в Сузах в 324 г., на котором царь и девяносто старших македонских чинов женились на персидских аристократках, и, наконец, «пир примирения» в Описе в 324 г., где Александр публично молился о всеобщей гармонии.

Но в лексиконе Александра не было таких слов, как «политика объединения человечества». Ни один из перечисленных выше поступков не был идеологическим по своим целям; как и все, что предпринимал Александр, это была чистой воды прагматика, схожая, к примеру, с основаниям городов для поддержания македонского присутствия. Скажем, иноземцы в его войске, будь то инженеры из Ирана или конники-бактрийцы, оставались «моноэтническими» единицами до 324 г., когда их включили в армию по тактическим соображениям – для Аравийского похода. Местные сатрапы, как уже отмечалось, являлись номинальными фигурами: таким образом могущественным семействам как бы возвращали подобие их бывшей власти в обмен на поддержку.

Роксана для самого Александра, возможно, и вправду была «единственной женщиной, которую он когда-либо любил», но этот брак был прежде всего политическим. Ее отец Оксиарт оказал Александру упорнейшее сопротивление, так что брак, по мысли Александра, должен был обеспечить его лояльность, а следовательно, лояльность Бактрии; вдобавок царь сделал Оксиарта и сатрапом Парапармисады. То есть, брак Александра ничем не отличался от первых шести браков его отца, заключенных ради утверждения границ Македонии и рождения наследника престола. Ребенок Роксаны умер в 326 г. на Гидаспе; это обстоятельство объясняет, зачем Александр в 324 г. женился еще на двух персидских принцессах: так он укреплял свою власть и заботился о наследнике накануне Аравийского похода (Роксана, кстати, забеременела снова вскоре после этого).

Проскинеза разделила персов и греков; последние верили, что человек не заслуживает божественных почестей. Попытка Александра распространить этот обычай и на эллинов показывает, что он намеревался установить некий общий социальный протокол, способный объединить Запад и Восток. Тем не менее он был воспитан в традиционной вере в богов и приносил традиционные гекатомбы вплоть до конца своих дней, а посему должен был понимать, что эллины и македоняне воспримут проскинезу как кощунство. Даже поза была неприемлемой – ведь греки обычно молились стоя, просто воздевали руки, а на земле простирались ниц лишь рабы. Вероятно, Александр искренне поверил к тому времени в собственную божественность, ничем другим проскинезу не объяснить.

Символизм коллективного бракосочетаниях в Сузах кажется очевидным, но важно отметить, что это не гречанок выдавали замуж за азиатских аристократов, а наоборот. Если бы Александр на самом деле желал объединить народы, он не пожалел бы греческих женщин. Нет, царь всего-навсего загрязнял чистоту персидской крови, чтобы дети от этих браков никогда не смогли претендовать на персидский престол. Более того, греки и македоняне были против женитьбы и после смерти Александра, все, кроме Селевка, развелись.

Наконец, молитва о гармонии после мятежа в Описе: Александр подавил мятеж, сыграв на ненависти македонян к персам. На «пиру примирения» места за столами распредели так, чтобы подчеркнуть превосходство захватчиков: македонцы рядом с Александром, далее греки, а уже потом все остальные. Кроме того, молитва о гармонии подразумевала единство армии, а не человечества в целом; ведь Александр планировал вторжение в Аравию, и разногласия в войске ему изрядно мешали.

Аристотель, личный наставник будущего царя с четырнадцати до шестнадцати лет, советовал Александру
«относиться к грекам, как если бы он был их владыкой, а к прочим людям, как будто он был их хозяином, уважать греков, как уважают друзей и семью, но вести себя по отношению к прочим народам, будто они растения или животные».
Аристотель, вполне возможно, разжег в Александре любопытство ученого, стремление узнать побольше о природных ресурсах тех мест, где пролегал его путь, но Александр не последовал советам Аристотеля в отношении азиатских подданных. В то же время Александр знал, что обязан относиться к покоренному населению с подозрением, и поэтому все, что он делал, определялось сугубо политическими соображениями.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Александр Великий, строительство нации (3)

Новое сообщение ZHAN » 02 фев 2022, 22:21

Еще одним фактором, способным пролить свет на отношения Александра с покоренными народами и, следовательно, на сохранение империи, является распространение греческой культуры. Эллинизация стала своего рода стержнем в государственном строительстве Александра. По большому счету, распространение греческой цивилизации было неизбежно – хотя бы вследствие прохождения войска Александра по новым землям и знакомства жителей этих мест с греческим образом жизни.

Александр был страстным почитателем Гомера (особенно «Илиады») и греческой трагедии (выделял среди драматургов Еврипида), а его воины разделяли вкусы правителя. Когда армия вернулась в Тир из Египта летом 331 г., Александр устроил празднества в честь Геракла, заодно со спортивными состязаниями и драматическими спектаклями. Среди исполнителей были знаменитые актеры Фессал (личный друг Александра) и Афинодор, который отказался от обещанного выступления на афинских Дионисиях, чтобы попасть в Тир. Афины его оштрафовали, но Александр заплатил за него.

Подобного рода культурные мероприятия не имели бы смысла, если бы люди их не ценили, и они наверняка оказывали определенное воздействие на местное население. Действительно, содействие Александра насаждению греческой культуры заставило более поздних авторов, вроде Плутарха, рассуждать о царе как о человеке, что принес цивилизацию чужеземным варварам. И можно утверждать, что распространение греческой культуры было не просто естественным следствием похода, но что Александр сознавал политические выгоды, которые сулят культурные изменения. Проблема состояла в том, что царь почти не пытался уважать местные обычаи и религиозные обряды и запрещал то, что не нравилось грекам или ему самому.

Например, греков потрясло, что в Персии братья женятся на сестрах, а сыновья на матерях. С другой стороны, на это можно было посмотреть сквозь пальцы, так как греки осуждали и семейные обычаи македонян, прежде всего многоженство (впоследствии в Египте династия Птолемеев приняла практику женитьбы братьев на сестрах, первым стал Птолемей II Филадельф, взявший в жены свою сестру Арсиною). И совсем другое дело – скифские обычаи жертвоприношения пожилых родителей, выпивания крови первого убитого человека и использования трупов в повседневной жизни. И не менее омерзительным виделось отношение бактрийцев к старости:
«Тех, кто лишился сил из-за возраста или болезни, живыми отдавали собакам, которых держали специально для этой цели и на местном языке именовали „стервятниками“. Земля за стенами бактрийских городов обыкновенно выглядела чистой, зато внутри стен было полно человеческих костей».
[Страбон 11, 11]

Нас, как и древних греков, этот обычай шокирует, но такова была традиционная местная практика. Тем не менее это не помешало Александру ее прекратить, и он не пожелал слушать возражений. Именно подобное пренебрежение установленными социальными практиками возбуждало у местного населения недовольство к македонянам и способствовало распространению антигреческих настроений. Особенно характерны поздние примеры, с царской династией Птолемеев в Египте: скажем, цари выделили коренных египтян в отдельное сословие и препятствовали их участию в государственном управлении. Горечь унижения достигла катастрофической остроты в царствование Птолемея IV (221–203), и Египет охватила гражданская война, которая едва не покончила с правящей династией.

С другой стороны, Александр был более терпим к религиозным убеждениям, но в ту пору греки вообще повсюду находили «соответствия» своим божествам. Например, Александр отождествил местного бога Мелькарта в Тире с Гераклом, в Сиве находился оракул Зевса-Аммона, а в индийской Нисе местное божество (Индру или Шиву) сочли соответствием Дионису. Религия является отличным средством обеспечения единства, и царь прибегал к нему, когда и как полагал нужным, хотя и не всегда правильно понимая, что религия призвана разделять людей. Так, в Египте он позаботился принести жертву Апису в Мемфисе, а в Вавилоне повелел восстановить храм Бела, который уничтожил Ксеркс. Он пощадил жителей Нисы в 326 г. (вопреки собственной практике тех лет вырезать местные племена), поскольку те утверждали, что ведут свой род от спутников Диониса, бродившего по этим краям. Нисой звали няню Диониса, и Александра убедили, что местные чтят плющ, символ Диониса.

Впрочем, порой Александр проявлял политическую близорукость. В 332 г., когда жители Тира сдались, Александр выразил пожелание совершить поклонение богам в местном храме. Храм был посвящен Мелькарту, которого греки отождествляли с Гераклом, а последнего Александр причислял к своим предкам. Но все же это был храм не Геракла, а Мелькарта, и поклонение чужеземного царя виделось тирянам кощунством; они отказали и предложили Александру помолиться на материке (в древности Тир располагался на острове). Вместо того чтобы насладиться политическими выгодами сдачи Тира (контролировать Тир означало не пускать в окрестные воды финикийский флот) и принять компромисс вследствие религиозных осложнений, Александр оскорбился. В ярости он повелел приступить к осаде. Когда город пал после длительной и тяжелой осады, царь предал многих горожан смерти, а остальных продал в рабство. В качестве примера для других городов, которым вздумается бросить ему вызов, Александр также повелел распять вдоль побережья тела 2000 тирян. Этот шаг лишь заставил другие города устрашиться, так что следующий город, к которому подошла армия, Газа, отказался открыть ворота. После непродолжительной осады Газа, конечно, тоже пала, и Александр сурово покарал ее жителей, в том числе велел проволочь командира гарнизона Батиса за колесницей под городскими стенами.

Как правитель и как полководец Александр имел определенные недостатки, однако победить его казалось невозможным. Еще он был «собственным наибольшим достижением». Тем не менее принято переносить его качества, недостойные царя и человека, на его планы по строительству единой империи. Он не проводил сознательную экономическую политику, если использовать современный термин, для империи в целом, хотя и признавал экономический потенциал областей, в которых побывал и в которые намеревался идти – именно поэтому, кстати, он наметил следующей целью Аравию, богатевшую на прибыльной торговле пряностями.

Постоянное движение на восток, пока войско не заставило повернуть обратно, приводит к заключению, что он не знал иных удовольствий, кроме битвы. И все же Александр уделял внимание проблемам управления империей и размышлял, как сохранить македонское господство. Он принимал административные меры, наподобие оптимизации системы сатрапий и создания имперского казначейства. Он привлек на свою сторону персидские аристократические семейства, чья поддержка была необходима, и начал носить персидское платье и диадему (в 330 г., после убийства Дария III), чтобы стать своим для персов и избавиться от угрозы в лице Артаксеркса V.

Эти факты позволяют понять, каким образом подвиги Александра двухтысячелетней давности соотносятся со сложностями современного государственного строительства. Нам легко представить, какими еще способами он мог бы завоевать любовь подданных. Например, он мог бы больше уважать местные обычаи, религиозные верования и культуры и развивать их на равных основаниях со своей собственной. Не было ничего дурного в том, чтобы приобщать жителей Азии к греческой культуре, но не следовало и игнорировать их культуру, осуждать ее или притеснять лишь на том основании, что она не нравилась грекам (что бы это ни значило). Опять же, возможно, «равенство» в реальном мире недостижимо. То, что Александр сделал (или чего не сделал), демонстрирует, что нынешняя дилемма западного государственного устройства существовала уже в древности, или, наоборот, что проблемы государственного строительства при Александре заложили тенденции на последующие века, вплоть до современной эпохи.

Чтобы убедить своих воинов двигаться дальше, продолжать завоевания, а значит, расширять империю, Александру пришлось публично признать, что эллинизация сулит выгоды народам бывшей Персидской империи, а также что завоевание и сохранение Азии принесет преимущества (экономические и прочие) Македонии. Эти выгоды и преимущества стоили того, чтобы за них сражаться – и умирать, – хотя, разумеется, армию не лишали и очевидных материальных выгод, то бишь военных трофеев. В то же время ему приходилось так или иначе находить компромисс с завоеванными народами и пытаться править империей при минимальной оппозиции. Однако этих людей привлекали перспективы эллинизма, но не за счет их собственной культуры и, что еще более важно, их свободы. Опираясь на местные аристократические семейства, назначая сатрапов из их членов, нанимая местных в свое войско и нося азиатские одежды, Александр, возможно, пробовал «достучаться» до своих новых подданных.

Но эти методы отчуждали от него македонян и были очевидны для местных: никакой иноземный сатрап не подумал бы, что в Азии ничего не изменилось со времен Великого царя. Тот факт, что македонцы стояли во главе армии и казначейства в каждой сатрапии, ежедневно напоминал о нашествии и поражении. Благодаря череде македонских побед статус Александра как повелителя Азии не подвергался сомнению. Однако чем дальше на восток он уходил, намереваясь расширять свою империю, тем сложнее становилась ситуация в якобы усмиренных областях.

Напряженное противостояние в Бактрии и Согдиане стало поворотным моментом в отношениях Александра с собственными воинами, которые до того преданно следовали за царем. Поход в эти области, а затем и в Индию, наряду с «ориентализмом» Александра, оказался последней каплей, как явствует из мятежа на Гифасисе. Этот мятеж показал, что влияние Александра на Азию в целом начало сокращаться. Военные успехи стали основой его власти, – именно они, а не эллинизация и не строительство империи, о чем говорят восстания в Индии, Бактрии и Согдиане после ухода македонян, равно как и деятельность сатрапов, полководцев и казначеев в западных провинциях в отсутствие царя. И тут стоит вспомнить, что перед пожаром Персеполя, как гласит предание, Парменион предупреждал Александра о возможной реакции местных на уничтожение дворца. Тогда бунтов не случилось, но это доказательство не столько признания Александра за своего, сколько страха перед македонской армией.

Никто не хочет быть завоеванным, и только военная сила, а не идеализм, способна сохранить власть завоевателя. Империя Александра не пережила его самого, но вряд ли она просуществовала бы дольше и в противном случае. Он создал империю, которая некоторое время не имела себе равных, но сами ее размеры и культурное разнообразие не позволяли одному человеку (или одному режиму) управлять ею эффективно. Эти обстоятельства уже сами по себе вели к провалу попыток сохранить империю.

В то же время, без Александра не было бы великих эллинистических царств и культурных столиц в Александрии, Антиохии и Пергаме. Эти городские центры возникли в результате распространения греческой цивилизации, которое началось с Александра и которое продолжили эллинистические династии, что подтверждает легкость, с какой египетские Птолемеи и сирийские Селевкиды, чьи династии основали полководцы Александра после распада империи, приманивали греков с Запада.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Городская война в классической Греции

Новое сообщение ZHAN » 03 фев 2022, 20:14

Дождливой, почти безлунной ночью в начале лета 431 г. до н. э. боевой отряд фиванцев численностью триста человек проник в маленький городок Платеи в Центральной Греции. Их впустил местный житель, сторонник олигархической партии, которая надеялась захватить власть при поддержке фиванцев. Во мраке отряд поспешил на платейскую агору. Там они объявили: Платеи оккупированы, и горожанам разумнее всего принять это как данность. Ведь некогда Платеи с Фивами, в конце концов, были союзниками и могут стать таковыми снова.

Поначалу платейцы, устрашенные присутствием врага в самом центре города, согласились на эти условия. Вскоре, однако, они поняли, что фиванцев совсем мало. Прокопав туннели сквозь земляные стены домов и перегородив улицы повозками, в качестве баррикад, платейцы окружили захватчиков. В предрассветных сумерках они напали. Воины двинулись к агоре по улицам, а женщины и рабы бросали камни и глиняную посуду с крыш. Застигнутые врасплох, фиванцы сумели отразить несколько атак, но потом все же побежали, а платейцы бросились в погоню. Заблудившиеся в извилистых улочках, не видя ворот из-за сумрака и дождя, фиванцы в отчаянии разбегались кто куда. Одна группа решила, что нашла ворота, но это оказался сарай у городской стены, и там их и зажали. Лишь несколько фиванцев все-таки добрались до ворот, остальных порубили на улицах. К утру все было кончено. Сто двадцать трупов на улицах и в домах, сто восемьдесят пленных – их всех, опасаясь новых «фиванских уловок», платейцы казнили.

Благодаря афинскому историку Фукидиду бойня в Платеях ныне известна как первое сражение Пелопоннесской войны (431–404 гг. до н. э.) между соперничающими союзами Афин и Спарты. Литературное мастерство Фукидида превратило нападение в стенах Платей в один из наиболее известных эпизодов этой войны. Однако платейской драме как частному случаю сражения внутри крепостных стен уделяется относительно мало внимания в исследования военного искусства классической Греции. Вместо этого ученые демонстрируют склонность сосредоточиваться на битвах в открытом поле между войсками облаченных в доспехи копейщиков, или гоплитов. А изучение греческих фортификаций и осад фокусируется на осадной технике и штурмовых тактиках, но не на схватках внутри городов.

Однако городские бои вряд ли можно назвать редкостью для классической Греции. Действительно, с 500 по 300 г. до н. э. основные города Эллады, включая Аргос, Афины, Коринф, Спарту и Фивы, становились свидетелями крупных сражений в пределах своих границ. Некоторые из самых отчаянных и кровопролитных столкновений классической древности велись в городских пределах. Афинская демократия родилась из народного восстания против олигархов и их сторонников-спартанцев в 508–507 гг. После Пелопоннесской войны, когда «хунта» Тридцати узурпировала власть в городе, демократию удалось восстановить только в результате гражданской войны, которая ознаменовалась боями в афинском порту Пирей. Именно городскими восстаниями 379 г. фиванцы избавились от спартанского господства и сумели добиться недолгой гегемонии над Грецией. На протяжении этого периода фиванские войска нападали на Спарту дважды, в 370–369 и 362 гг., причем во второй раз дошли почти до центра города. Александр Македонский, в свою очередь, подчинил фиванцев в жестокой схватке на улицах и разрушил их город в 335 г.

Западные и восточные регионы античного мира также были знакомы с внутригородскими войнами. Начальный этап Ионийского восстания 499–494 гг., которое в конечном счете привело к греко-персидским войнам и сражениям при Марафоне, Фермопилах и Саламине, отмечен разграблением ионийскими греками и их союзниками-афинянами персидской провинциальной столицы Сард. Наемники Кира, чью историю Ксенофонт излагает в «Анабасисе», неоднократно ввязывались в городские бои во время отступления из Месопотамии к Бизантию в 401–400 гг. На Сицилии Сиракузы и прочие города регулярно сталкивались с городскими боями с 460-х по 350-е гг.

За двадцать пять столетий, минувших со столкновения в Платеях, городской бой неизменно присутствовал в планах стратегов и полевых командиров. Но, несмотря на многочисленные жертвы современных городских боев в таких местах, как Сталинград, Берлин, Хюэ, Могадишо и Грозный, эти бои в последние десятилетия отошли, скажем так, на второй план военного мышления. Подобно тому как древние греки отдавали предпочтение генеральным сражениям гоплитов, многие современные военные предпочитают готовиться к «типовым» массированным схваткам на открытой местности. Однако в конце первого десятилетия XXI в. городская война вновь стала насущной задачей. Операция США в Ираке, где иностранные вооруженные силы, обученные и оснащенные для сражений на открытой местности, с большим трудом адаптировались к условиям действий в оккупированных населенных пунктах, внесла решающий вклад в обретение нового понимания городской войны. В сегодняшнем мире мгновенных коммуникаций боевики и террористы оценили не только тактические преимущества, но и пропагандистскую ценность нападений на западные войска в городах, где неизбежно гибнут мирные жители. И это касается не только Ирака. Около половины населения земного шара проживает ныне в городах, и темпы глобальной урбанизации нисколько не замедляются. Следовательно, проблемы боя в населенных пунктах будут заботить военных теоретиков и практиков еще долго.

Армии и города, конечно, изменились радикально в промежуток времени между Платеями и Эль-Фалуджей. Но, несмотря на множество различий в топографии, технологии и культуре, разделяющих древность и XXI в., изучение тактики городских боев в классической Греции, помимо того что проливает свет на историю войны в древности, позволяет взглянуть свежим взглядом на настоящее.

Мы начнем с анализа различных типов городских столкновений. Далее мы рассмотрим древние города в качестве поля битвы, а также оценим способность классической армии к действиям в городских условиях. «Совмещение» ландшафта и войска позволит нам понять природу античных городских боев и дать оценку вниманию к городской войне в классической греческой военной мысли. В завершение мы поместим классический опыт в широкий исторический контекст и рассмотрим, какие уроки он может преподать сегодняшним стратегам и полевым командирам.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

Типы городского боя

Новое сообщение ZHAN » 04 фев 2022, 21:13

Классические литературные источники сохранили многочисленные эпизоды осад и нападений на городские стены. В них также описываются убийства, массовые беспорядки и «бандитские разборки» внутри городов. Эти явления заслуживают исследования сами по себе, но здесь мы остановимся на крупномасштабных вооруженных столкновениях внутри городских стен, когда поведение комбатантов определялось планировкой города, а не укреплений. С учетом этих ограничений древние тексты содержат десятки отчетов о городских боях. Многие из этих отчетов довольно короткие, но они позволяют выделить несколько основных моделей городских схваток.

Во-первых, атакующая армия может брать стены города штурмом, осадной техникой или предательством, чтобы столкнуться с продолжением сопротивления на улицах, в домах и общественных местах. Это одни из самых ожесточенных видов городского боя, и он часто приводил к полному истреблению защитников. Платеи в 431 г. и Фивы в 335 г. – вот всего два примера этой модели.

При этом далеко не всякая успешная осада или штурм оборачивались внутригородскими столкновениями. Порой, особенно когда их заставали врасплох, обороняющиеся попросту сдавались или разбегались. Тем не менее внутригородские бои при взятии городов, вероятно, происходили гораздо чаще, чем можно предположить по классическим текстам. Город Олинф в Северной Греции, взятый Филиппом II Македонским летом 348 г., является поучительным примером. В литературных источниках упоминается лишь, что богатые олинфяне предали своих сограждан и переметнулись к Филиппу, но раскопки развалин Олинфа позволили обнаружить сотни свинцовых шариков для пращей, наконечники стрел и другое оружие. Разбросанность и количество находок показывают, что македонянам пришлось покорять Олинф дом за домом. Грядущие археологические исследования вполне могут открыть новые подробности «неучтенных» городских боев классического периода.

Вторым типом городских боев будем считать стасис, гражданскую войну между различными городскими партиями. Такая война могла оказаться следствием соперничества между крупными и богатыми семействами, проявлением классовой ненависти или отражением иноземного вмешательства. В ходе Пелопоннесской войны антагонизм между проафинской и проспартанской фракциями привел к гражданским кровопролитиям во многих городах греческой ойкумены. Коркира на северо-западе Греции, место самого известного стасиса, вынесла два года гражданской войны, которая началась с интенсивных городских боев и привела к полному уничтожению проигравших и их родичей. В других городах фракционные столкновения начинались с убийств на агоре. Уцелевшие, которым удавалось бежать, нередко возвращались, чтобы снова попытать счастья, и это приводило к возобновлению городской войны.

Городские бои также вспыхивали, когда мятежники и «боевики» пытались изгнать из своего города чужеземных оккупантов. В 335 г., например, фиванцы восстали против македонского гарнизона. В других случаях наличие иностранного гарнизона, который поддерживал правящую фракцию, приводило к городским восстаниям, что объявляли своей целью изгнание чужаков и тех, кто сотрудничал с ними. Афинская революция 508–507 гг. и фиванское восстание 379 г. служат примерами подобных выступлений. В обоих случаях победоносные мятежники позволили гарнизону уйти по условиям перемирия. Городские восстания такого типа, не слишком популярные в античном мире, широко распространились в эллинистический период (323-30 гг. до н. э.), когда иноземные гарнизоны стояли в большинстве городов.

Вторжение или гражданские волнения иногда оборачивались тем, что противоборствующие армии или фракции, ни одна из которых не владела городом полностью, сталкивались друг с другом в пределах городских границ. Так было на начальном этапе гражданской войны в Коркире, где олигархи и демократы занимали отдельные районы города и несколько дней вели сражения на городских улицах. Продолжительность большинства городских столкновений измерялась часами или днями, однако эти столкновения вполне способны превратиться в хронический конфликт, когда город поделен между воюющими сторонами, и те могут даже возвести внутренние фортификации. Подобное произошло в городе Нотий в Малой Азии в первые годы Пелопоннесской войны, когда враждебные проафинская и проперсидская партии закрепились каждая в части городских кварталов. И Сиракузы в конце 460-х гг. были поделены между горожанами и взбунтовавшимися иноземными наемниками, что привело к нескольким годам войны в городе.

Разумеется, типизация городских боев античности довольно условна, и под нее нельзя подвести каждый классический случай городского боя. Вдобавок некоторые городские бои демонстрируют сочетание типов. В Спарте в 369 г., например, царь Агесилай одновременно защищал город от фиванцев и подавлял мятеж группы разочарованных его правлением спартиатов. Фиванцы в 335 г. едва успели изгнать из города македонский гарнизон, как им пришлось обороняться от подошедшей армии Александра. Но, вне зависимости от того, как они начались, все городские столкновения той поры определялись планировкой древнегреческих полисов.
Да правит миром любовь!
Аватара пользователя
ZHAN
майор
 
Сообщения: 71867
Зарегистрирован: 13 июн 2011, 11:48
Откуда: Центр Европы
Пол: Мужчина

След.

Вернуться в Выдающиеся личности античности

Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 1

cron